Иван Палыч и автобус проституток

 

Но это мне еще повезло, ведь я был «политический». То есть я уходил по некоей совокупности причин, перестав устраивать босса, а не после того, как меня поймали на чем‑то дискредитирующем.

А Ивана Палыча – поймали.

Того самого, матерого Иван Палыча, который не сдавал врагам две вещи – секретаршу и водителя. Несмотря на то, что Иван Палыч – в сто раз умнее меня. В тысячу раз опытнее. В миллион раз искушеннее в политических интригах. Он, казалось, родился и вырос в Белом доме. Он жил работой и для работы, у него в жизни ничего, кроме нее, не было. То есть, была жена и давно выросший сын, но семья тоже была полностью подчинена работе. Мы все считали, что Иван Палыч – это машина, которая никогда не сломается, а после схода с конвейера ее поставят в главный тришурупский музей.

Он работал при всех режимах просто потому, что без него ни один хозяин Белого дома не мог обойтись. Даже Желтый не нашел, за что его вычистить и кем из своего аула заменить.

Но и Иван Палыч сломался. И сломался на сущей нелепице. Палыч, как у нас говорят, «задал Билла Клинтона». Так говорят в тусовке про политика, потерявшего все из‑за девушки.

Итак, Палыч жил на работе. Дома только ночевал. К дому его подвозил персональный автомобиль. В выходные он тоже работал. Единственное, что его связывало с внешним миром – небольшой магазинчик возле дома, куда он заходил иногда, чтобы купить сигарет.

– «Парламент» легкий дайте мне, по…

Он поднял глаза на продавца и обомлел. Ему показалось, что ангел сошел с небес, чтобы продать ему сигареты. Блондинка лет 25‑ти, стройная, со скромными и умными глазами. К фартуку в районе высокой груди приколот бэйдж – «Олеся».

Иван Палыч понятия не имел, что делать в таких ситуациях. За 45 лет жизни он ни разу не знакомился на улице или в других публичных местах. Он уже 23 года был вполне счастливо женат на одногруппнице, девушке из приличной семьи, которая не мешала ему строить карьеру. Других женщин он мог видеть только на работе. Некоторые из них были миловидными и вызывали некие эмоции, но интрижки могли бы плохо сказаться на карьере, потому он таковых не позволял себе.

А тут – на тебе, просто наваждение.

Он стал заходить в магазинчик каждый день. Покупал какую‑то ерунду. Все думал, что бы такого сказать Олесе. Что предложить. Пытался хотя бы назвать ее по имени, но не смог. Общение так и сводилось к нехитрым фразам вроде: «Дайте мне, пожалуйста», «Вот, что‑то еще?» – и так далее.

Олеся, вероятнее всего, видела, что мужчина заходит каждый вечер в магазин не потому, что у него есть срочная необходимость купить то соленых огурцов, то йогурт, то сникерс. Мужчина был вполне себе симпатичный, подтянутый, молодцеватый, как все такие, «правильные» чиновники, но Олеся тоже не делала никаких шагов ему навстречу, хотя и улыбалась приветливо сразу при его появлении. Он не знал, простая вежливость это или у нее все же есть к нему какая‑то симпатия.

Работа у Иван Палыча была разноплановая. В числе всего прочего отвечал он и за обеспечение визитов высоких гостей из столицы.

В тот раз гость был совсем высокий и, видимо, сильно нужный губернии. Программу для него расписали по высшему разряду, включая выезд на отдых с охотой, рыбалкой, баней и…

– Так, мужики… Где баня, там, сами знаете, что должно быть…

Мужики знали. Его помощник Николай, такой же прирожденный госслужащий, ничуть поручению не удивился и позвонил хорошо знакомому менеджеру фирмы «Вип‑эскорт». Уже этим вечером к банному комплексу администрации подъехал микроавтобус, из которого одна за другой выскакивали специалисты по вип‑эскорту, а проще говоря – девушки легкого поведения. Иван Палыч лично осматривал товар на предмет пригодности. «Вип‑эскорт» подтвердил свою респектабельную репутацию и статус лидера рынка – пригодны были все. Кроме той, что выходила последней.

Это была она.

Лицо Иван Палыча перекосилось.

– Олеся???

Девушка вздрогнула, не узнав сразу своего постоянного клиента по основной (или вспомогательной, кто их разберет?) работе.

Иван Палыч швырнул девушку обратно в микроавтобус:

– Скажи, ты же… Ты же не… Ты ведь в магазине нашем работаешь… Ты же здесь случайно оказалась? – умолял ее подтвердить эту нелепую версию он.

Она наконец узнала забавного ухажера, который почти каждый день смотрел на нее за прилавком, как северные корейцы на Ким Чен Ына:

– А Ваше‑то какое дело?! Вы знаете, сколько мне платят в магазине?!

