Восточный вопрос: Столкновение империй в Сирии

В последний год XVIII столетия англичане вновь сражались под Акрой, ровно через пять веков после того, как оттуда ушли крестоносцы. Знаменитая крепость, контролирующая морские подступы к Палестине и военный тракт вдоль побережья, несметное число раз за свою тринадцативековую историю становилась желанным трофеем для завоевателей. В 1291 г. турки изгнали последних европейцев, и этот ключ к Палестине, а с ним и ко всей Святой земле, наконец вошел в состав Османской империи.

Теперь пятисотлетний исламский сон нарушил вдруг грохот британских канонерок в гавани, и яростные мамлюки отчаянно защищали стены, осажденные европейцами с суши. Как это ни странно, на сей раз англичане пришли не атаковать крепость, а ее защищать. Они сражались на стороне турок против европейского врага, и их пушки были нацелены не на стены Акры, а на армию Наполеона под ними.

И вновь беду Палестине принесло ее географическое расположение. Она лежала на пути в Индию, куда вознамерился вторгнуться Наполеон, чтобы отрезать своего заклятого врага Британию от богатств и коммерции Востока и создать себе несокрушимую империю наподобие империи Александра Македонского. Существенную роль в его планах играли Египет и Сирия, а потому для Британии жизненно важно было, чтобы они не попали ему в руки. Армия, которую Наполеон повел на Египет, была той самой, которую он собрал для вторжения в Англию. Охватившие его в последнею минуту опасения, разумно ли совершать бросок через Ла‑Манш, как это будет с Гитлером накануне войны 1940 г., заставили Наполеона повернуть на восток в надежде нанести Британии удар в спину, – ту же самую тщетную стратегию Гитлер испробует в Северной Африке.

По сути, параллелей между наполеоновской и гитлеровской кампаниями возникает так много, что иногда создается впечатление, что двоится в глазах. В обе эпохи стратегии вокруг Палестины возникали одни и те же, – впрочем, те же они и сегодня. В наиболее упрощенном виде они сводятся к следующему: любому набирающему силу диктатору – разумеется, не англичанину, – который желает добиться контроля над Европой, никоим образом нельзя позволить захватить контроль над Ближним Востоком. Это было равно верно в эпоху Наполеона или кайзера Вильгельма, Гитлера или сегодняшней России. Область от Каира до Константинополя включительно не должна попасть в руки диктатора, способного превратить Средиземное море в свое личное озеро и закрыть доступ на Дальний Восток. С точки зрения этой стратегии маленькой Палестине, в чьих бы руках она ни находилась, отводилось важное место в общих планах для всего Ближнего Востока. Сначала ею владели турки, потом англичане, сегодня Израиль. Неважно кто – с точки зрения политики, – лишь бы не держава, доминирующая в Европе.

Звучит, возможно, чрезмерно упрощенно, но такова, по сути, проблема, известная в дипломатии XIX века как Восточный вопрос. У самого термина какой‑то старомодный привкус – так и видятся викторианские бакенбарды. На ум приходят всевозможные кэстли и каннинги, талейраны и меттернихи, «инциденты» и тайные договоры, цари, паши и беи, Крым, Дизраэли и Суэцкий канал. В период Первой мировой войны термин вышел из употребления вместе с прочей мишурой орденов и перевязей дипломатии XIX в. Сегодня на сцене новые действующие лица: нефть и арабы, Израиль и Соединенные Штаты, но общая канва осталась приблизительно той же, какой была в то время, когда под конец XVIII столетия Британия впервые поставила таблички «Не заходить» вдоль фронтиров Ближнего Востока. В те дни и на протяжении более чем ста лет после ее политика заключалась в поддержке дряхлеющей Османской империи против любых пришлых. После окончательного краха Турции в 1918 г. Англия решила просто заменить собой турок и удерживать область либо собственными силами, либо руками своих арабских марионеток – этот метод сравнительно неплохо работал до Второй мировой войны, после которой мир безвозвратно переменился. Те события еще слишком близки, чтобы ясно понимать, кто или что станет следующей доминирующей силой на Ближнем Востоке: это может быть арабский национализм, Россия или, с точки зрения арабов, маячащая на горизонте тень «мирового сионизма». Однако истинная область историка не будущее, а прошлое.

