Закат библии: Правление Мирского Мудреца

Когда могущество пуритан сошло на нет, их глубокомысленность и смертельная серьезность вышли из моды, хотя и не исчезли из Англии совсем. Преобладающий тон Реставрации и XVIII столетию задали кудрявый черный парик, хладнокровный острым ум и небрежное пожатие плечами Карла II. После почти полувека религиозных страстей Англия со вздохом облегчения решила быть веселой, добродушной – какой угодно, только не серьезной.

Но подводные течения пуританства и впредь сохранялись в среде диссентеров[253]. Изгнанные из недавно вернувшей себе власть англиканской церкви и из университетов, уволенные с государственных постов, гонимые в обществе, лишенные до 1689 г. гражданских прав, они не давали угаснуть окончательно традиции, которая вновь дала о себе знать в XIX веке. В промежуточный период, называемый в целом XVIII столетием, диссентеры существовали в тени, а место под солнцем заняла аристократия. Это был, по словам Тревельяна, «век аристократии и свободы, главенства закона и отсутствия реформ»[254], век «классицизма», упорядоченный, благовоспитанный, рациональный и настолько неиудейский, насколько возможно.

Чтобы разглядеть XVIII век как единое целое, надо избавить его от хронологических рамок и позволить ему перерасти в сложный период с приблизительно 1660‑х до 1780‑х гг., иными словами, начиная с Реставрации и до десятилетия, когда победила Американская революция, началась Великая французская революция, и полным ходом развернулась индустриальная революция с ткацким станком Картрайта и паровой машиной Уатта. Это был век разума и свободы мысли. Открывая естественные законы природы, наука начала бросать вызов Библии. Как обнаружил Исаак Ньютон, не Бог, а земное притяжение уронило ему на голову яблоко. Ужасающая логика Джона Локка открывала новые царства неопределенности. Под воздействием этих новых идей непререкаемый авторитет Писания таял, как масло на солнце. Чувство защищенности, даваемое верой, уступило место незащищенности знания. Деизм постарался заменить Библию «Богоявлением». С юношеской верой в способность человеческого разума преодолеть религиозные распри, деисты предлагали Бога, в которого могут поверить рационалисты, Бога, чье существование доказано чудесами природы и которому нет нужды в пророчествах или прочих сверхъестественных откровениях, чтобы явить себя человечеству.

Маятник качнулся вспять, и на смену «ужасному благочестивому пуританству» вновь вернулись эллинистические настроения. Они вымели паутину из умов, расчистив простор не только для ясности мысли, но и для опасливой тоски по высшему авторитету. Вернулась и «нравственная развращенность», какую Арнольд отмечал в Ренессансе. С воцарением распущенной и едкой комедии Реставрации, правительство Англии оказалось в руках беспринципной клики аристократов. Плодами противоположной тенденции стали Славная революция, раз и навсегда свергнувшая Стюартов и принесшая Билль о правах (1689 г.), но и эта тенденция понемногу сошла на нет, сменившись моралью расчета при Георгах из Ганноверской династии. Их эпоха запомнилась крахом «Компании Южных морей» и «гнилыми местечками»[255], огромными состояниями, сделанными на работорговле, и министрами, настолько занятыми борьбой за власть при полубезумном короле, что практически не замечали, как Америка откалывается от империи. Хотя либеральные критики называют его августовским или неоклассическим веком, это был также век пропитанных джинном распутников и потаскух с сатирических гравюр Хогарта. В мире йеху, говорил Джонатан Свифт, единственный гневный голос того времени, «порядочность и миловидность превратились в условности».

Официальной стала «Высокая церковь», учтивая и готовая довольствоваться малым – предоставлять преференции младшим сыновьям аристократов и их заслуживающей поощрения родне. Индепендентство кануло в лету, а с ним и независимость духовенства. Однако порядок и легальность государственной церкви, сколь бы ни была она лишена религиозного рвения, были предпочтительнее анархии автономных конгрегаций, сколь бы искренними и благочестивыми они ни были. Какие шансы были у Библии в церкви, воплощенной в аморальном пасторе Коллинзе Джейн Остин? Люди Библии, как Нового, так и Ветхого Завета, были, подобно пуританам, экстремистами. Среди них не найти ни одного удовлетворенного или самодовольного человека, но в Англии XVIII в. божий гнев пророков не мог проникнуть в то, что Гиббон назвал «жирной дремой церкви»[256].