Она была в своем гневе еще прекрасней, чем ему казалось раньше. Он совершенно не чувствовал никакого презрения к делу, которое ее привело сюда. Наоборот, ему было стыдно, что он, представитель государства, не сделал ничего для того, чтобы ей не приходилось заниматься такими делами.

– Послушай… Но это же… опасно… Ты же… такая… Тебя же обидеть могут…

– Я не на проспекте стою! Я в эскорте. Иду с тем, кто нравится. У нас консумация, без интима. На меня могут смотреть, могут дотронуться, если приватный танец заказали. Проникновение запрещено.

В этот момент она была просто горда собой. Счастлив был и Иван Палыч. Она же оказалась не проституткой как бы. Это же стриптиз. Танец. Он понимал, что ему нужен этот ее танец. Прямо сейчас.

– Слушай… Ты идешь, с кем нравится, а вот… Как насчет меня?

В глазах Олеси отразилась какая‑то простенькая, но бурная мозговая деятельность. Иван Палыч не умел читать мысли, иначе ход некоторых из них в этой белокурой головке ему бы не понравился.

Олеся убрала с лица гневную маску и улыбнулась так, как она это делала в магазине:

– Нравишься… – проронила она и, уже явно флиртуя, отвела глаза куда‑то «в угол, на нос, на предмет».

Сердце Иван Палыча забилось как птица в клетке. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым. Вообще никогда, за все свои 45 лет. Даже когда указ о своем назначении вице‑губером читал – был счастлив, но не так. Он пребывал в состоянии эйфории:

– Давай уедем отсюда, прямо сейчас, – хрипло прорычал он.

Олеся, разумеется, согласилась.

Помощники Иван Палыча в ужасе узнали, что шеф впервые в жизни без видимых причин бросил службу, высокого гостя, выгнал водилу из‑за руля служебного ленд крузера и умчал куда‑то в ночь.

Эту ночь влюбленные (влюбленный?) провели на вип‑этаже Президент‑отеля. Простым смертным туда путь был заказан, там останавливались владельцы отеля или очень важные персоны, к числу которых Палыч, безусловно, относился.

Сначала было много шампанского, приватных танцев, консумации (Иван Палыч так и не понял, что это, как не понимает пока и автор этих строк, ну да ладно), прикосновений, пока вдруг, ужасно стесняясь и робея, Олеся не позволила ухажеру то самое «проникновение», которого, вообще‑то, она никому, как известно, не позволяла.

Олеся отдалась «проникновению» без остатка. Чиновник никогда в жизни не представлял, что девушка в принципе может подобное делать в постели; как она может стонать, извиваться, кричать «что же ты делаешь со мной», смотреть в глаза влажными, томными глазами, целовать так, как будто хочет выпить возлюбленного без остатка…

Наутро первое, что Палыч увидел, – трагически закрывшую лицо ладонями Олесю, плечи которой сотрясались в рыданиях:

– Что ты наделал? Меня выгонят с работы, я же сбежала, а у нас за это или штраф тысяча долларов, или увольнение!!!

Иван Палыч молча подошел к шкафу, где был аккуратно складирован его портфель, с которым этот Natural Born[22] госслужащий не смог расстаться даже в дурмане первой в жизни большой любви, достал из портфеля пачку долларов, отсчитал тысячу и протянул Олесе.

– Я что тебе, проститутка? – вскипела Олеся, но деньги почему‑то не швырнула, после замаха, мужчине, а отложила на тумбочку, поближе к своей сумочке.

Иван Палыч в этот момент гордился ею, считая ее образцом морали и порядочности:

– Я просто исправляю то, что наделал. Но знаешь, я хочу, чтобы ты сменила работу. У меня есть вакансия моей помощницы. Скажи, сколько ты зарабатывала раньше и в магазине, и в эскорте, я сделаю больше.

Наутро на столе в офисе Иван Палыча лежал диплом на имя Олеси, где значилось, что пару лет назад она закончила Тришурупский колледж информатики и вычислительной техники по специальности «секретарь‑делопроизводитель». Рядом лежала трудовая книжка, утверждавшая, что Олеся именно секретарем‑делопроизводителем и трудилась в ООО «Ромашка» последние несколько лет.

Документы были новенькие и еще пахли чернилами. Сегодня с утра все тот же верный помощник Иван Палыча Николай купил их в переходе на «Спортивной», служившем известным центром тришурупского документооборота. «Ну и что, что выглядит как липа? Кто меня проверит?» – думал большой начальник.

Не откладывая дела в долгий ящик и ни секунды не сомневаясь, Иван Палыч вызвал заведующего секретариатом:

– У нас там была вакансия секретаря, оформи вот барышню. Хорошие люди порекомендовали, толковый специалист.

