Телятница Гошта: «А разве вы меня не слышали?»

 

Однажды Лорс шел домой из клуба такой мрачной ночью, когда поневоле на душе кошки скребут. Низко нависло черное небо. Хлещет косой, холодный дождь. Со стороны гор дует ледяной ветер. Наверное, там, высоко в горах, где пасут скот чабаны, выпал нежданный снег. Хотя еще лето! Такое здесь случается. Сквозь шум дождя слышен однотонный, тоскливо‑тревожный гул, будто мчится в ночной мгле ущелья поезд, боясь врезаться в скалы. Может быть, это ветер вырывается из ущелья с таким шумом? Или провода уличные гудят над головой? Не поймешь, потому что на голове у Лорса толстый капюшон.

Володя не выпустил Лорса из клуба, пока не сбегал в больницу за плащом и кирзовыми сапогами. И сейчас Лорсу не страшна в Володиных сапогах хлюпающая, вязкая грязь улицы. Не страшны в брезентовом плаще ледяной ветер и холодный дождь.

Ни единой звездочки на небе, ни единого огонька кругом. Смутно белеют домики с наглухо закрытыми ставнями, будто глаза от страха перед ненастьем зажмурили… Есть ли что‑нибудь живое на земле, кроме тебя самого, – вот что думаешь в такую ночь.

…Придя домой, Лорс писал Эле: «Эля, я шел мрачной, вымершей улицей под уютным капюшоном, который пропах сухим сеном и лошадьми, и думал: почему мне даже в такую тоскливую ночь не одиноко на свете? В городе – ты, в городе – мой дядя, в городе – город с многолюдными улицами, яркими ночными огнями и всегдашним шумом жизни. И все равно было одиноко! Здесь тоже ты, хотя теперь даже на бумаге мы не можем обменяться словом. Но понимаешь, Эля, здесь я впервые почувствовал, что мир населен».

Лорс не знал ученой скучной формулы, утверждающей, что юность есть не что иное, как переход от зрелости физиологической к зрелости социальной, когда человек осознает, что он – среди людей. Этот переход начался бы у него в должный час и в институте или в редакции. Так уж случилось, что пришелся этот час на его сельскую клубную жизнь, которая вплотную свела его со множеством разнообразных людей.

«Ты, конечно, воскликнешь, Эля: «Смотря каких людей!» Но во время матча не задумываешься, кто в твоей команде сколько книжек прочел, умный он или все еще тряпочку сосет. Важно – сделать игру. Выиграть! В моей большой клубной команде есть все, что бывает во время матча: огорчения и радость, смех и ссоры, злость против «сачкующего» игрока и доброе товарищество.

Мне хорошо в моей «команде». Я в ней не чужой. Что‑то (очень немногое!) я знаю и умею лучше, чем другие. Как искренне это здесь уважается! Когда видят, что не умею и не знаю, относятся к этому так простецки‑деликатно, что мне все чаще бывает просто скучно играть в «арапистость» (ее, кажется, раскусили и посмеиваются над ней добродушно). Мне хорошо и дружно почти со всеми. Я знаю, что никто из нас не съест куска хлеба в одиночку, когда мы всей агитбригадой застрянем где‑нибудь в полевом шалаше в проливной дождь. Я знаю, что я и некоторые из ребят будем стоять локоть к локтю, если перед нами опасность.

Скажешь, сплошная идиллия? Как бы то ни было, я слова «недруги» пока не знаю, Эля (можешь смеяться)!

Когда‑то я спросил в редакции у Цвигуна: «Цвиг, почему тебя в редакции многие не любят?» Он мне ответил: «Детка! Расписываясь в ведомости за свой гонорар, ты успеваешь глянуть – а сколько у других? Конечно, нет. Стесняешься! Люди же обязательно шнырнут глазами и по чужим строчкам ведомости. Такова порода: человек! У Цвига всегда в ведомости приличная сумма, а любовь к человеку уменьшается в обратной пропорции к его гонорару».

Не думай, что Цвиг такой уж жадюга. Просто мера гонорара для него – мера истинной значительности человека, плодящая ему недругов, мера энергии, способностей, характера.

