На острие пророчества: Пуританская Англия и «Надежда Израиля»

 

В 1649 г., в пору расцвета пуританства в Англии, два английских пуританина из Амстердама подали петицию к правительство, «Чтобы сия нация Англии с жителями Нидерландов стали первыми и самыми готовыми перевезти сынов и дщерей Израиля на своих кораблях в Землю, обещанную в вечное наследие их предкам, Аврааму, Исааку и Иакову»[202]. Далее в петиции испрашивалось разрешение, чтобы евреи «снова могли быть приняты и получили дозволение торговать и селиться среди вас в сей стране».

Что подвигло Джоану и Эбензенера Картрайтов, авторов петиции, просить Англию не только содействовать возвращению Израиля в Палестину, но и отменить акт об изгнании Эдуарда I, который оставался в силе около трех с половиной столетий? Чтобы понять их мотивы, надо осознать трансформацию, какую вызвала посредством пуританского движения Библия. По ее воздействию на тогдашнюю Англию ее можно сравнить с влиянием, какое сегодня оказывают пресса, радио, кинофильмы и журналы разом, при том говорящие гласом Божьим, да еще и подкрепленным земной властью Верховного суда. Особое место в умах пуритан занимал Ветхий Завет, повествующий о народе, непреложно уверенном в том, что он был избран Господом вершить Его дела на земле. Это повествование они относили к самим себе. Они сами избрали себя на роль наследников завета Авраама с Богом, заново обретших плоть святых Израиля, – «боевой секирой Господа», говоря словами пророка Иеремии. Их наставниками были пророки, утешения они искали в псалмах. Преданностью, послушанием и даже вдохновением они были обязаны не Отцу Небесному или Иисусу, а Иегове, Господу воинств. Святое Писание, слово Божие, явленное Его избранному народу, звучало для них как приказ – как у очага, так и на поле битвы, как в парламенте, так и в церкви.

В период, описанный в предыдущих главах, скажем, до 1600 г., Палестина имела для англичан исключительно христианские ассоциации, пусть и была потеряна для христианского мира из‑за катастрофического вторжения ислама. Теперь ее стали впоминать как родину евреев, как землю, откуда пришло обещание о возвращении Израиля. Теперь интерес сосредоточился на исполнении пророчества Писания. С приходом к власти пуритан в Англии началось движение за возвращение евреев в Палестину.

Это движение возникло не ради самих евреев, а ради обещания, которое было им дано. Согласно Священному Писанию, царство Израиль для всего рода людского наступит, когда народ Израиля возвратится в Сион. Лишь тогда мир увидит приход мессии, иными словами, второе пришествие. Возвращение виделось лишь при условии обращения евреев в христианство, поскольку это должно было стать сигналом к исполнению пророчества. Надежда на это вдохновляла Картрайтов, как они ясно указывают: «Ваши просители, имея общение в сем городе Амстердаме с народом Израиля, зовущимся евреями… путем бесед с ними и внимательного разбора Пророков, и мы, и они нашли, что время их призыва близится; тем самым они, рука об руку с нами, познают Эммануила, Бога Жизни, света и Славы…. О славном явлении оного, благочестием приближаемого, податели сей петиции смиренно молятся…» – и далее следует уже процитированный отрывок.

Вернуть евреев в Англию предлагалось по двум причинам. Во‑первых, пуритане верили, что поскольку их доктрины близки к иудаизму, то евреи, едва ознакомятся с ними, перестанут противиться обращению. «Англичане более всех прочих одарены, чтобы их убедить»[203], – писал в 1656 г. видный пуританский теолог Генри Джесси. Во‑вторых, строгие поборники Библии утверждали, что евреи не смогут начать обратный путь в Сион, пока не завершится их рассеяние по всем до единой странам света. А следовательно, перед тем как они смогут попасть в Палестину, их необходимо допустить в Англию.

Воплотившая эти идеи петиция Картрайтов являлась не единичной диковиной, а типичным и естественным продуктом своего времени. В период между отплытием «Мейфлауэр» в 1620 г. и реставрацией Стюартов в 1666 г. страна находилась во власти фанатизма, – возможно, это был единственный фанатичный период в ее истории. Это была Англия, по выражению Карлайла, «ужасного благочестивого пуританства»[204], Англия «Великого мятежа», Англия цареубийства, породившего такое чувство национальной вины, что страна до сих пор остается монархией, Англия Оливера Кромвеля, «слуги Господа с Библией и мечом»[205].