На следующий день Олеся приступила к работе в приемной Иван Палыча, который отправил ее предшественницу в подшефное ведомство. Разумеется, в документообороте и прочих премудростях профессии она была ни в зуб ногой, потому шефу пришлось прикрепить к ней свою старую боевую подругу, начальницу отдела делопроизводства, которая за пару недель без лишних расспросов обучила симпатичного секретаря необходимому минимуму. Надо сказать, что Олеся была прилежным учеником, понимая, что одним «проникновением» карьеру она себе не сделает.

Хотя и «проникновение» помогало прилично. Диван в комнате отдыха Палыча работал на износ. Олеся же двигалась по карьерной лестнице как танк. За пару лет она перескочила из секретарей в младшие специалисты, параллельно получила заочно высшее образование (точнее, купила корочку в том же переходе, не суть), повысилась до главного специалиста, потом – до начальницы отдела, подвинув ту самую боевую подругу Палыча.

Палыч в один прекрасный день ушел от жены, снял квартиру и поселился туда со своей сотрудницей. Олеся много работала и очень уставала, но ей были наняты водитель, домработница и массажист, так что на бытовой почве конфликтов не возникало, тем более что госслужба по‑прежнему занимала львиную долю времени у обоих.

Правда, Олеся научила сожителя и отдыхать иногда, ходить по ресторанам, ездить в Париж на уикенды, в Москву и в Казань потусоваться. Палыч был приодет в Зилли, Феррагамо и прочие модные цацки элитарного персонажа.

Денег на жизнь хватало вполне. Палыч был чиновником, который знал закон Джавахарлала Неру, и выполнял свои обязанности в целом честно. За одним маленьким исключением: когда он подписывал контракты на закупку автотранспорта для нужд областного правительства, тендеры сплошь выигрывал один и тот же подрядчик. Если же вглядеться в состав его учредителей, то там была сводная сестра друга детства Палыча, которая выполняла для него роль зиц‑председателя, то бишь бизнес этот был наполовину палычев.

Казалось бы, живи и радуйся. Но дальше Олеся задала ненасытную старуху из сказки Пушкина.

За эти несколько лет жизни в политике Олеся очень полюбила говорить с Палычем о политике. Ей казалось, что она очень круто научилась в ней разбираться, и хотелось заниматься политикой профессионально. А пока работать ей приходилось в чертовом делопроизводстве. Перекладываешь бумажки без конца, никакого творчества.

На беду Палыча, приближались выборы депутатов областного парламента, которые он как раз и курировал. Однажды Олеся застала его за составлением списков будущих победителей голосования от партии власти. У нее родилась идея стать депутатом и двигаться дальше, добраться до самых заоблачных высот, как какая‑нибудь Валентина Латвиенко (которую автор безмерно уважает и, разумеется, никогда не слышал, чтобы кто‑то называл ее «Валя‑стакан» или проводил параллели с Олесиной биографией).

Олеся начала поддавливать Палыча на включение себя в заветный список. Чиновничья чуйка молила: «Не надо!!!» Но у Олеси был 1000 и один женский способ сделать влюбленного мужчину безотказным. И если бы ей сильно было надо, он бы как миленький даже в ИГИЛ[23] записался. А тут такая мелочь – бывшую шлюху в депутаты.

Одним словом, случилось у Олеси проникновение в список кандидатом от партии власти. И нет бы ей, дурочке, сидеть тихонько, там ведь все равно: кто в списке – тот и изберется. Она начала активничать. Встречи с избирателями проводить. Плакатики свои развесила по району. Занялась, одним словом, политикой – куда деваться… Заявила о себе.

И вот однажды, после очередной встречи с электоратом, которому она, как обычно, самозабвенно и уверенно несла немыслимую чушь, к ней подошел скелет из прошлого. Им был полковник из органов, которого она знала под именем Миша. Знала она его, разумеется, по прежней работе. Которая с консумацией. А в случае с Мишей – еще и с тем самым проникновением всех возможных разновидностей.

Разумеется, тогда она понятия не имела, кто такой этот небедный, уверенный в себе парень, похожий то ли на бандита, то ли на силовика. Сейчас, когда Миша светанул перед ее глазами корочкой (на которой значилось совсем другое имя, но сути дела это не меняло), многое стало яснее. В частности то, что карьера ее может вот прямо сейчас, не начавшись толком, и закончиться.

Именно это, собственно, экс‑клиент ей и пообещал, если она не будет заинькой и не сделает то, что он просит.

Она наивно надеялась, что ее попросят исполнить что‑то из прежнего репертуара. Ну, консумацию, например. Михаилу же было нужно совсем другое. А именно – доказательства участия Иван Палыча в автомобильном бизнесе. Можно предположить, что эту спецоперацию полковник предпринял потому, что страшно переживал, что Палыч нарушает закон. А можно принять к сведению и тот факт, что брат жены полковника тоже владел крупным автобизнесом, который очень страдал и недополучал из‑за успехов бизнеса Палычева.