Может, прав Цвиг? Ну и пусть. Совсем не обязательно, чтобы человек имел врагов. Моя команда ведет нехитрую, но по‑своему заразительную клубную атаку против скуки, грязи, уныния, людской разобщенности. Есть люди, которые на меня косятся. Но они для меня вне моей игры: глядят с трибун. Аптекарь – с насмешкой, Васька‑Дьяк – главный заводила ночного парка – со злобной пристальностью, потому что многие из его дружков потянулись к клубу. Цвиг при своих наездах – просто со снисходительным любопытством, хотя суетится всегда так, будто я у него место избача перебил. Поп Азарий Фомич – и тот, наверное, наблюдает за мной пока без зависти, потому что мне еще далеко, как он считает, до его «весовой категории». Даже мой коллега и начальник Тлин – и тот вне площадки. Он словно негодный тренер, который просто по долгу службы шипит со стороны на команду.

Конечно, здорово расхолаживает, если с трибун смотрят недоброжелательно (я люблю аплодисменты). Но лишь бы не кидали огрызков на поле, не мешали игре слишком уж нахальными выкриками. Кинут огрызок – швырну назад».

Страшны ли недоброжелатели на трибунах, если сама «команда» растет, крепнет? – раздумывал Лорс.

– Национальную молодежь больше привлекайте, – требует Полунина. – Особенно девушек. Вот тут рядышком с райцентром, на третьей ферме, певучих девочек я как‑то заметила.

Туда пошел Володя – это в четырех километрах от Предгорного.

Вернувшись, он прямо на пороге репетиционной встал, закрыв свои узковатые глаза, постоял с мечтательной улыбкой, словно слушая чей‑то голос, и в блаженстве покачал головой:

– Ну, братцы… Какой я голосище откопал!..

Обычно Володя был очень сосредоточен и сдержан. У него чаще всего бывало замкнутое лицо человека, непрерывно прислушивающегося к какой‑то своей, внутренней мелодии. Озарялось его матовое лицо вырвавшимся светом волнения только на сцене или на репетиции, да еще, пожалуй, у волейбольной сетки.

Однако таким, как сейчас, Лорс видел его впервые. Оказывается, Володя услышал на ферме голос молоденькой ингушки‑телятницы.

– Захожу в телятник, – рассказывал он, – чисто. Воздух свежий. В клетках прыгают, резвятся крепыши‑малыши толстоногие. И вдруг – девичий голос. Тембр! Лиризм! Чувство меры! Да что рассказывать… Девчонка обещала к вечеру прийти к нам. Согласилась, чтобы мы ее послушали.

…Это была обычная горская девушка. Взгляд черных глаз с густыми ресницами скромно полуопущен, но в осанке девушки достоинство. Румянец во всю щеку… Руки большие, красные, она старается их не очень выставлять. Розовеет шифон кофточки. На голове непременная косынка.

– Мы же с тобой знакомились, – вспомнила Аза. – Тебя зовут Гошта? Я не знала, что ты поешь.

– И я тебя знаю!

Она довольно подробно, не чинясь, рассказала всем о себе, о семье, о ферме. А закончив, встала, поправила косынку и спросила у Володи:

– Можно идти?

– Вот чудачка! – кинулся Володя загораживать дверь. – Я же тебя предупредил: мы должны тебя послушать!

– А разве меня никто не слушал? – гордо тряхнула Гошта головой. – Для чего я тогда все сейчас так длинно рассказывала?

В комнате расхохотались так дружно и добродушно, что не удержалась и Гошта.

…Спела она ингушские и даже русские песни, знала и грузинские мелодии. Всем очень понравился голос Гошты. Но от участия в самодеятельности она отказалась наотрез.

– Боюсь отца. Он человек старых правил, вспыльчивый. Кто его знает, вдруг начнет…

Гошта, любовно передразнивая отца, показала голосом, жестом, мимикой, как он выглядит в гневе. Все рассмеялись, один Лорс над чем‑то задумался.

– А ты спроси у отца. Может, разрешит, – посоветовала Аза. – Хочешь, я поговорю с ним?

– Нет. Вдруг ему не понравится даже то, что я спросила такое. Была бы у меня мать или сестра – через них девушке удобно к отцу обращаться…

Конечно, говорила Гошта, отец может и не узнать, что она поет на сцене (по старинным понятиям горцев это считается нескромным для девушки). Живут они раздельно: она – при ферме, а отец – по другую сторону райцентра. Он грузчик склада на строительстве, там и живет. Но ведь всегда найдется кумушка, которая захочет донести отцу. И Гошта изобразила какую‑то кумушку так похоже, что все представили себе сплетницу, как живую. В комнате опять смех, и только один Лорс все что‑то размышлял.