Первым противником, заставившим Британию занять четкую позицию по Ближнему Востоку, был не Наполеон, а Россия. По сути, если искать параллели, можно перевернуть историю на любую страницу начиная с 1780 г., и неизбежно наткнешься на свидетельства того, как Россия понемногу продвигалась к выходу на Босфор. Россия не притязала на Палестину как таковую, но судьба Палестины была связана с судьбой Османской империи, частью которой она являлась. Всякий раз, когда удлиняющаяся тень Кремля подбиралась к турецким границам, в канцеляриях Европы начинала кипеть бурная деятельность, точно с востока веяло холодом. Атташе сновали между посольствами, депеши роями пчел летали между столицами. Подсчет всех инцидентов, ультиматумов, войн, конгрессов, договоров и конвенций, касающихся того или иного аспекта отношений европейских держав с Османской империей на протяжении XIX в., показал бы, что Восточный вопрос повлек за собой больше дипломатических маневров и интриг, чем любой другой вопрос мировой внешней политики. (Термин «XIX век» в данном случае употреблен чисто формально и притом весьма растяжимо. С точки зрения хронологии его используют для обозначения периода с 1815‑го по 1914 г. Тем самым четверть века со взятия Бастилии до битвы при Ватерлоо (1789–1815 гг.) оказывается своего рода антрактом между двумя актами истории, включающим в качестве антреприз Великую французскую революцию и наполеоновские войны.)

Будущее Палестины, которая еще увидит восстановление Израиля, вершилось на фоне долгого периода стратегического вмешательства европейских держав в дела Турции. Они выжидали на границах Османской империи, как ревнивые родственники, ждущие, когда богатый дядюшка испустит дух. «Где есть падаль, там собираются орлы». Но турецкая «падаль» упрямо продолжала дышать, что, однако, не мешало голодным орлам отщипывать понемногу от ее крайних пределов.

Когда Британия впервые осознала стратегическую необходимость стать «главным орлом» на Ближнем Востоке, она реагировала на амбиции России в правление Екатерины Великой. Екатерина Великая, потрепавшая Турцию в одной из хаотичных войн, которые постоянно вели своевольные монархи XVIII в., твердо решила прибрать к рукам часть турецкой территории, известной историкам дипломатии как «Очаковский регион», что совершенно сбивает с толку современного читателя, пока, вооружившись атласом, он не обнаруживает, что Очаков – это Одесса[260] и что Екатерина добивалась тепловодного порта на Черном море. Уильям Питт‑младший, которого можно считать или не считать величайшим государственным деятелем Англии, но вся карьера которого была посвящена попыткам удержать Британию от войн на континенте, к Екатерине Великой относился так же, как сегодняшние политики Запада – к ее наследникам в Кремле, а потому твердо решил, что она его не получит. Он рискнул войной и собственной карьерой, выдвинув ультиматум, требующий от Екатерины отказаться от черноморского порта. Он потерпел поражение, поскольку общественное мнение было не на его стороне, и хотя он добился от парламента вотума доверия, было очевидно, что парламент не желает оплачивать войну «ради отдаленного места, о котором нам ничего не известно», как однажды сказал Чемберлен о Чехословакии. Питту пришлось отступить и позволить Екатерине сохранить Одессу, но сформулированное им в то время правило – любой ценой противиться чьему‑либо наступлению на турецкие территории – с тех пор стало отправной точкой политики Британии в Восточном вопросе[261].

Большинству англичан это не нравилось, тут сказывалась извечное отвращение к стране, которую Берк назвал «эта расточительная и отвратительная империя»[262]. Но перед нарождающейся Британской империей стоял непростой выбор: либо поддерживать деспотию Турции, либо дать соперникам возможность перекрыть Британии путь в Индию. Напомнил об этом выборе Питт, хотя до него англичане предпочитали туркам почти кого угодно. Во время предыдущей русско‑турецкой войны отец Питта, граф Чэтем, писал в 1770 г. своему другу: «Вашей светлости прекрасно известно, что я истинный русак, и весьма надеюсь, что осман в своем падении потянет за собой дом Бурбонов»[263]. Но уже в следующем десятилетии с потерей американских колоний сам вектор британского империализма изменился, был перенесен с запада на восток, чтобы сосредоточиться на Индии и странах, лежащих на пути туда. Начиная с этого момента Британия всецело посвятила себя сохранению открытого пути через Ближний Восток, поддерживая «целостность» Османской империи, какой бы царь или наполеон ни пытался ее нарушить. В 1799 г., когда Франция вторглась на Восток, Питт тут же заключил тайный договор с Портой, на восемь лет гарантирующий целостность турецких доминионов. Это объясняет, как вышло, что в 1799 г. английские солдаты сражались в Акре на побережье Палестины.