Так или иначе, Олеся проявила смекалку и рассказала офицеру, где ее сожитель с подельниками обсуждает вопросы ведения бизнеса, не опасаясь прослушки. Это была баня на даче одного из подельников. Именно там Миша и установил необходимое оборудование, получив максимально подробную запись, по сути, с чистосердечным признанием.

На всякий случай раскрутил наш доблестный страж порядка и историю с Олесей, полагавшей, что офицер сдержит слово и не пустит ее наладившуюся, было, жизнь под откос, раз она сдала ему с потрохами своего благодетеля.

Офицер не считал Олесю кем‑то из числа людей, достойных того, чтобы он держал перед ними свое слово. Он легко выяснил, что дипломы ее – фальшивка. Побеседовал с ней под диктофончик на тему истории ее взаимоотношений с Палычем, не упуская ни малейшей детали. Получил показания охранника «Вип‑эскорта», который давно служил у него осведомителем, об опыте и стаже работы Олеси в их замечательной организации.

Одним словом, в один прекрасный день легла на стол Палычева шефа папочка, из которой следовало, что Иван‑то наш коррупцию развел, любовницу из интим‑салона на госслужбу устроил, да еще и депутатом попытался сделать. В общем, образцово‑показательный оборотень в костюме. Морально разложился, подставляет руководство.

Уголовное дело до встречи с начальником Палыча Михаил возбуждать не стал. Зачем вот так сразу бить наотмашь по уважаемому человеку? Ведь такие подчиненные бросают тень и на самого, безусловно, кристально чистого вождя.

Вождь все понял правильно. Прямо при полковнике дал команду разорвать все договоры с Палычевой автолавкой, самого Палыча вместе с подругой уволить в связи с утратой доверия.

В довершение ко всему полковник решил зачем‑то отправить на мэйл Иван Палычу беседу с Олесей, где она не только сдает его с потрохами, а еще и награждает по ходу разговора такими эпитетами, которыми обычно награждают плечевые своих клиентов‑дальнобойщиков.

Вечером Иван ударил что есть силы неспортивной чиновничьей рукой Олесю по обожаемому лицу и запил. Пил он четыре года без остановки, и за все это время ему так никто из его обширнейшего круга общения ни разу и не позвонил. Первыми, понятно, звонить перестали бывшие подельники по бизнесу, эти некогда надежнейшие и преданные друзья, чьему собачьему умению трогательно заглядывать в глаза позавидовал бы даже есенинский Джим, которому поэт предлагал повыть при луне.

Потом Палыч умер.

А у Олеси все отлично. Депутатом она, увы, не стала, но за годы работы рядом с Палычем собрала отличное портфолио богатых и влиятельных людей. Кто‑то стал инвестором, кто‑то «крышей», кто‑то – административным ресурсом, а кто‑то клиентами ее нового заведения под названием «Бабочка». Это и сейчас крутейший в городе стрип‑клуб, он же – массажный салон. С консумацией, естественно.

Но без проникновения, все законно.

 

«Ай бай ресторан», или философия олигархии

 

Через месяц после смерти Бобра Кац прислал мне письмо на мэйл, в котором просил подъехать к нему на поговорить в Венецию. У него была там квартира, и он сейчас жил в основном там, на родине не появляясь, как он писал, «по понятным причинам».

Причин этих я, в действительности, не очень понимал, поскольку представления не имел, за что и кто все‑таки убил Бобра и угрожает ли теперь что‑то Кацу или мне, например. Выяснить все это, безусловно, было нужно, наш контракт продолжался, а потому я собрал рюкзачок и полетел в Южный Санкт‑Петербург (разве такое название нелогично, раз Питер зовут Северной Венецией?)

В Венеции я застал Каца в удручающем состоянии. Всегда умный, ироничный и интеллигентный, он удивлял меня трезвостью своего сознания. Сегодня трезвостью и не пахло. Пахло перегаром. Кац был пьян в лоскуты уже в 12 часов дня. Чувствовалось, что это перегар не одного и не двух дней синьки[24]. Говорить, правда, в столь ранний час он еще мог и передвигался на двух конечностях, почти не спотыкаясь.

Встречу он назначил в своей квартире с теми самыми знаменитыми венецианскими окнами, занимавшей весь этаж и во все стороны смотревшей на большую и малую воду, что было неплохо в этот жаркий день.

– А, Славик! Заходи! Налей себе че‑нибудь, – махнул он рукой в сторону бара. В его руке был полный бокал, очевидно, граппы, полбутылки которой стояло рядом на журнальном столике.