Однако за изысканно‑манерным фасадом XVIII в. по‑прежнему сохранялось мощное стремление к нравственной добродетели. Методистское движение и распевание гимнов братьев Уэсли были в той же мере порождением своего времени, хотя и в другой области, что и иронико‑комическая поэма «Похищение локона» Александра Поупа или «Письма к сыну» лорда Честерфилда. И как вообще можно пытаться дать общее определение периоду, начало и конец которого знаменовали два замечательных, но столь разных произведения – «Путешествие паломника» Джона Буньяна и «Упадок и разрушение Римской империи» Гиббона»? Гиббон воплощает скептика, ученого и антихристианина, Буньян – пылкого и ревностного верующего и глашатая добродетели. Один – знание, второй – вера или, говоря словами Мэттью Арнольда, один – эллинист, другой – иудаист. «Путешествие паломника» – вероятно, вторая после Библии из самых читаемых книг, написанных на английском языке. По сути, она и была второй Библией – в крестьянских домах, если не в богатых поместьях. Образованные классы ее игнорировали, но в конечном итоге, говоря словами Маколея, она оказалась «единственной книгой, относительно которой образованное меньшинство согласилось в конечном итоге с простонародьем»[257]. Удивительно думать, что эта эпитома благочестия увидела свет в то же десятилетие, что и пьесы Уичерли «Деревенская жена» и «Прямодушный» – эпитомы распутства. Хотя Буньян принадлежал к предыдущему, пуританскому поколению, его книга принадлежит поколениям последующим, которые ее любили и жили с ней. Он был и наследником пуритан, и предтечей методистов – связующим звеном, которое перенесло пуританство в евангелическое возрождение XIX в.

Но пока простые люди жадно читали про путешествие души к небесным вратам, страной и эпохой заправлял мистер Мирской Мудрец. Его не заботил Мессия, чье обещанное пришествие так разжигало пыл пуритан. Вполне естественно, что его не заботили ни восстановление Израиля, ни сами евреи. По сути, единственным, что заставило тогдашних англичан вообще обратить внимание на евреев, стали Акт о натурализации 1753 г. и вызванный им антагонизм. Прозванный «Еврейским биллем», этот акт предлагал «позволить евреям представлять в парламент прошения о натурализации без причащения к святым таинствам». Один оппонент Акта предостерегал, что, позволяя евреям становится землевладельцами, законодатели обращают в ложь пророчество Нового Завета, которое, согласно христианским комментаторам, подразумевало, что евреи должны оставаться скитальцами, пока не признают Христа мессией. Другой оратор добавлял: «Если евреи войдут во владения большой долей земли в королевстве, как мы можем быть уверены, что христианство и впредь будет оставаться уважаемой религией?» Однако Акт был принят палатой общин и, после одобрения епископами, палатой лордов, Акт был встречен такой бурей протестов памфлетистов и воплями толпы, что в следующем году был отменен и снова вступил в силу только после Акта об эмансипации 1858 г., почти сто лет спустя.

Первоначальное принятие Акта, невзирая на его последующую отмену, отражает дух просвещения XVIII в., настрой «живи и давай жить другим». В то же время именно рационализм XVIII в. срабатывал против довода о воплощении пророчества, предполагавшего восстановление Израиля. Рационализм не принимал пророчеств в качестве аргументов. Теологи‑рационалисты – Гоббс, Хьюм и иже с ними, разбирая одну за другой основы христианской догмы, пришли к выводу, что аллегорические интерпретации, представляющие Иисуса воплощением иудейских пророчеств о мессии, «иррациональны» и что изощренные попытки увидеть в каждой строчке Ветхого Завета аллегорию тех или иных событий в будущей истории христианской церкви должны растаять в свете разума. В «Дискурсе о свободе мысли» Антони Коллинз посмел объявить, что Книга пророка Даниила не автобиографична, а была написана во времена Маккавеев, а такая интерпретация проливает совсем иной свет на содержащиеся в ней пророчества. Прочие опасные мыслители начали подозревать, что Моисей не сочинил лично всё Пятикнижие, и чем больше они изучали и размышляли, тем больше вынуждены были прийти к выводу, что надежда христианства на второе пришествие в том смысле, в каком она основана на иудейских пророчествах, тщетна.