Это также возвращает нас к «надежде Израиля», ведь, как это ни удивительно, спонсором восстановления мирского «царства» евреев вдруг объявил себя не кто иной, как сам генерал Бонапарт! К числу рекордов, установленных этим поразительным человеком, относится тот малоизвестный факт, что он бы первым главой государства[264], кто предложил восстановить в Палестине еврейское государство. Разумеется, это был лишь своекорыстный жест, начисто лишенный религиозного содержания. Бонапарту не было дела ни до Библии или пророчества, ни до иудаизма или христианства. Будучи атеистом, он считал все религии одинаковыми и объявил бы себя магометанином – что он и сделал, высадившись в Египте, – если бы это послужило его целям. Его громкие обещания евреям, к которым он обращался как к «полноправным наследникам Палестины», были просто военной стратегемой, как и его предыдущий призыв к арабам подняться против своих турецких правителей. Но при всех своих громких обещаниях Бонапарт никогда не мог удержаться от намеков на славу и превратил свой призыв к евреям в обещание восстановить древнее Иерусалимское царство. Это было чистой воды актерством. «Восстаньте, израилиты! – призывал он. – Восстаньте, изгнанники! Поспешите! Близится мгновение, которое может не вернуться и за тысячу лет, пришло время потребовать восстановления гражданских прав среди населения вселенной, в которых вам тысячу лет отказывали, потребовать своего политического существования как нации среди наций и неограниченного естественного права поклоняться Иегове в соответствии с вашей верой, не таясь и на веки веков»[265]. Он призвал евреев под свои знамена и обещал им «ручательство и поддержку» французского народа в деле возвращения своего наследия, чтобы «оставаться ему хозяином и удерживать его против всех завоевателей»[266].

Учитывая обстоятельства невероятного похода Бонапарта в Сирию[267], «Воззвание» было пустым жестом, таким же искусственным, как героические позы на подмостках театра. Однако оно задало тон событиям, развитие которых имело не менее героическую, но совершенно реальную кульминацию в наше время, когда Израиль наконец стал снова «нацией среди наций». Ведь после Наполеона стало аксиомой, что какая бы держава ни вступала в схватку на Ближнем Востоке, рано или поздно кто‑нибудь предлагал возродить Израиль, и равной аксиомой стало то, что кто‑то будет предаваться радужным мечтам, что тем самым сумеет не только приобрести сферу влияния в стратегически важной области, но и привлечь на свою сторону предполагаемые богатства и влияние мирового еврейства. Любые политические шаги на благо евреев предпринимались лишь в качестве второстепенных мер в сварах европейских держав, как это было, когда Великобритания приняла Палестинский мандат в XX в. Но надо отдать должное Наполеону: идею придумал он.

За этой идеей стояла давняя мечта французов подчинить себе Левант. С 1671 г., когда Людовик XIV всерьез заинтересовался советом Лейбница, который, надеясь отвлечь его от агрессии против Германии[268], предложил ему восстановить древний канал через Суэцкий перешеек, когда‑то соединявший Средиземноморье с Красным морем. «Истинный удар следует нанести в Египте, – писал Лейбниц. – Тут вы найдете истинный торговый путь в Индию… Тут вы приобретете для Франции вечную власть над Левантом»[269]. И действительно французы получили преобладающее влияние в торговле с Левантом, тогда как англичане сдали свои позиции, сосредоточившись на торговле с Индией по маршруту вокруг Африки. Но в следующем столетии и Франция тоже обзавелась доминионами и амбициями в Индии, что привело к открытому столкновению и в конечном итоге к поражению в Семилетней войне (1756–1763) с Англией. Согласно планам премьер‑министра Людовика XV Шуазеля, Франция в этой борьбе должна была получить контроль над Египтом и Аравией, прорыть канал в Красное море и подчинить себе Сирию, Месопотамию и Персию и тем самым разгромить англичан в Индии. Теперь, поколение спустя, пришел черед Бонапарта.