В правление пуритан произошло вторжение в общественную жизнь иудаизма, переданного через Ветхий Завет, но искаженного попытками применить к постренессансной Англии мораль, законы и обычаи, присущие народу Ближнего Востока более двух тысячелетий назад. В своей приверженности духу и букве иудейских заповедей пуритане, не испугавшись скачка на два тысячелетия вспять, приспособили под себя образ мыслей кочевников‑пастухов, которые ощупью искали себе путь от идолопоклонства к монотеизму в эпоху Авраама, или рабов, победивших фараона в эпоху Исхода, или воинов, раздвигающих границы нового государства в эпоху Саула и Давида. Не имело значения, что в священных текстах, повествующих о стараниях иудеев выработать свод правил общинной жизни согласно закону, стать страной, устоять перед врагами, снова и снова, подобно Сизифу, выбираться из трясины греховности на путь пророков, рассказывалось о варварских и очень далеких временах. Не имело значения, что они охватывали период от Авраама до Маккавеев, то есть почти полтора тысячелетия, – пуритане с равным пылом глотали всё.

Это было не самое подходящее повествование, чтобы дословно – как принцип и прецедент – переносить его в Англию XVII столетия. Но именно это попытались сделать пуритане. Еще в 1573 г. одна из их догм, согласно обвинительному акту против епископа Лондонского Сэндиса, гласила, что «судебные законы Моисея обязательны для христианских правителей, и те не должны ни в малейшей степени от них отступать»[206]. Пуритане следовали букве Ветхого Завета по той самой причине, что видели в нем отражение себя самих. Они тоже были группой, ведомой Господом на борьбу против идолопоклонников и тиранов. Его слово, Его руководство, Его закон для каждого случая были записаны в Ветхом Завете, и чем беспрекословнее его придерживались пуритане, тем более железной и неуязвимой становилась их убежденность в собственной праведности. «Сам Господь имеет вражду с врагами вашими, – писал Кромвель одному своему генералу. – В этом мы ведем Господни битвы».

Маниакальная приверженность пуритан Ветхому Завету была порождена непосредственно гонениями на них со стороны государственной церкви. Церковь преследовала их и мучила, гнала на виселицы за отказ признать авторитет чей‑либо помимо Библии и их собственных молельных собраний. Епископальную систему они ненавидели столь же страстно, как ранние протестанты ненавидели римско‑католическую церковь – и по той же причине: для них представители иерархии, будь то епископальной или папской, были самозваными посредниками, вторгавшимися между человеком и его Господом, и эти посредники, чьи прерогативы и власть слишком уж явно были мирского происхождения, превращали религию в насмешку. В основе пуританской веры лежало право каждого человека толковать закон божий, как он воплощен в Библии, и только в Библии, непосредственно для себя самого и взывать к этому закону превыше всех прочих, будь то мирские или церковные.

Поскольку государство и церковь были едины, королевская власть в силу необходимости объединилась с государственной церковью в попытках подавить индепендентов, то есть тех пуритан, которые – в отличие от пресвитериан – требовали прав на конгрегации с самоуправлением. Знаменитая фраза «Нет епископа, нет короля» показывает, что король Иаков распознал их опасность для монархии еще прежде, чем они увидели ее сами. Неизбежно, когда к ненависти к епископату прибавилась ненависть к монархии, они перешли к республиканизму. В основе их политических принципов лежали как раз принципы религиозные. Как отрицание божественных прав епископата привело их к отрицанию божественных прав королей, так и провозглашение права индивидуума на свободу совести привело их к провозглашению гражданских свобод в обществе. Это было лишь логичным следующим шагом, вытекающим из формулировки Маколея: «Как власть в церковных делах лучше всего сосредоточена в синоде, так мирская власть лучше всего сосредоточена в парламенте».

Гонения, продолжает Маколей, «сказались на них самым естественным образом. На манер всех подавляемых сект… они вообразили, что, ненавидя своих врагов, они ненавидят лишь врагов небес». «Для метущихся и мрачных душ нетрудно было усмотреть в Ветхом Завете многое, что можно было исказить в соответствии с их желаниями». Они начали отдавать предпочтение Ветхому Завету, которое проявлялось во всех их чувствах и привычках. Ивриту они платили дань уважения, в котором отказывали языку своих Евангелий и посланий Павла. «Они крестили детей именами не христианских святых, а иудейских патриархов и воинов. Они превратили еженедельный праздник, которым церковь с примитивных времен отмечала возрождение своего Господа, в иудейский шаббат. Для руководства в своей повседневной жизни они выискивали прецеденты в Книге Судей и Книге Царств».