Он отозвал Азу, что‑то шепнул ей. Она вышла.

Лорс подошел к Гоште и решительно сказал:

– Ты будешь играть у нас в спектакле. Я понаблюдал, как ты умеешь передразнивать. Любая роль у тебя получится. А петь мы тебя не заставим, не бойся, – успокоил ее Лорс, шепнув расстроенному Володе: – Пока начнем с этого.

– А‑а! В спектакле можно загримироваться, чтобы никто не узнал?! – догадалась Гошта. – Все равно узнают. Я бы любого узнала, как ни переодевай. Однажды приезжали к нам на ферму артисты…

Она остановилась, увидев, что вошла какая‑то незнакомая женщина. Незнакомка поздоровалась со всеми кивком головы и начала разглядывать присутствующих. Она кого‑то искала.

Не обращая на нее внимания, Лорс спросил у Гошты:

– Ты Азу знаешь?

– Ее многие знают, не только я. Секретарь! Да она же недавно была тут, вон на том стуле сидела…

– А я и сейчас здесь! – подошла к Гоште незнакомка – это была загримированная Аза.

Так убедили Гошту. В ожидании роли она приходила в клуб, охотно дежурила, пела кружковцам свои песни, ездила с агитбригадой, но все переживала: не получится ли скандала с отцом.

Лорс знал: если ее отец оскорбится, он‑то, горец, не усидит сердитым зрителем в сторонке, на трибуне.

Зашевелились на трибунах пока другие. Первым – Васька‑Дьяк, как и положено хулиганам выступать первыми возмутителями клубного спокойствия.

Случилось это уже на следующий же день после того, как Лорс так радушно писал Эле о том, что в его лексиконе нет слова «вражда».

 

У матрешки нехитрый секрет…

 

Лорс шел в чайную завтракать и приостановился возле окна закусочной. Там кто‑то пел хрипловатым приятным голосом блатную песенку.

Чага! «Как ты появишься у меня в районе, обязательно происходит че‑пе!» – вспомнил Лорс слова Вахидова.

Вечером перед танцами Лорс проследил, чтобы Вадуд назначил дежурных и по парку. Это стали делать с тех пор, как Никодим Павлович, директор школы, сказал Лорсу: «Лекторов и серьезных слушателей ваш клуб до сих пор отваживал грязью и беспорядком. Теперь стало почище. Но что толку, мужик, если не каждый отваживается к вам через парк пройти: тут тебе и хулиганят, и матерщина!»

В последнее время вечерняя жизнь парка вроде бы немного улеглась. И не столько из‑за дежурных с повязками – просто стал притягательнее вечерами сам клубный зал. Там народ теперь понаряднее. Если и не концерт, то какая‑нибудь затея в ходе танцев. Шахматы, пинг‑понг… Когда Володя свободен от репетиции, он охотно сменяет на часок Петю, а танцевать под Володин аккордеон – это не то что топтаться в кустах под треньканье мандолины.

Неистощим на выдумку Вадуд, он рожден быть затейником. Если Володя не позволяет спеть кружковцу что‑нибудь в перерыве между танцами («Программу следующего концерта грабишь!» – сердится он на Вадуда), Вадуд все равно находит, чем «заткнуть» антракт.

Сегодня у него опять – уже в который раз! – игра в «слепого», потому что она заинтриговала всех. Надо с завязанными глазами суметь срезать ножницами какой‑нибудь из призов, свисающих с горизонтальной веревки. Лорс вначале запретил Вадуду эту игру, потому что стал трещать бюджет. Тогда Вадуд, с целью экономии, непостижимым образом научился почти безошибочно срезать подарки сам. И тут же бескорыстно вешал приз на место.

Среза́л он даже по заказу.

– Портсигар! – кричат в зале.

Целая комиссия пеленает Вадуду глаза. Заставляют его покружиться так, что и с открытыми глазами не понять бы, куда идти. Но Вадуд точно идет на цель с ножницами в вытянутой руке – и через миг уже щелкает двухрублевым оловянным портсигаром:

– Закурим?

Потрясенный зал охает.