Но его мечты отличал размах: в этих мечтах он видел себя вторым Александром Македонским, восстановившим империю от Египта до Инда или, возможно даже, до Ганга. Египет представлялся ему отправной точкой, нанеся удар в которой можно разгромить Англию – «et que Dieu en soit benit»[270]. Он пророет новый Суэцкий канал, который превратит Средиземное море во французское озеро и посредством которого вся торговля с Индией и Левантом перейдет в руки французов. Его амбициям было тесно в Европе, и он полагал, что только на Востоке с его огромными территориями, его богатствами, его многочисленным населением может быть выстроена настоящая империя. Восток всегда был плацдармом, где завоевывалась эпическая, бессмертная слава. Наполеон жаждал не торговли, богатств или даже власти, он жаждал Бессмертия с большой буквы, бессмертия Александра Македонского и Юлия Цезаря. «Всё здесь мимолетно, моя слава уже увядает», – сказал он своему верному секретарю Луи Бурьену. А ведь в то время ему не было еще и тридцати. «Этот уголок Европы слишком мал, чтобы мне ее дать. Мы должны отправиться на Восток. Все великие люди мира снискали там себе известность»[271].

И потому в возрасте тридцати лет, в возрасте Александра Македонского, он вторгся в Египет, завоевал Каир и несмотря на то, что в его флот был уничтожен в битве при Абукире Нельсоном[272], отмахнулся от этой неудачи и продолжал всемерно притворяться, что всё еще способен завоевать Сирию, а за ней Турцию, Персию и Индию и наконец, имея за спиной новую империю, вернуться в Европу, чтобы стать властелином мира. В феврале 1799 г. он взял Эль‑Ариш на Синайском полуострове между Египтом и Палестиной, несколько дней спустя вторгся в Палестину, 7 мая захватил Яффу и 18 марта подошел к стенам Акры. «Судьба Востока – в крепости Сен‑Жан д’Акр[273]»[274], – сказал он. Едва Акра окажется в его руках, он намеревался пойти маршем на Дамаск, Алеппо и Константинополь. «Тогда я разрушу Турецкую империю и построю великую империю новую на Востоке, которая сохранит мое имя в вечности». Он так и не избавился от этого видения. Двадцать лет спустя, диктуя свои мемуары среди камней и скал Святой Елены, он повторил: «После взятия Акры… я достиг бы Константинополя и Индии. Я изменил бы лик мира».

Ввиду таких грандиозных перспектив Наполеон, став лагерем в Рамлехе, в 25 милях от Иерусалима, издал свое «Воззвание» к евреям. Что может быть уместнее для человека великой судьбы, чем восстановить трон Давида росчерком пера или, точнее, взмахом сабли? Притягательности места, времени и обстоятельств невозможно было противиться. А обстоятельства складывались так, что Бонапарт, возможно, действительно верил, что вот‑вот войдет в Иерусалим.