Пока бал правили рационалисты, трудно было пробудить какой‑либо интерес к возвращению евреев в Сион. Тем не менее изучение рационалистами исторической составляющей Библии породило новый интерес к Палестине как стране, где Библия возникла. Теперь ее руинами заинтересовались с точки зрения археологии – не как священными реликвиями, а скорее как окнами, позволяющими заглянуть в прошлое. Одним из самых первых трудов по исследованию библейских земель стала «Желанная, но недостижимая Палестина» доктора Фуллера. Хотя это произведение увидело свет в 1650 г., оно не имело никакого отношения к пуританизму, более того, по своему темпераменту и интересам сам доктор Фуллер тяготел к роялистам. Ни один пуританин не смог бы описывать библейскую прародину с такой отстраненностью. Замечательный юмор и остроумие прорываются в строках даже самых серьезных его трудов, а стремление быть справедливым (что даже в самые жаркие дни гражданской войны уберегло его от ссор с обеими сторонами) выделяло Фуллера на фоне его времени. Составляя описательный труд о Палестине, он руководствовался желанием внести свой вклад в истинное понимание Библии, пусть даже, по его собственному утверждению, «сии телесные (чтобы не сказать плотские) штудии земного Ханаана начинают выходить из моды среди наиболее образованных христиан». Он дотошно описывает животный и растительный мир, полезные ископаемые и географическое положение, по ходу развеивая расхожие мифы и недоразумения. Он утверждает, что, по сути, земля не является пустыней, невзирая на то, что это слово часто упоминается в Писании. «И верно, слово „пустыня“ звучит отвратительно для английского слуха: оно пугает наше воображение видениями места, полного унылых духов, диких зверей и горестного запустения, тогда как на иврите оно предлагает не более чем лесистую местность вдали от человеческих поселений; большинство таких „пустынь“ по протяженности не превосходит наши обширные парки в Англии и более привлекает радостями уединения, нежели пугает печалью одиночества».

Он пытается прояснить выражение «локоть» как меру длины и прочие термины иудейской системы мер и весов. Он излагает древние законы и обычаи, особенности ведения хозяйства, методы земледелия, описывает пищу и одежду. В труде много карт, усеянных шатрами, храмами, местами битв и городами с башнями; приводятся планы зданий, как, например, храма Соломона со всей его мебелью, принадлежностями и сокровищами; имеются вкладки с изображениями одежды и украшений с целью показать, какие именно вещи носили представили каждого из классов общества – например, незамужняя дева, жена, вдова или блудница. Книга Фуллера была научной по целям, если не по результату. Завершает он главой, где развеивает надежду евреев на восстановление Израиля, утверждая, что возвращение из вавилонского плена воплотило все пророчества и если остается еще какое‑то обещание, то оно должно принять форму обращения евреев в христианство, однако без «возвращения им в мире сем» их старой страны. Последнее, по его утверждению, должно остаться сладким сном. Что до обращения в христианство, он не уверен, действительно ли Бог так предначертал или нет, но поскольку не было явлено ничего в доказательство противного, лучше будет предлагать, что Он так предначертал, а в таком случае, с уверенностью говорил Фуллер, как только Господь того пожелает, «в мгновение ока их глаза откроются и они прозреют» невзирая на все препоны. Правда, с честностью, от которой он никогда не мог отказаться, Фуллер признает, что такое обращение маловероятно до тех пор, пока христиане не допускают евреев в общество: «Обращению должно предшествовать общение».

Другой популярной книгой был сборник «Два путешествия в Иерусалим», опубликованный в 1704 г. Натаниэлом Кроучем, издателем серии дешевых книг по истории, которые доктор Джонсон назвал «весьма подходящими, чтобы привлечь захолустного читателя». В дополнение к путевым заметкам книга содержала «Достопамятные заметки о древнем и современном состоянии еврейского народа», рассказ Сэмуэля Бретта о Еврейском совете в Венгрии, историю «Чудесного заблуждения евреев» Саббатея Цви[258] и доклад о дебатах комиссии по рассмотрению петиции Манассе бен Израиля в 1655 г. Одни путевые заметки касались уже упоминавшихся выше (в главе VI) «странных и истинных» приключений Генри Тимберлейка, вторые представляли собой репринт истории путешествия четырнадцати англичан в 1669 г., впервые увидевший свет в 1683 г. У сборника в целом, по всей очевидности, имелась постоянная аудитория, поскольку он многократно переиздавался, в том числе и в переводе на валлийский, на протяжении ста лет; последнее издание увидело свет в 1796 г.