Маколей всё больше распаляется, излагая отталкивающие черты пуританина: «Его походка, его одеяние, его обвислые волосы, кислая торжественность его лица», его запрет на всяческие невинные забавы, его гнусавость и диковинные псалмы, посредством которых иудаизм был «насильно втиснут в английский язык, и метафоры, позаимствованные из самой рискованной поэзии далеких страны и эпохи, применялись в обыденной повседневности английской жизни»[207].

Обычно слишком академичный, а потому не позволяющий предрассудкам оседлать его могучее красноречие, Маколей в данном случае пристрастен. Он ничего не говорит ни о пороках старой системы, которую стремились уничтожить пуритане, ни об идеалах, которыми они руководствовались. Тут он, к несчастью, типичен. Поскольку мало что могло понравиться в пуританах, мало кто воздавал им должное. В качестве мишени для насмешек они были всё равно что дверь сарая для снайпера. Тем не менее они заложили основу двух принципов, на которых строится демократическое общество: во‑первых, надежность парламентарного правления, во‑вторых, право на нонконформизм или, как его называем мы сегодня, свободу вероисповедания. Им же принадлежит принцип толерантности, пусть даже сами они его не практиковали, – принцип, сформулированный Брауном, Фоксом и Роджером Уильямсом, который привел в Америку Отцов Основателей и заложил нравственную основу для нового общества в новом мире.

Если пуритане отбрасывали милосердие и прощение ради более воинственных добродетелей Ветхого Завета, то только потому, что сами вели неравную битву за создание закона и нового образа жизни. Зов трубы Исайи подходил их обстоятельствам лучше, чем мольба подставить другую щеку. В Ветхом Завете они нашли не только оправдание резне врагов, но проповедь такой бойни. Саул «собрал воинство и разбил амалекитян и избавил Изариль от рук их, что пятнали его». Но когда он пощадил царя амалекитян Агага, разве не схватил Агага пророк Самуил со словами: «Как меч твой жен лишал детей, так мать твоя между женами будет лишена сына». И разрубил Самуил Агага пред Господом в Галгале»?[208]

Карл I был тем самым Агагом, равно как и Ровоамом, который вместо того, чтобы прислушаться к народу, грубо отвечал ему: «Отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами», после чего Десять колен восстали с кличем: «По шатрам своим, Израиль!»[209] Когда Карл проезжал через Уайтхолл, в карету ему подсунули записку со словами «По шатрам своим, Израиль!»[210].

Или Карл и его роялисты могли фигурировать как фараон и его воинство, ведь первые свои победы при Марстон‑муре и Нейзби пуритане праздновали, распевая песнь Моисея в честь победы над египтянами «Десница твоя, Господи, прославилась силою; десница твоя, Господи, сразила врага»[211][212]. Сходным образом в роялистах они видели сынов Едома, Моава или Вавилона. «Проклят, кто дело Господне делает небрежно, и проклят, кто меч Его удерживает от крови, – ярился против моавитян пророк Иеремия. – … Меч на халдеев, говорит Господь, меч на жителей Вавилона, на князей его и на мудрых его, меч на обаятелей, и они обезумеют, меч на воинов, и они оробеют… И Вавилон будет грудою развалин, жилищем шакалов, ужасом и посмеянием, без жителей»[213].

Англичане никогда не нравились себе в период религиозной лихорадки, и поздние эпохи почти стыдятся пуритан. Каннигхэм в своем классическом труде по экономической истории Англии писал: «Общей тенденцией пуританизма было отбросить христианскую нравственность и подменить ее еврейскими обычаями». Пуритане, продолжает он, следовали «буквально древнему своду правил вместо того, чтобы довериться получившей наставление свыше христианской совести… и, соответственно, наступил откат к более низкой общественной нравственности, проявившейся как в стране, так и за ее пределами»[214]. Уступала ли нравственность пуритан, примерами которой служит резня ирландцев при Дрогеде и сходные отвратительные подвиги, той нравственности, примером которой могли бы послужить казнь епископа Фишера и Томаса Мора по приказу Генриха VIII или избиение гугенотов в Варфоломеевскую ночь, или пытки и костры инквизиции, причем всё это совершалось под эгидой «получившей наставление свыше христианской совести»? На такое сравнение Каннигхэм не решается пойти.