Пить в такую рань не хотелось, но и быть совсем на разных волнах с таким пьяным человеком – сущая бессмыслица. Потому я достал бутылку холодной Франчакорты[25] и налил себе почти до краев большой винный бокал.

– Рад встрече, Марк Моисеевич! Спасибо, что пригласили домой!

– Ой, ну хорош уже вот этих своих ритуальных приседаний, Славик! Тебе ни на что меня не надо разводить, я и так знаю, что ты можешь, а что нет. Жулик ты первостатейный, как без тебя, такого, обойдешься. Давай уже на «ты», можно Марк, не трать слова понапрасну…

Он говорил тихо и хрипло, слова давались ему с трудом.

– Смотри. Проблема вот в чем. В компании нашей все офигели от того, что случилось с Андреем. Мы без него – средней руки торговая фирма. Да и чтобы сохраниться в этом виде, надо убедить всех в том, что то, что случилось, никак не связано ни с политикой, ни с экономикой. Что это бы‑то‑ву‑ха! Бытовуха, понял? Иначе от нас все разбегутся, и на рынке нас больше не будет.

– Понимаю. Эту версию вбросить несложно. Но мне самому хотелось бы понимать, что все‑таки произошло. Может, мне тоже нужно уже вставать на лыжи и валить куда‑то. В Киев вот на кампанию мэра зовут.

– Славик! Вот ты же не ребенок. Ты же не первый день дедушку вашего областного знаешь. Как вы там его зовете – Бабай? Ты же знаешь, что мы с ним работали?

– Да, конечно.

– И знаешь, что мы налик[26] для него через себя прокачивали? Весь его налик на все дела, где таковой был нужен, весь был от нас.

Я впервые об этом слышал, но на всякий случай кивнул, чтобы не сбить говорливый настрой обычно скрытного Каца.

– И вот незадолго до известного тебе решения Андрея возник такой мексиканский вариант – это когда, как в фильмах Тарантино, все стоят и друг другу в голову целятся. Бабайский сын Рахим закинул нам ха‑арошую сумму. Мы кинули в офшор. А по ходу начался какой‑то форсмажор. Прокуратура на хвосте. И здесь, и в офшоре. Не случайно, конечно. Кто‑то слил схему. Все стали всех подозревать. Денег куча ушла. Никто не хотел, чтобы затраты пошли на его счет. Теперь Рахим считает, что мы его сдали и кинули. Мы считаем, что это сдал и кинул нас офшор, мы ждали, что они вернут, тогда отдали бы Рахиму.

Кац поморщился и сделал большой глоток граппы.

– Так это Рахим его, что ли?

– Ну, не обязательно.

Из уст бухого Каца ответ на вопрос, кто убил его друга и партнера, прозвучал так, будто он отвечает на вопрос, обязательно ли нужно смешивать виски с яблочным соком.

Кац увидел мой диссонанс и попытался объяснить:

– Если тебе кто‑то должен много денег, убить его – довольно тупое решение, согласись?

– Д‑да, соглашаюсь…

– Ну! Отдавать‑то кто будет??? Хотя… Если ты уже знаешь, что точно не отдаст… А тут еще и в губернаторы Андрей на кой‑то хер полез… Ммммм…

Кац снова поморщился, как от зубной боли. Я вдруг вспомнил, что он точно так же морщился, когда Бобр говорил нам о намерениях стать губернатором Бабаестана. Оказывается, это не просто денег он жалел, все было куда сложнее… Да и Бобр, оказывается, не из‑за одних эмоций шел на войну с Бабаем. Очевидно, это была некая игра ва‑банк… И Кац прекрасно понимал, что Бобр рискует ни много ни мало – своей жизнью.

– Тогда Андрея… Эти, из офшора? Чтобы не отдавать?

– Вариант. Но есть еще интересный аспект. Когда начался наезд прокуроров всех стран, которые соединились не хуже пролетариев, к Андрею подошли о‑очень серьезные, прямо федерального уровня люди… И сказали, что Андрей должен кое‑что сделать, чтобы закрыть эту историю с обналом и отвести удар от Бабая…

– А Андрей не согласился, и они его убили?

– Так. Ты дотерпи и дослушай. Это ни хера не конец истории. Потому что после этого появились вот вааа‑ще серьезные, ну, б…ть, планетарного уровня люди… Про которых «Нью‑Йорк таймс» часто любит писать в разделе «Главные мировые кровопийцы». И сказали, что, наоборот, он схему обнала должен слить ментам, чтобы у них появился компромат на Бабая с Рахимом… Андрей взял паузу на подумать. А пока он думал – у него родилась идея, что он должен стать политической фигурой. Чтобы вот эти все серьезные пацаны, которые рубились: одни – за Бабая и за его нефтянку, а другие – против Бабая, но тоже за его нефтянку, – чтобы они воспринимали его всерьез, а не просто использовали как мальчика на побегушках.