Его осада Акры натолкнулась на яростное сопротивление мамлюков, которых поддерживала английская военная эскадра под командованием сэра Сидни Смита. Однако 16 апреля Наполеон одержал крупную победу в сражении у горы Фавор, наголову разбив турецкую армию, которая шла на выручку Акре из Дамаска. Перед глазами у него уже маячило падение Акры, за которой в его власти окажется вся Палестина, а после его ждет победное вступление в Иерусалим. Он был так уверен в победе, что позволил отправить в Париж официальную депешу, датированную 17 апреля, то есть сразу после победы при Фаворе (в «Ле Монитёр» она была опубликована 22 мая), где говорилось: «Bonaparte a fait publier une proclamation dans laquelle il invite tous les Juifs de l’Asie et de l’Afrique à venir se ranger sous ses drapeaux pour rétablir l’ancienne Jérusalem»[275]. Более того, собственно «Воззвание», датированное 19 апреля, было провозглашено так, словно бы из «штаб‑квартиры в Иерусалиме», куда он ожидал войти со дня на день. Но Наполеону не суждено было войти ни в Иерусалим, ни даже в Акру. Ибо, устремив глаза на вечную славу и бессмертие, он споткнулся о то, что было прямо у него под ногами – британские орудия сэра Сидни Смита. «Этот человек заставил меня упустить мою судьбу»[276], – суммировал он коротко и горько, когда всё закончилось. Акра продолжала обороняться, и к концу месяца осады Смит, сняв с кораблей всех свободных матросов, штурмом высадился на берег, как шестьсот лет назад сделал это с мечом в руке под Яффой король Ричард Львиное Сердце. Французская армия, сильно ослабленная болезнями, недоеданием и всеми напастями, какие одолевали ее предшественников под командованием Филиппа IV[277], была разбита, и 20 мая Наполеон признал свое поражение и с жалкими остатками армии вернулся тем же путем, каким пришел. Мечте был положен конец, империи не суждено было возникнуть. Это было первое и самое горькое поражение Наполеона, которое он не мог забыть даже на вершине своего триумфа. «J’ai manqué à ma fortune a Saint‑Jean‑d’Acre»[278][279], – услышал шепот сожаления императора в момент победы при Аустерлице его брат Люсьен.

Возможно, в черный час отступления он порвал оригинал документа со своим велеречивым обещанием евреям, и, без сомнения, меры, принятые впоследствии, чтобы скрыть этот эпизод, объяснялись нежеланием вспоминать об унизительном провале. Но Восточная экспедиция Наполеона имела важные результаты: она пробудила широкий интерес к Востоку, который дал толчок научным исследованиям и шквалу романтической лирики. Розетский камень, ключ к расшифровке египетских иероглифов, был найден одним из множества ученых и инженеров, которых Наполеон привез с собой в Египет, чтобы они, двигаясь по следам армии, составляли карты его империи. В 1803 г. Ульрих Зеетцен отправился в Сирию и провел два года, изучая речь и обычаи арабов, а затем на протяжении четырех лет путешествовал под видом араба по Палестине и Синаю, дошел до самого Каира и даже в под видом паломника пересек Красное море и добрался до Мекки. Удивительные путевые заметки Зеетцена существуют лишь в виде разрозненных писем в немецких журналах или в неопубликованных рукописях, плесневеющих в немецких музеях, за исключением отрывков в переводе на английский, опубликованных под заголовком «Краткий рассказ о странах, примыкающих к Галилейскому морю, Иордану и Мертвому морю» в Лондоне в 1813 г. Зато французский писатель и политический деятель Фансуа Рене Шатобриан, проезжавший через эти места в 1806 г., написал истинный бестселлер «Itineraire de Paris à Jérusalem»[280], который был также переведен на английский и широко читался в Англии.

В 1810 г. леди Эстер Стэнхоуп, племянница и многолетний секретарь Уильяма Питта, горюя по почившему дяде, раз и навсегда покинула Англию, чтобы поселиться в горах Ливана. «Не могу сказать, почему так случается, – писал один знавший ее человек, – но тоску по Востоку обыкновенно испытывают люди с гордым сердцем, когда одолеваемы печалью». Это замечание Александра Кинглейка суммирует романтическую славу, какую леди Эстер принесла Востоку в ту романтическую эпоху. Подобно пророчице, она жила в мистическом уединении личного королевства, которое постепенно сокращалось и в конечном итоге превратилось из роскошного дворца с садами, охраняемого тысячами рабов, в одинокий нищий домик, где она умерла тридцать лет спустя, так и не дождавшись, когда на своем священном белом муле будет сопровождать Мессию при вхождении его в Иерусалим. Для туриста из Англии, удостоившегося привилегии быть представленным этой даме, визит к леди Эстер был так же обязателен, как осмотр пирамид[281].