Несомненно, мстительность древних иудеев, которую решили перенять пуритане, стояла на более низком нравственном уровне в сравнении с идеалами Нагорной проповеди, равно как уступала десяти заповедям, данным Моисею на горе Синай. Израэлиты как в лучшие, так и в худшие времена не могли непреложно следовать идеалам горы Синай, как и христианский мир не мог жить согласно идеалам Иисуса. Единственная проблема с христианской моралью заключается в том, что христиане в целом ее не практикуют. И если десять заповедей представляют собой свод законов, которому люди, если постараются, могут следовать, то Нагорная проповедь пока непосильна обществу.

Хотя пуритане ни в коей мере не отвергали Новый Завет, кое‑какие экстремисты среди них отрицали божественную природу Иисуса, а некоторые из них даже шли за это отрицание на костер. Даже умеренные протестанты в качестве одного из требований включили в свою милленаристскую петицию королю Иакову I условие разрешить им больше не кланяться в церкви при упоминании имени Христа[215]. В своих стараниях «очистить» религию от риз, таинств, коленопреклонений и тому подобного экстремисты возвращались к вере в Бога, чью божественную природу нельзя разделить, к той самой концепции, которую проповедовали в синагогах: «Слушай, Израиль, Господь твой Бог, и Бог Един», иными словами, они отрицали догмат о Троице. Истина в религии – не то, о чем здесь стоит спорить. У индепендентов, вернувшихся к иудейским истоком христианства, оказалось мало защитников и глашатаев. Изо всех английских историков симпатичны они только Карлайлу, который называл их «последним проблеском всего нашего героизма»[216], сетуя, что «последний свет богоподобного уходит из сей Англии. Убежденность и правдивость уступают место пустым песнопениям и следованию формулам – древнее „царство Божие“, к которому всегда стремились истинные мужи различных настроений и верований, уступает место современному царствию Без‑Бога, которого люди называют Дьяволом».

Но Карлайл был исключением и, подобно пуританам, человеком скорее страстным, чем благоразумным. Более верную оценку влияния пуритан на сознание англичан дал благоразумный и мягкий либерал Мэттью Арнольд. Пуританизм, писал он в «Культуре и анархии», явился возрождением иудейского духа в ответ на эллинистический дух, пронизавший непосредственно предшествовавший ему период Ренессанса. Сам Арнольд склонялся к эллинизму, который определял как «мыслить правильно» в противовес иудаизму, который требовал «поступать правильно в рамках закона». Пуританство, по утверждению Арнольда, явилось реакцией на утрату нравственного стержня в эпоху Возрождения. В тяге пуританства во всем слушаться закона ясно проступает тенденция, «родственная той, которая составляла основу иудейской жизни». Пуританство оставило глубокий след в национальном сознании Англии. «Наш народ, – заявлял Арнольд, – пока еще обладает (и в этом значительная часть нашей силы)… немалой долей уверенности в себе, упорства и стойкости, свойственных иудеям. Эти свойства проявились в пуританстве и сыграли важную роль в формировании нашей истории на протяжении последних двух столетий».

Знаменательный поворот в истории восстановления Израиля наступил, когда, начиная с 1604 г., ссыльные пуритане стали обосновываться в Голландии, поскольку, как писал первый историк пуритан Дэниэл, они утверждали, что «лучше уехать в землю Гесем, где бы мы ее ни находили, чем мешкать в сем пленении Египетском, какое существует промеж нас».

В Голландии же на протяжении предшествующего столетия находили убежище беженцы‑евреи, изгнанные из Испании и Португалии инквизицией. В Амстердаме возникла процветающая община, насчитывающая многих преуспевающих купцов, которые играли важную роль в торговле с голландскими колониями и в общеевропейской торговле с Левантом. В Голландии иммигранты‑пуритане, пошедшие по стопам древних иудеев, познакомились с современными им евреями, а евреи познакомились с этой странной новой разновидностью христиан, которые выступали за свободу вероисповедания для всех, включая евреев. (До тех пор, пока они выступали в роли гонимых, пуритане верили в толерантность, но после прихода к власти разглядели ее недостатки.)

Если оставить в стороне соблюдение тех или иных ритуалов, индепенденты в вопросах доктрины мало чем отличались от иудеев, и этот факт признавали последователи и той, и другой конфессии. В среде крайних пуритан возникали секты, члены которых объявляли себя евреями по вере и обычаю согласно Левитскому закону. Отдельные особо истовые пуритане отправлялись за границу, чтобы учиться у раввинов на континенте и ознакомиться с талмудическими законом и литературой. В 1647 г. Долгий парламент[217] выделил 500 фунтов на покупку книг «весьма великой ценности, недавно привезенных из Италии и находившихся там в библиотеке одного ученого раввина»[218].