Я слушал Каца и понимал, что вообще не хочу быть ни большим, ни малым олигархом, не хочу никаких денег и никакой власти – лишь бы не попадать в такие вот жернова. Кац тоже явно жалел, что залез в это все сам и позволил погибнуть в замесе[27] лучшему другу:

– Ну вот, а потом мы с тобой поехали в «Дружбу». И Андрюша, типа, стал политической фигурой. Что, почему‑то, ни хрена не помешало кому‑то его загасить. И только мы с тобой уже сегодня знаем о четырех группах замечательных людей, которые преспокойненько могли принять решение замочить человека при таких‑то ставках. На выходе‑то – лавка с двумя ярдами чистой прибыли по году. Тут кто хочешь замочил бы, кого хочешь.

– И ты?

Да, глупый был вопрос. И никакой другой реакции Каца, кроме вспышки ярости, этот вопрос вызвать не мог.

– Ах е…ть‑колотить! Ну да, ты же у нас, сука, хороший?! Ты же любишь про демократию поговорить… Про справедливость… Путаник, б…ть, в розовых очках. Хочешь демократии? Так х…ли ты тогда живешь, как мы? Ешь в тех же ресторанах, ездишь на тех же машинах, живешь в тех же отелях, клеишь тех же телок на тех же тусовках?! Хочешь демократии – иди в нищеброды! Потому что если поделить всё, что в мире есть, на всех, кто в мире живет – то знаешь, сколько каждый получит?

Мне эта мысль никогда не приходила в голову:

– Нет, а сколько, кстати?

– Ни х…я никто не получит, в том‑то и дело!!! Нищебродами будут все 7, б…ть, миллиардов!!! А самое страшное, что ни х…я никто не создаст! Не будет ни айфонов ваших, ни тачек, ни бензина, ни заводов, ни фабрик!!! Потому что нищеброд, по определению, не может ни хера создать!!! А вот такие, как Андрей, умеют взять на себя ответственность! Умеют наладить что‑то большое, что движет вперед эту долбаную страну и эту долбаную планету, понял? В белых перчатках – х…й получится это сделать, понял? Особенно в странах типа нашей, когда все бурлит и все делится каждые десять лет по новой! А перераспределяется всё из‑за мудаков вроде тебя!!! Демократию им подавай, олигархию им разгони. А что бы ты делал без олигархов? Где бы ты работал? Где бы родители твои работали? Вам олигархов, б…ть, на руках носить надо!!!

С этим постулатом лично мне спорить было сложно. Да и в остальных логика была. Поэтому я не стал лезть в бутылку и попытался этот, непонятно, зачем спровоцированный мной философский диспут как можно скорее прекратить, заверив Каца, что олигархов я обожаю и что сам при этом хочу есть в тех же ресторанах, но олигархом становиться не хочу, да и не смог бы как раз потому, что не готов брать на себя ответственность.

Услышав слово «ресторан», Кац оживился:

– О! Слушай, жрать хочу. Пошли в «Ривьеру».

Правда, в «Ривьере», самом пафосном ресторане города, нам ожидаемо сказали, что накормить в четвертом часу дня они нас уже не могут, надо было раньше приходить.

Кац увидел в этой явной, на его взгляд, дискриминации, прямое подтверждение своего про‑олигархического философского концепта:

– Вот видишь, что происходит, когда власть подбирают нищеброды?! Люди хотят есть, у них есть деньги – но нет, пошли вон!

Я попытался возразить, что это просто старое европейское правило – сервировать обеды‑ужины в определенное время, за рамками которого рестораны не работают.

Но апологета олигархического концепта, увы, уже «пробило на бычку», как говорят в таких случаях. Он твердо решил, что должен быть обслужен, и его не смущали нелепые объяснения на ломаном английском, что ресторан клозед[28] и приходите в сэвэн фёрти[29], когда он снова будет оупэн[30]. Ломаным английским Кац владел в совершенстве, что и было продемонстрировано:

– Ай эм рашн олигарх! Ай вонт ресторан оупэн НАУ[31]!!!

– Ноу, – коротко ответил администратор и демонстративно продолжил готовить зал к закрытию до ужина.

Кац выхватил из кармана пачку банкнот в 500 евро, что, безусловно, относило его автоматически к классу рашн олигархов, поскольку никто, кроме них, такими банкнотами в Европе не пользуется, и, приподняв «котлету[32]», как американская статуя свободы свой факел, провозгласил на весь ресторан и его окрестности:

– Ай бай ресторан[33]!

На этот рев пришли два почему‑то темнокожих бугая совершенно не венецианского вида, видимо, служивших тут охранниками. Один из них жестко захватил субтильного Каца со спины за шею, второй подхватил за ноги, и Кац совершил с крыльца ресторана полет, в точности повторивший исход Паниковского из мэрии города Удоева в «Золотом теленке».