Палестинская ассоциация для способствования экспедициям в Святую землю была основана в Лондоне еще в 1804 г., но из‑за опасностей путешествий на Восток в то время экспедиций было предпринято мало. Ассоциация угасла после слияния с Королевским Географическим обществом в 1834 г., но снова решительно выйдет на сцену как Фонд исследования Палестины в более поздние годы. Однако Палестинская ассоциация может записать на свой счет публикацию писем Зеетцена, которые в свой черед вдохновили экспедицию самого удивительного путешественника начала XIX столетия, Льюиса Буркхардта[282]. Подобно Зеетцену он несколько лет провел на Востоке, изучая местные обычаи и язык, поскольку конечной его целью было выдать себя за бедуина, чтобы исследовать Центральную Африку по заданию Африканского общества. Он умер, не выполнив своей миссии, но в ходе приготовлений шесть лет путешествовал по Сирии и Аравии и даже сумел попасть в Мекку, столь успешной была его маскировка и столь доскональными знания Корана и местных обычаев. Его дневниковые записки были посмертно опубликованы в 1822 г. под заголовком «Путешествия по Сирии и Святой земле и путешествия по Аравии». В этих заметках одинокого неутомимого странника, скитающегося по пыльным дорогам, ночующего в арабских деревнях, бредущего козьими тропами, чтобы найти развалины старинного храма, – материал истинного полевого археолога. У его книги нет общего плана: сведения об обычаях и нравах арабов, о текущем урожае и древних артефактах соседствуют в ней с переводами наскальных надписей, планами руин и сообщениями о географических и геологических находках. В единое целое ее превращает одна общая тема – значимость и соотнесенность каждого дня пути, каждой поваленной колонны, каждого заброшенного колодца с тем или иным местом в Библии.

Трудно вообразить себе большую противоположность БурКхарду, чем Байрон, который в те же годы шумным галопом пронесся по Леванту в компании Хобхауса и вернулся домой удостоиться славы – в модном ореоле Востока – благодаря «Паломничеству Чайлд Гарольда», опубликованному в 1812 г., и «Гяуру» – в 1813 г. Случайным побочным результатом путешествия Байрона стало открытие для современной археологии Петры, древней столицы библейского царства Эдом (Идумея). Этот некогда процветающий город, пересечение караванных путей с берегов Персидского залива в Левант, был заброшен много столетий назад. Товарищ Байрона по Тринити‑колледж Уильям Бэнкс, скорее всего, вдохновленный его приключениями, отправился на Восток в 1812 г. с рекомендательными письмами от Байрона. Возможно, легенды о потерянном городе, возможно, слухи о том, что Буркхардт сумел добраться до Петры, доселе неизвестной в Англии, подтолкнули его самому поискать древний город. Во второе свое путешествие в 1816 г. он привез с собой двух английских морских офицеров, капитанов Ирби и Мэнглса, и невзирая на упорное сопротивление всех и каждого (от турецких чиновников, султана, паши Дамаска и вали‑губернатора Иерусалима, которые отказывались гарантировать ему безопасный проезд, до проводников и погонщиков верблюдов, которые предостерегали о варварах‑бедуинах, жадных до крови белых людей, которую используют как лекарство для своих женщин), английская экспедиция отправилась в путь на свой страх и риск, «решив положиться на свою численность и силу». Через узкое ущелье, заросшее зарослями тамариска и диких фиг, они прорубили путь в одну из величайших столиц древнего мира, теперь пустующую, где в поросших лозой руинах храмов, гробниц и дворцов эхом отдавались крики орлов, и чей покой нарушал лишь беззвучный полет сов[283]. С тех пор Петра Аравийская раскрыла свои сокровища.

Всё это были первопроходцы. Волна желающих изучать Святую землю, полевых географов и историков, «доказывающих» Библию, серьезных туристов, решивших пойти «по стопам Господа нашего», хлынула в Палестину не ранее 1840‑х гг.

Тем временем у экспедиции Наполеона были и другие последствия. Возвращение европейцев на поля сражений Ближнего Востока вызвало всплеск активности в самом регионе, который не утихал еще очень долго. Последовавшее за уходом армий Наполеона брожение выплеснулось в 1830 г. в полномасштабный европейский кризис по Восточному вопросу, из‑за которого десять лет пребывали в смятении крупные державы, который привел на грань войны Англию и Францию и благодаря которому Восток занял место в коллективном воображении Европы такое, какого не занимал со времен Крестовых походов.