В силу доктринального сближения с иудаизмом пуритане начали причислять евреев к тем, кто имел право на защиту под знаменем толерантности. Один амстердамский изгнанник Леонард Башер писал об этом в своем трактате «Религиозный мир, или Мольба о свободе совести»[219], который увидел свет в 1614 г. и является самой ранней публикацией, выступающей за полную свободу вероисповедания. В более известном трактате «Кровавый догмат преследования по делу совести» (1644) Роджер Уильямс, кратко излагая во вступлении свои принципы, писал: «Такова воля и заповедь Божия со времен прихода Его сына Иисуса, чтобы большинство языческих, иудейских, турецких или антихристианских вероисповеданий было дозволено всем людям всех народов и стран… Господь требует не единообразия религии, дабы вводить и внедрять в любом гражданском государстве… Истинная гражданственность и истинное христианство могут процветать в государстве даже при опущении в нем различных и противоположных верований, будь то иудеев и язычников».

Уильямс писал с другого континента, из «бравого Нового Света» по ту сторону Атлантики. В Англии только сторонники безумных, раскольнических, фанатичных сект, которых епископ Холл называл «сапожниками, портными, шляпниками и подобным им сбродом»[220], действительно верили, что такие идеи можно воплотить в жизнь. В пьянящие месяцы 1648 г., последовавшие за «Прайдовой чисткой»[221], «Совет мастеровых» принял резолюцию в пользу «терпимости ко всем религиям, не исключая турок, папистов и иудеев»[222]. А после идеализм вновь отступил перед политической реальностью. Призыв к свободе вероисповеданий потерялся в борьбе Кромвеля с пуританскими экстремистами. Из страха, что подстегнет этим безумных радикалов, секты, которые требовали его собственного свержения, чтобы расчистить дорогу наступлению царства святых и конца света, он не посмел в законодательном порядке вводить «бравые новые» принципы толерантности. «Я скорее позволю среди нас магометанство, чем допущу, чтобы преследовали одного из детей Божьих»[223], – сказал однажды лорд‑протектор, но левеллеры и «люди пятой монархии»[224] были для него чересчур радикальны.

Тем временем некоторые теоретики пуританства выработали план возвращения евреев в Англию, чтобы как можно скорее обратить их в христианство под эгидой истинной веры. Что явилось бы более поразительным доказательством благочестивой праведности пуритан для мира в целом, как не это так долго откладываемое событие? От «наших чаяний и надежд на обращение евреев к Христу» придется отказаться – такой аргумент приводил Роджер Уильямс, выступая против насильственного насаждения государственной религии. То, что за обращением евреев последует восстановление Израиля, было положением общепринятой теологии. Еще в 1621 г. появился трактат, озаглавленный «Мировая реставрация, или Призвание евреев, а с ними и всех народов и царств на земле к вере Христовой». Его автором был сэр Генри Финч, королевский адвокат в правление Иакова I, который предсказал реставрацию в ближайшем будущем земного царства евреев и упрочение иудаизма как мировой империи[225]. Это был и остается первым изо всех английских проектов восстановления Израиля. Согласно одному современнику Финча, Томасу Фуллеру, власти сочли, что книга подразумевает, что «все христианские правители должны отдать свою власть и принести дань империи еврейского народа на земле»[226]. Учитывая, как болезненно относился Иаков I к королевским прерогативам, стоит ли удивляться, что Финч был вскоре арестован, осужден за государственную измену и освобожден только после того, как отрекся ото всех пассажей, которые можно было счесть ущемляющими или принижающими суверенитет короля.