Любопытно, что даже в ходе этих гимнастических упражнений Кац не выпустил из жилистой ладони свою котлету пятихаток[34]. Еще я с ужасом ждал, что сейчас Кац пойдет звонить какой‑нибудь русской мафии, чтобы расстрелять охранников и администратора. Но Кац, похоже, ни о чем таком и не думал – ведь ресторан не генерировал «два ярда зелени по году». Кац все еще тупо хотел есть, а воинственный настрой его снова сменился философским:

– А вот теперь я покажу тебе, как четко все работает, находясь в руках олигархов.

И, отряхнувшись, он торжественно привел меня в «Макдональдс», где американские туристы с любопытством разглядывали дядьку с огромной шишкой на лбу, который пожирал «Биг тэйсти» с таким видом, будто это какой‑нибудь омар с фуа‑гра, трюфелями и черной икрой. Запив все обильно пивом (со времен «Криминального чтива» ничего не изменилось – в Европе по‑прежнему можно пить пивас в «Макдональдсе»), Кац вернулся наконец к делу, ради которого меня вытащил на тёрку[35]:

– Так. К нашим баранам. Мне надо, чтобы никто не говорил о нашей лавке, попавшей в самый дикий политический замес года с трупами, как о сборище камикадзе. Так что выкинь из головы все, что мы тут с тобой наобсуждали. Рассказываю, как все было на самом деле. У Андрея был роман с Аэлитой. Той самой, которая певица из «Голоса». А вот до него ее шпилил небезызвестный авторитетный предприниматель Корейчик. Его быки выходили на Андрея, просили не оказывать этой Аэлите знаков внимания. Само собой, были посланы. Так вот, расскажи всем знакомым журам[36], что близкие Андрея Бобровского уверены, что это Корейчик и заказал нашего шефа из мести за уведенную телку. Даже врать ничего не надо. Мы, правда, в это свято верим. Как в Иисуса, б…ять, Христа. Так что ходи и рассказывай всем про это. Само собой, по секрету. Близкие‑то версию эту скрывают, это ж стыд какой – мутить с певичками при живой жене. Сделаешь штук 30 упоминаний этой версии в приличных СМИ – считай, что аванс честно отработал. Сделаешь 50 – добавлю еще столько же сверху. Усёк?

Усек, чего тут непонятного.

Почти никакого вранья, одни манипуляции правдой – все, как обычно. С Аэлитой‑то этой роман у него и правда был, и Корейчик у нее в бойфрендах фигурировал. Так что включаю честное лицо инсайдера и сливаю по секрету только самым доверенным журам про то, во что хотят верить Марк Моисеевич и компания.

 

Отпуск революционеров

 

Вернулся в столицу нашей родины я в растрепанных чувствах.

С одной стороны, стало полегче от того, что Кац поручил мне деполитизировать жизнь и смерть Бобра, что было задачей несложной и безопасной, да еще и с перспективой хорошо заработать.

С другой – Кац так много рассказал мне спьяну о том блудняке[37], в самой сердцевине которого я, по своей дурости, оказался, что было понятно: одно неловкое движение – и, если помешаешь кому, можно разделить участь Бобровского. Или присесть[38], например, или еще что‑нибудь в таком роде.

Василич и остальные члены нашего революционного кружка тоже прекрасно понимали, что после покупки Пентюшенковым бабайского нефтехима заруба[39] за него далеко не завершена, а мы – песчинки в этом водовороте, который вынесет нас неизвестно куда.

В довершение ко всему великий и ужасный серый кардинал Владислав Юревич стал как‑то очень раздражительно относиться ко всему бабайскому:

– Прекрати заниматься Бабаестаном, – сказал он Василичу как‑то безапелляционно, завершая беседу совсем на другую тему.

– Владислав Андарбекович, я им и не занимаюсь, – хотел было объяснить Василич.

Сама по себе, мол, ситуация, отчасти созданная Юревичем, когда кто‑то устоял под прессингом Бабая и осел на хорошей позиции в Кремле, заставляет бабайские элиты идти к Василичу и плести вселенские интриги на пустом месте…

Но темпераментный мужчина Юревич уже успел завестись:

– Окружил себя нукерами, сидишь, заговоры плетешь! Когда я поручу тебе заговор против кого‑то организовать – будешь выполнять, а сейчас прекрати, понял?

Василич никому обычно не позволял так с собой разговаривать, но Юревич имел право на подобную постановку вопроса. Он явно не хотел получить билет на эту войну за выше упоминавшиеся 2 миллиарда долларов в год. Понимал он и то, что Василич тоже в этой войне всерьез поучаствовать не может, но запросто может оказаться в чьей‑то игре фигуркой, которой могут и пожертвовать.