Центральной фигурой этого кризиса стал хедив Мухаммед Али‑паша Египетский, родом из Албании, первый мусульманин со времен Саладина, поднявшийся до хедива, то есть правителя Египта, который, претендуя на независимость своих владений от Порты, единолично едва не сокрушил Османскую империю на сто лет раньше срока. Его карьера занимает нас не столько потому, что потрясла европейские столицы, сколько потому, что окончательно и прочно затянула Британию в дела Ближнего Востока и подготовила почву для первых английских попыток – сколь бы искусственными они ни были – переселить еврейский народ в Палестину. Эксперимент лорда Шефтсбери по преждевременному сионизму будет рассмотрен в следующей главе, но разбирать его можно лишь на фоне политической и стратегической ситуации, сложившейся вокруг Мухаммеда Али‑паши.

Суть проблемы заключалась в том, кто, по выражению лорда Палмерстона, будет «держать дорогу в Индию»[284]. Мухаммед Али‑паша, поднявшийся от сына табачника до вассала, более могущественного, чем его суверен, был готов сбросить власть султана и объявить себя независимым правителем нового мусульманского государства, охватывающего Египет, Сирию и Аравию[285]. Вечно голодная Россия только и ждала возможности поддержать Турцию против самонадеянного вассала, а заодно взять под свой протекторат Порту и присвоить себе Дарданеллы. Амбициозная Франция, не оставившая мечты Наполеона о восточном доминионе, равно стремилась взять под свой контроль Мухаммеда Али‑пашу, поддерживая этого восточного Наполеона, который собирался довершить завоевание, не удавшееся их собственному побежденному герою. Британия, не желавшая, чтобы Россия или Франция и уж тем более Мухаммед Али‑паша упрочили свое влияние в этом жизненно важном регионе или получили контроль над ним, стремилась остановить всех троих. Слабая, дряхлеющая, а потому податливая Османская империя была всё же лучшим «держателем дороги в Индию», чем независимый профранцузски настроенный и – опять‑таки выражаясь словами лорда Палмерстона – «активный арабский суверенный правитель»[286].

Любопытно, но не будь британцев, карьера Мухаммеда Али‑паши могла бы оборваться, даже не начавшись. В 1798 г., когда он был полковым командиром башибузуков, сражавшихся против Наполеона в Египте, его отряд был сброшен в море в битве при Абукире, и спасся он только благодаря шлюпке, спущенной с корабля сэра Сидни Смита, будущего победителя при Акре. Сорок лет спустя мечта об империи самого Мухаммеда Али‑паши была разбита под Акрой пушечными ядрами другого британского адмирала[287]. Но, возвращаясь к началу его карьеры, мы видим, как Мухаммед поднимается из хаоса, возникшего в Египте после ухода войск Наполеона. К 1805 г. он стал хедивом Египта, а после распространил свое личное правление на Судан и Аравию, включая священные города Мекку и Медину. К 1830 г. он был готов, опираясь на вымуштрованные французами армию и флот, бросить вызов султану. Так напитанная кровью земля Палестины вновь стала полем сражений.

1 ноября 1831 г. египетская армия пересекла границу Сирии, соединилась в Яффе с египетским флотом под командованием сына Мухаммеда Ибрагима и тут же обложила осадой Акру. На сей раз Акра пала. Взяв также Газу и Иерусалим, Ибрагим двинулся на Дамаск, Гом, Гаму и Алеппо. К лету 1833 г. он уже овладел всей Сирией и приближался к подступам к Константинополю. В панике султан обратился за помощью к Британии, предлагая наступательно‑оборонительный союз, но лорд Палмерстон, на той стадии рассматривавший возможность того, что Мухаммед Али‑паша станет протеже Британии, тянул с ответом. В последний момент, как утопающий может схватиться за удава, султан принял помощь своего давнего и ненавистного врага, русского царя. Русские войска, выжидавшие как раз такого момента, стояли на границе Турции, и уже вскоре русская армия блокировала путь Ибрагима на Константинополь, при дворе появились русские советники, по улицам города расхаживали русские офицеры, а русские инженеры осматривали укрепления по обеим берегам Босфора. «Очевидно, – писал домой британский посол в Константинополе лорд Понсонби, – что Порта находится в вассальной зависимости от русского правительства»[288]. Хуже было то, что заключенная турками сделка касалась проливов. Согласно мемуарам, лорд Понсонби и французский посол, просыпаясь, подходили к окну, «один в шесть утра, другой в шесть вечера»[289], готовясь без удивления увидеть давно ожидаемую и внушающую страх картину: русский флот, который стоит на якоре у них под носом в Босфоре. И эти страхи были вполне обоснованны, поскольку в уплату за помощь Россия добилась заключения знаменитого Ункяр‑Искелесийского договора, включавшего тайную статью, согласно которой Турция по первому требованию России должна была закрыть Дарданеллы для военных кораблей всех других государств.