Невозможно определить, какое влияние оказала, и оказала ли вообще, эта книга. Ее изъятие могло помешать распространению ее идей; с другой стороны, сам факт запрета и суда над автором мог возбудить к ней интерес. В следующем поколении индепенденты – то есть левое крыло пуританства, со временем пришедшее к власти при Кромвеле, – с каждым годом становились всё многочисленнее, влиятельнее и разъяреннее. Чем больше крепло в них убеждение, что они являются реинкарнацией богоизбранного народа, призванного вершить волю Божью среди филистян, тем более иудейскими становились их речь и манеры. На головы английских младенцев обрушился шквал имен из Ветхого Завета. Такие имена, как Гай, Майлс, Питер и Джон, уступили место Еноху, Амосу, Обадайе, Иову, Сету и Эли, а Мэри, Мод, Маргарет и Энн проиграли битву Саре, Ребекке, Деворе (совр. Деборе) и Эсфири (совр. Эстер). Есть записи о семействе Чонси в Хертфоршире, шестерых детей в котором крестили Исааком, Икаботом, Сарой, Барнабасом (Варравой), Натаниэлем и Израэлем[227]. Библию прочесывали от корки до корки, причем особое предпочтение как будто отдавалось самым малоизвестным или труднопроизносимым именам, вроде Зеррубабел или Хаббакук и даже Шадрак, Месхак и Абеднего[228]. Драматург Коули, насмехаясь над этой модой, вывел в одной своей пьесе персонажа по имени Куттер, который обращается в пуританство и заявляет: «Отныне нельзя, чтобы я звался Куттером…. Теперь мое имя Абеднего. Мне было видение, которое нашептало мне в замочную скважину: „Иди, назови себя Абеднего“»[229]. В особо большом ходу были имена грешников или страдальцев, предположительно, как своего рода самонаказание. Девочек называли именем Тамар, которая была изнасилована собственным братом, Иаэлью, которая вбила кол от палатки в висок Сисаре, пока он спал в ее шатре, а мальчиков, к примеру, Иовом, на которого обрушилось столько страданий.

Ветхозаветная лихорадка не ограничивалась крестильной купелью. Главным интеллектуальным занятием эпохи стало изучение Библии и толкование ее отрывков, а иврит сделался одним из трех святых языков, необходимых для теологических изысканий, от которых теперь задыхались университеты. Одно постановление от 1644 г. предписывало, чтобы кандидатов на пост пастора даже в самом малом приходе экзаменовали в умении читать Священное Писание на иврите и греческом[230]. Иврит вторгся даже в начальные школы. В одной пьесе того периода в сатирическом ключе предстает учительница, которая «учит вязать на халдейском и штопать на иврите»[231]. Милтон начал изучать иврит еще ребенком и в своем эссе «Об образовании» советует преподавать его ученикам начальных школ, «дабы Священное Писание читалось в оригинале». Бесценный источник слухов и сплетен своей эпохи, Джон Обри пишет, что Милтон, когда ослеп, держал при себе человека, который читал ему вслух при пробуждении и отходе ко сну и что «первым делом он слушал иудейскую Библию… а после он предавался размышлениям»[232].

Ученый Мэттью Поул обычно вставал в три‑четыре часа утра, съедал сырое яйцо и до вечера занимался, готовя свой «Synopsis Criticorum Bibliorum»[233]. Этот монолит, будучи наконец опубликован, заполнил пять томов самого большого формата в общей сложности пять тысяч страниц, напечатанных в две колонки. Пойдя по стопам переводчиков короля Иакова, следующее поколение ученых всё больше углублялось в древние языки и фольклор. Как взявшие след гончие, они рыскали по страницам сирийских, халдейских и арабских текстов. Архиепископ Ашер на основе своего изучения древних авторов выработал схему вселенской хронологии. Джон Селдон проследил всех до единого языческих божеств и идолов, упоминаемых в Ветхом Завете, чтобы составить исчерпывающий труд о языческих верованиях. В 1646 г. Эдвард Ли опубликовал «Critica Sacra»[234], самый полный словарь иврита, какой выходил до того момента[235]. В следующее десятилетие увидел свет огромный «Полиглот, или Многоязычная Библия», гигантское, созданное в соавторстве произведение, использующее в общем и целом девять языков, включая самарянский, эфиопский и фарси.

Одним из составителей «Полиглота» был Эдвард Покок, капеллан фактории Левантской компании в Алеппо в 1630–1635 гг. Глубокие познания Покока принесли ему пост профессора арабистики в Оксфорде. Его первопроходческая история арабского мира «Specimen Historiae Arabum» и вышедшие в его обработке и редактуре комментарии Маймонида к Мишне[236] были первыми изданиями, отпечатанными «Типографией Оксфордского университета» с использованием особых шрифтов для арабского языка и иврита соответственно. Подобно живым фрагментам эпохи Соломона, фиговое дерево и кедр, выращенные Пококом из семян, которые он привез с собой из Сирии, всё еще украшали сад Крайст‑Черч‑колледжа три столетия спустя после его смерти[237].