Да и Василич был многим обязан именно принципиальности Юревича, который не дал Бабаю съесть подчинённого только за то, что заподозрил того в желании сесть в его кресло. Поэтому Юревич, вне всяких сомнений, имел право требовать от сотрудника участия только в одобренных им заговорах.

Поэтому вечером Василич объявил нам, что «наигрались, мальчишки, теперь работаем и живем себе дальше, без попыток оторвать башку Желтому и сменить Бабая на кого‑то, нам более подходящего».

Ну, сказал, ок.

– Это нам что, теперь объявление в «Коммерсанте» разместить, что мы, мол, ОПГ Василича, выходим из бабайской войнушки, не надо больше к нам ездить в «Кофейницу» тёрки тереть? Как мы джинна‑то обратно в бутылку загоним? – спросил я.

– А вот сегодня приезжал полковник Энский, которому поручено очередное дело на нас возбудить. Сказал, что пособирает материал с полгодика, так ничего не обнаружит и дело схоронит. Пожелал нам удачи и сказал – обращаться, если что. Мне что – позвонить ему и сказать – нет, возбуждай дело, мы капитулировали? – задал еще более острый вопрос наш координатор по вопросам взаимодействия с силовиками Рудик.

Таких однотипных вопросов возникло много.

Например, только вчера Бабай и Желтый собрали в Тришурупе всех депутатов парламента страны от Бабаестана. Собрали для того, чтобы повозить мордой об асфальт одного из них – того, кто писал депутатские запросы в прокуратуру и прочие органы с просьбой проверять публикуемый на Желтого компромат. Парень просто ответил: «Не надо меня агитировать за советскую власть, я из окопа в окоп не бегаю».

Ему теперь сказать, чтобы он отозвал свои запросы, объяснил прокурорам, что ошибся и забегал из окопа в окоп?

Кто‑то вспомнил эпизод, когда Желтый собрал региональный актив Партии Власти, которому было велено единогласно проголосовать за позорное изгнание Василича из организации. По команде голосовать взметнулись ввысь все руки, кроме одной. Партиец по имени Ахмад Нуров голосовать не стал. После чего рингтоном на телефон Василич поставил песню Высоцкого «Был один, который не стрелял». И как вот скажешь ему, что он сделал неверную ставку?

Василич ведь не был на самом деле лидером заговора. Он был просто символом того, что Бабаю и Желтому не обязательно сразу сдаваться. Можно настоять на своем и не погибнуть. Ни политически, ни в реальности. Заговорщики теперь плодились сами по себе со скоростью кроликов на каждом участке бабайской политической поляны. Бабайская власть была десакрализована, сопротивляться ей стало не страшно.

Василич заслушал доводы и решил, что так‑то оно так, но лично он ко всему происходящему не будет иметь никакого отношения:

– Ладно, джинна обратно в бутылку загонять, наверное, действительно не наше дело. Но я любые встречи с любыми бабайскими оппозиционерами заканчиваю, даже о погоде и о молодежной моде говорить не буду. А если вы с кем‑то трёте – то не надо от моего имени говорить и тем более обещать что‑то. В общем, задача у вас теперь очень простая – живите, радуйтесь жизни и не мешайте Бабаю с Желтым себе шеи свернуть. Ход они набрали хороший, их летящий в пропасть бронепоезд уже никто не развернет. А родине мы рано или поздно снова пригодимся…

Одним словом, революционеров отправили в отпуск.

Мы объявили ближнему кругу общения, что сворачиваем активные боевые действия, потому что цель достигнута. Якобы, Михал Иваныч уже принял решение об увольнении Бабая, Желтый – кастинг на его место не прошел, а значит, мы спокойно ждем указа об увольнении‑назначении, занимаясь пока своими делами.

Мы свято верили заветам героя Челентано из фильма «Блеф» и в свой блеф верили, как в «Отче наш», вид при его оглашении имея таинственный и снисходительный. Многие собеседники считали, что мы действительно что‑то знали. Хотя не знали мы, разумеется, ни черта – что там и когда решит про Бабая Михал Иваныч.

Мы продолжали на всякий случай поддерживать наш «независимый» медиахолдинг, который развлекал аудиторию прогнозами скорого ухода Бабая и Желтого, анализировал признаки их скорого ухода и публиковал шорт‑листы претендентов на их кресла.

Шорт‑листы эти оказались забавной штукой. Одни околобабайские деятели были готовы серьезно вкладываться, чтобы в них попасть. Другие полцарства отдали бы, чтобы никогда в них не фигурировать.

– Уберите меня христа ради из этих переборов! Сижу, починяю свой примус, руковожу федерацией гольфа, у меня все хорошо, не привлекайте, так вас <