Досада Палмерстона не знала пределов, и теперь он соглашался с Понсонби, что «совершенно ошибочно» было думать, что «Россия способна к умеренности в таких делах или хотя бы на мгновение может перестать стремиться подчинить себе Турцию»[290]. Необходимо было немедленно остановить продвижение России, – та же проблема спустя двадцать лет приведет к Крымской войне, она же и по сей день вызывает ночные кошмары у дипломатов на Ближнем Востоке. Британия теперь прилагала все усилия к тому, чтобы противопоставить «русскому вторжению» сплоченный фронт европейских держав, которые совместными действиями уладят турецко‑египетский кризис, и любой ценой предотвратить возможность частных рейдов. Мухаммед Али‑паша был временно остановлен, но в 1838 г. взбунтовался снова: турецкая армия, выступившая против него в Сирии, была уничтожена, турецкий флот сдался ему в Александрии, а старый султан поскорей умер от стыда в Константинополе. Франция восхваляла успехи Мухаммеда Али‑паши, и действительно всё выглядело так, что вскоре он станет хозяином империи, равной империи Саладина, с развевающимся над ней трехцветным флагом. К счастью, российский царь, более всего ненавидевший burgeois gentilhomme[291] Луи Филиппа с его опасно демократическими настроениями, был готов пойти на всё, чтобы сорвать его планы, особенно если тем самым будет расширена брешь между Англией и Францией. А потому он согласился на план Палмерстона о совместных действиях, в которых также должны были принять участие Австрия и Пруссия, даже если это означало отказаться от привилегий России касательно проливов. И пока французский король и глава правительства Франции Тьер шумно выступали в поддержку притязаний Мухаммеда Али‑паши на земли молодого султана, четыре державы потихоньку подписали в Лондоне соглашение об альянсе с целью поддержать Турцию и заставить Мухаммеда Али‑пашу удовлетвориться пожизненным управлением южной частью Сирии. По оглашении этих условий оскорбленная Франция уже готова была объявить войну, когда в Сирии вспыхнуло восстание против тирании Ибрагима. В поддержку мятежу словно из ниоткуда материализовался британский флот, разбомбил и занял Бейрут и выслал на берег штурмовой отряд под командованием сэра Чарльза Нейпира для захвата древнего Сидона[292], а затем поплыл на юг, чтобы обратить свои пушки против самой злополучной крепости в истории – Сен‑Жан д’Акра. Ибрагим был разбит без осады, и уже почти построенная империя его приемного отца рухнула как карточный домик. «Да здравствует Нейпир!» – воскликнул лорд Палмерстон, а один коллега «нашел его очень веселым»[293], рассказывающим анекдоты про Бейрут и Акру и уверенным, что французский король и Тьер «побиты, на том и делу конец».

Так и оказалось. Как и предполагал, пусть рискованно, Палмерстон, Луи Филипп, невзирая на понуканья Тьера, был не готов к войне за восточный трофей, как мираж ускользавший от Франции. Он согласился на возвращение Сирии и Аравийского полуострова под власть Турции и на то, чтобы заставить стареющего Мухаммеда Али‑пашу, которого вскоре ждут безумие и смерть, удовлетвориться наследственным титулом паши Египта при суверенитете Турции. На этих условиях кризис был разрешен в новом договоре, который пять держав, в том числе и Франция, подписали в июле 1841 г. в Лондоне. Османская империя, пусть потрепанная, но оставшаяся в прежних границах, была на время сохранена. Это означало истинный триумф для Палмерстона, а для Британии – открытую дорогу к Суэцу и в конечном итоге Иерусалиму.

Глава Х