Вся эта эрудиция не оставалась личным достоянием ученых: она распространялась в обществе в форме памфлетов, трактатов, глоссариев, лекций и такого хаоса проповедей духовенства, проповедников‑мирян или любого, кто ощущал в себе потребность говорить, какого не слышали ни ранее, ни впредь. Взрослые и дети наизусть знали пространные отрывки из Библии и в повседневной жизни вели себя соответственно ее предписаниям. Она была открыта для всех, она не требовала никакого посредника, который истолковывал бы ее смысл, она преображала нравственную жизнь.

Обычай распевать псалмы и повсюду носить с собой Библию солдат «круглоголовых»[238] был хорошо известен. В своей книге, посвященной армии Кромвеля, сэр Чарльз Ферт цитирует рассказ современника о «добрых проповедях и молитвах утром и вечером под крышей небес, на которые вместо колоколов созывали барабаны». Утром и вечером из шатров доносились «голоса, распевавшие псалмы, произносящие молитвы и читающие вслух Писания». В битве при Марстон‑Муре бежавший в смятении отряд роялистов едва не бросился в объятия круглоголовым, но «поняв по распеванию псалмов, кто перед ними, снова бежали весьма яростно». Офицеры и солдаты в равной мере были так привержены проповедовать друг другу собственные доктрины, что армейские капелланы постоянно жаловались, особенно когда офицеры проповедовали, не сходя с седла, но им отвечали: «Если у них не будет дозволения проповедовать, они не будут сражаться».

Составив план битвы, Кромвель и его офицеры в буквальном смысле справлялись со Святым Писанием в поисках руководства и прецедентов. Заседание военного совета в обязательном порядке включало в себя молитву и чтение Библии. Боевым кличем было: «Господь воинств!», а победу праздновали на поле битвы пением псалмов во славу Божию. Как нам известно из его речей, сам Кромвель был большим любителем цитировать псалмы и пророков, и его речь, как писал Вальтер Скотт, «имела чудесный привкус доктрины». И действительно, Кромвель, каким его вывел Скотт в романе «Вудсток, или Кавалер», скорее всего не преувеличение. В романе он называет себя человеком, «который призван свершить великие дела в Израиле», а Стюартов – злодеями, «терзавшими Израиль пятьдесят лет»; он говорит обо «всем санхедрине[239] пресвитерианства», об Англии как «нашем британском Израиле» и «нашем английском Сионе». Он приказывает своим солдатам шагать молча, «как шагал Гидеон, когда пошел войной на мидианитов». Он возмущенно обрушивается на семью главного героя, которая укрывала и защищала Карла, как на «помогших Сисаре в его бегстве, когда Израиль навеки мог быть избавлен от его бед». Солдаты зовут его «английским сыном Ессея», его постоянно сравнивают с Давидом в вере, силе и мудрости. Сходным образом солдаты называют роялистов «сынами Ваала», на битву спешат с криком «Гибель тебе, Вавилон!», а экстремистов на своей собственной стороне называют «инакомыслящими раввинами».

Живая картина той эпохи в «Вудстоке» не является свидетельством современников, но звучит на удивление правдиво. Доскональное изучение имен и историй персонажей Ветхого Завета заставило пуритан ознакомиться с историей и традициями еврейского народа, сосредоточенными на извечной надежде: «В будущем году в Иерусалиме». В то время среди самих евреев преобладало ощущение, что этот «год» близится. Повсеместно считалось, что в Англии и других протестантских странах год 1666 станет решающим в судьбе евреев – либо через их обращение, либо через восстановление их мирского царства, что, в свою очередь, станет предвестником падения папы римского.

Это лихорадочное возбуждение передалось евреям, и как раз оно объясняет, почему они оказались так восприимчивы к призывам лжемессии Саббатая Зеви, который действительно избрал 1666 г., чтобы поднять своих невежественных собратьев на трагичный поход на Восток. Пятнадцатью годами ранее, в 1650 г. европейские евреи собрались на большой совет в Венгрии, чтобы обсудить ожидаемое пришествие мессии. На совете присутствовал также англичанин, некий Сэмуэль Бретт, который написал отчет о происходящем, поскольку предположил, что сам факт такого совета предвещает обращение евреев. Даже папа римский, подхваченный всеобщей лихорадкой, послал шесть католических священников, чтобы «наставлять» совет в дискуссии о том, пришел ли уже мессия из пророчества или только еще придет. Священникам было позволено изложить свою доктрину, сообщает Бретт, но собравшиеся в конечном итоге не пожелали внять их доводам. Не смогли евреи и прийти к согласию по вопросу о мессии, и на восьмой день совет разошелся, договорившись встретиться снова три года спустя. В своем отчете для английского читателя мистер Бретт упирал главным образом на то, что Рим есть «величайший враг обращению евреев», поскольку католичество – идолопоклонническая церковь с женскими божествами и истуканами, а протестантам, возможно, обратить евреев всё‑таки удастся[240].