Кроуч, лично написавший «Достопамятные заметки» под именем Роберта Бертона, взялся разрешить проблему, которая ставила в тупик многие поколения авторов о Палестине: как такая голая страна вообще могла прокормить процветающее население эпохи Библии, Рима и Византии. В наше время, когда Белая книга ограничивает иммиграцию евреев под тем предлогом, что земля не в состоянии прокормить новых жителей, та же проблема под впечатляющим названием «экономическая емкость», не раз становилась причиной бесконечных дебатов в парламенте. Но Бертон (или Кроуч), который писал за два столетия до того, как появилась необходимость беспокоиться о том, как задобрить арабов, или из‑за «политичного верхнего лимита», подошел к вопросу с точки зрения прагматизма своей эпохи. Предположив, что в результате тщательного возделывания земли, какое практиковали «древние», удастся восстановить почву, он рассчитал, что акр плодородной земли в состоянии прокормить четырех человек в год из расчета рациона два фунта и четыре унции хлеба в день, «но поскольку израэлиты были хорошими едоками, давайте удвоим им пропитание, то есть пусть будет четыре фунта двенадцать унций в день», или два человека на акр. Территорию древнего Иудейского царства он оценивает в 3.365.500 акров и, исключив из нее половину как непригодную для сельского хозяйства, приходит к выводу, что в целом она всё‑таки способна прокормить приблизительно одного человека на акр. Любопытно, что цифра в три с половиной миллиона не слишком отличается от той, к которой стремится нынешнее правительство Израиля[259], хотя ее и поднимают на смех как невозможную и фантастическую эксперты Белой книги.

Общее представление о Палестине как о бесплодной земле, продолжал Бертон, связано с тем фактом, что путники обычно видели только местность между Яффой и Иерусалимом, которая никогда не славилась плодородием, и «от небрежения варваров‑неверных… которые своими постоянными войнами и разрушениями совсем ее разорили», она пришла в запустение «как забытое Богом место». Однако в библейские времена в ней текли реки молока и меда, благодаря заботе израэлитов, которые возделывали ее уступами, удобряли и не растрачивали «ни на охотничьи угодья, ни на сады с аллеями, ни на лужайки для игры в мяч».

Общее запустение при исламе отметила также группа из четырнадцати англичан, служащих фактории Левантской компании в Алеппо, чья поездка излагается в книге. Проезжая через Цезарею и местность к северу от Яффы, они нашли ее «разоренной и населенной дикими арабами». Яффа, за которую так доблестно сражался король Ричард Львиное Сердце, в гавани которой некогда теснились венецианские галеры, теперь, по мнению этих купцов, превратилась в захудалый второразрядный порт. Основными предметами торговли теперь выступали поташ для изготовления мыла, хлопок‑сырец и пряденый хлопок. Вместо того чтобы пасть на колени или предаться возвышенным размышлениям, эти путешественники трехсотлетней давности повели себя в точности так, как сегодняшние туристы на автобусной экскурсии. В Иерусалиме они сгрудились у книги посетителей, чтобы поискать знакомые имена, и насчитали с 1601 г. сто пятьдесят восемь туристов‑англичан. На месте Эдемского сада «мы провели некоторое время, срезая веточки и нанося наши имена на большие деревья». На Вифлеемской дороге они столкнулись с местными христианами, «чье ремесло на руках рисовать картинки гроба Спасителя нашего или из другой Святой истории, какую пожелаете; они рисовали синей краской, и делалась это постоянным накалыванием руки двумя иглами». Каждый в группе выбрал себе рисунок из предложенных картинок и получил соответствующую «татуировку».

Сто лет спустя, в 1776 г. их путь повторила другая группа из фактории Алеппо, и их рассказ (из уст некоего Ричарда Тайрона) – столь же деловито‑будничный по тону, как если бы англичане‑провинциалы прибыли в Лондон. Их не занимало ни древнее пророчество, ни его будущее воплощение. Тайрон, комментируя общее запустение, ограничивается коротким замечанием, дескать, на земле «ныне лежит проклятие». В столетний промежуток между этими двумя поездками мало кто из англичан посещал Палестину: модными местами паломничества были Греция и Рим, земли классической античности. Только управляющие или капелланы Левантской компании, уже проживающие на Востоке, иногда путешествовали по Палестине в поисках не столько духовного опыта, сколько сведений о стране.

Например, Томас Шоу, капеллан из Алжира, опубликовавший свои путевые заметки о поездке в Святую землю в 1738 г., главным образом был занят зарисовкой ботанических образцов, впоследствии украсивших его книгу великолепными гравюрами. Сходным образом Генри Мондрелл, капеллан в Алеппо, не впадает в благоговейный транс, а изучает развалины и находит следы древних цистерн и акведуков. Его «Путешествие из Алеппо в Иерусалим», впервые опубликованное в 1697 г., выдержало три переиздания и перепечатывалось во многих сборниках путевых заметок на протяжении следующего столетия. Хотя теперь Палестина, как сообщает он, «крайне очень жалкое, сухое и голое место», «любому наблюдателю очевидно, что эти каменистые уступы и холмы были в древности покрыты почвой и возделаны». Он приводит достойную восхищения краткую лекцию об эрозии почвы, показывая, как древние «для возделывания сих гор» построили стены, чтобы образовалось «множество грядок отличной почвы, поднимающихся уступами одна над другой от подножия до вершин горы». На Мертвом море Мондрелл опровергает древние легенды собственными наблюдениями: над самим морем летают птицы и никоим образом не падают замертво в воду, и на берегу он нашел раковины устриц и прочие признаки жизни в морской воде. Он практично отмечает, какими методами турки управляют покоренными народами, сея между ними рознь (метод, не чуждый впоследствии Британской империи), «посредством чего они создают противодействующие интересы и партии среди жителей, препятствуя им объединиться под рукой одного князя, от чего, достань у них здравого смысла так поступить (учитывая их многочисленность и то, что они практически единственные обитатели здешних мест), могли бы стряхнуть турецкое иго и сами стать хозяевами страны».

Наиболее эрудированный научный труд XVIII в. о Палестине был написал Ричардом Пококом, сыном известного иудаиста и арабиста. Его «Описание Востока» увидело свет в 1743–1745 гг. в трех роскошных томах, второй из которых был посвящен Сирии и Палестине.

Нет ничего типичнее для отношения к Палестине в XVIII в., чем посвящение, которое Покок, впоследствии сделавший церковную карьеру и поднявшийся до епископа, выбрал для своего тома о Святой земле: он посвятил его человеку, символизировавшему все мирские и материальные добродетели, графу Честерфилду. В конце концов, писал в предисловии Покок, Святая земля «весьма интересный предмет для изучения», поскольку там множество мест, «упоминания которых мы слышим повседневно и обыкновенно с удовольствием получаем мельчайшие о них сведения». В этом духе он начинает с Египта, чтобы пересечь пустоши по стопам Исхода, твердо решив дать достоверный отчет очевидца о знаменитом маршруте. Он отмечает каждую веху, подробно описывает растительность и приводит бесчисленные планы и карты, на которые занесены каждая возвышенность, дерево или скала. Он копирует наскальные надписи и пытается идентифицировать каждую стоянку и место каждого из происшествий в сорокалетнем походе Моисея. Избегая бедуинов, поскольку это «очень дурной народ», он находит гостеприимное убежище у племени «селеминитов», которые как будто придерживаются иудейской веры и которые, по его предположению, могут вести свой род от Иофора, тестя Моисея.

По прибытии в Иерусалим он изучает все местные традиции, чтобы проверить, согласуются ли они с известными фактами, историей и вероятностью, ничего не принимая на веру. Его мастерская критика предполагаемого столпа, у которого погребен Авессалом, популярной среди туристов достопримечательности, сродни разглагольствованиям Шерлока Холмса об отпечатке ботинка: «Иосиф называет это мраморным столпом; но он также пишет, что через Долину царей в двух фурлонгах от Иерусалима течет река Кедрон; как он и писал, долина действительно расположена в двух фурлонгах от Иерусалима, однако, поскольку расстояние от Иерусалима не совпадает с тем, какое приводит Иосиф, следует усомниться, та ли это долина и тот ли это памятник; более вероятным представляется, что он расположен дальше к юго‑западу, за долиной Геинонской. Но если это действительно Долина царей, в которой Мельхиседек, царь Салимский, повстречал Авраама, это косвенно доказывает, что Иерусалим и есть древний Салим». В завершение он отмечает, что ионический стиль колонны указывает на происхождение гораздо более позднее, нежели время Авессалома.

Покок пересек всю страну от Мертвого моря до Галилеи, не пропуская ничего и изучая любую мелочь на предмет того, что она могла бы поведать о знаменитом прошлом Палестины. Цистерны, пруды и колодцы, которые он нашел на равнине Эсдраелон, показали ему, как некогда проводилась ирригация земель. Поразительная красота поля тюльпанов в цвету в окрестностях Рамлы заставила его предположить, что это и есть «лилии долины», затмившие Соломона во всей его славе. Его зарисовки вдыхали жизнь в страницы Библии. Не детальные гравюры с изображением мечетей и гробниц (которые, как доказали археологические раскопки, принадлежали к более позднему времени и которые Покок неверно атрибутировал), а как раз тюльпаны Покока дали толчок к освобождению Палестины от саванов прошлого.

Глава IX