Картрайты в Амстердаме уже определили, каким будет первый практический шаг к этой цели. Их «Прошение евреев об отмене акта Парламента об их изгнании из Англии» было подано лорду Ферфаксу и военному совету в январе 1649 г. Оно потерялось среди смятения и хаоса душевных мук из‑за казни короля, которая состоялась в том же месяце. Но уже через несколько лет обстановка в Англии изменилась, и делу Картрайтов способствовали теперь новые факторы. Теперь на сцену в первый раз вышел еврей, и его оказавшиеся такими своевременными старания вкупе с определенными обстоятельствами способствовали открытию Англии для еврейских поселенцев.

Манассе бен Израиль, ученый раввин из Амстердама, возможно, страдавший в какой‑то степени комплексом мессии или по меньшей мере исполненный уверенности в том, что он призван ускорить пришествие мессии, опубликовал в 1650 г. удивительную книгу, озаглавленную «Spes Israeli» – в английском издании называвшуюся «Надежда Израиля». Манассе заявлял, что необходимо распространение еврейской диаспоры на Англию, прежде чем начнется собирание изгнанников. Как он впоследствии объяснял в более позднем письме, это было предсказано во Второзаконии (28:64): «И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли, и будешь там служить иным богам, которых не знал ни ты, ни отцы твои, дереву и камням», и добавлял: «Я мыслил, что под „краем земли“ может пониматься сей остров», то есть Англия.

Мессианские ожидания Манассе разжег рассказ одного еврейского путешественника по имени Антонио де Монтезинос, которого он повстречал в 1644 г. и который рассказал ему историю про индейские племена в Западной Индии, которые отправляли ритуалы иудаизма, читали Шему[241] и хотя были «чуточку обожжены солнцем», без сомнения, являлись иудеями. Эти индейцы, как убедил своего слушателя Монтезинос, были не кем иным, как коленом Рувима, одним из десяти утерянных колен Израилевых. Некоторое время испанские миссионеры в Южной Америке выступали с теорией, дескать, американские индейцы действительно десять потерянных колен Израилевых, которые каким‑то образом двигались на восток через Азию и Китай, а уже оттуда попали в Америку. (Антропологи наших дней выступают в пользу гипотезы, согласно которой американские индейцы – это на самом деле монголы, которые некогда пересекли Берингов пролив.) Монтезинос, который скорее всего знал о подобных домыслах, взялся, подобно персонажу «Микадо»[242], снабдить «подтверждающими подробностями для придания художественной достоверности повествованию бесцветному и неубедительному». Имена, названия мест, даты и подробности местного колорита украшают его истории – об одном индейском проводнике, который втайне открылся ему и оказался собратом‑израильтянином, о недельном путешествии через джунгли, реки и горы на собрание бородатых индейцев, говорящих на иврите. По просьбе амстердамской синагоги Монтезинос даже подписал аффидавит, присягая в истинности своего отчета очевидца.

Эта сказка, вскоре получившая распространение среди амстердамских пуритан, привела в особое возбуждение членов секты милленаристов, которые в полной уверенности ожидали наступления Царства святых. Согласно их толкованию библейского пророчества, возвращение из изгнания должно включать и десять потерянных колен Израилевых, отколовшихся в X в. до н.э. Только когда они воссоединятся с сынами Иуды, как они были едины при Давиде и Соломоне, на земле сможет появиться мессия, сын Давида.

Манассе ухватился за чудесное «открытие» Монтезиноса как за доказательство того, что рассеяние действительно свершилось «средь всех народов», что в свою очередь служило сигналом к тому, что близится воссоединение двенадцати колен под эгидой мессии. Разве не написано в Книге пророка Даниила: «Концу времени и времен и полувремени, и по совершенном низложении силы народа святого, всё это совершится»? Такова была тема «Spes Israeli», когда Манассе изначально писал его по‑испански. Но оставалась еще часть земли, куда евреям путь был закрыт. Идея использовать этот тезис, чтобы добиться возвращения евреев в Англию, родилась из бесед Манассе с его друзьями‑пуританами. Он переписал свою книгу на латыни, присовокупив посвящение «Парламенту, Верховному суду Англии и достопочтенному Государственному совету». В нем он просил их «милости и доброй воли»,