Даже Васька‑Дьяк, который так неохотно выползает из тьмы парка на свет, не выдержал, пришел:

– Хоть глянуть, как дураков путают!

Лорс видит, с какой постоянно злобной усмешкой недоверия следит Дьяк за приготовлениями Вадуда.

– Одеколон! – заказывают в зале.

И вот Вадуд уже демонстрирует, подкидывает в воздух зеленоватый флакон.

– А ну дай! – нагло расталкивая всех плотно сбитым корпусом, выхватывает у Вадуда повязку и ножницы Васька‑Дьяк.

Панический визг девчонок. Все шарахаются: Васька‑Дьяк своей хищной походкой идет не к призам, а прямо на публику, жадно шаря и тыкая в воздух жалами ножниц. По его дергающимся толстым губам видно, что он беззвучно ругается, уже поняв неудачу.

…Лорс сегодня репетирует с Азой сцену из будущего спектакля. Выбор остановили на пьесе «Гориллы». Из американской жизни. О том, как вчерашние гангстеры стали бизнесменами и терроризируют город. Гориллы во фраках! Одну из «горилл» придется играть самому Лорсу, потому что заболел исполнитель этой роли.

Когда он объявил об этом, Аза удивилась:

– А как же ваше презрение к сцене?

– Мне просто любопытно, смогу ли я перевоплотиться в гориллу, – огрызнулся он.

Что бояться своей роли, если он отважился осуществить всю постановку? Не одну ночь провел он за книгами, готовясь к постановке, читая и конспектируя все, что мог прочесть о сцене. Терминами «мизансцена», «войти в образ», «сквозное действие пьесы», «сверхзадача роли» он сыпал на репетициях так, будто они были его первым детским криком при рождении. Но сыпал с чувством меры – ровно столько, чтобы тертые кружковцы только смутно догадывались о невежестве своего режиссера.

В детстве Лорсу нравилась одна восточная сказка. Самонадеянному человеку, который больше всего любил говорить слово «знаю», достался волшебный плащ. «Наденешь, застегнешь одну пуговицу – взлетишь выше людей, – начали ему объяснять. – Застегнешь еще одну – выше дома; еще одну – выше дерева». – «Знаю, знаю!» – «А для того чтобы спуститься, ты должен…» – «Знаю, знаю!»

Всезнайка оказался в холодном и голодном поднебесье, потому что застегнулся наглухо. Как спуститься, он не знал. Он был наказан за то, что не хотел слушать ничьих советов.

Лорс тоже был застегнут наглухо: объявившись постановщиком, он как бы сказал «знаю, знаю». Но кое‑что в режиссуре закрутил так, что не мог свести концы с концами.

Тогда через побывавшего в районе министерского инспектора он добился приезда на денек настоящего режиссера из театра. Это был человек еще молодой, но с узкой лысиной от лба до затылка. На репетиции он быстро, с дружелюбным остроумием и деликатно вскрыл режиссерские и актерские просчеты и распутал завихрения, придуманные Лорсом. Подсказал несколько простых и очень выигрышных решений, которые зажгли кружковцев.

Когда Лорс остался с ним наедине, режиссер с любопытством сказал:

– Слушайте, а вы ведь арап! Меня не проведешь. Как вы взялись одолеть такой спектакль, такую махину и в общем что‑то путное слепить?

– Беру нутром самородка! – И Лорс достал из тайника кучу конспектов. – Сверхзадача в том, чтобы никак не дать самым бывалым кружковцам догадаться, что спектакль, по существу, ставят они, а не я.

Режиссер рассмеялся.

– Сами‑то вы играете этого своего босса потрясающе бездарно, в стиле наихудшей самодеятельности, – сказал режиссер. – Пыжитесь, орете… Другие – сносны. Но сказать честно, божья искра только у этой девушки с косами… Вот что играет сестру забастовщика.

– У Азы?! – поразился Лорс. – Да ведь у нее «игровая», по существу, только одна фраза, трагическим шепотом: «Это невыносимо!» И то я все время Азу передразниваю… Это у меня получается.

– Она бы даже без этой фразы обошлась. Вы поглядите на ее лицо просто так, вне сцены. Насмешливость, высокомерие, но это так… девичьи штучки! А на самом деле у девчонки мир чувств и есть умение сдержать их.

…И вот Лорс уже не первый раз репетирует с Азой свою сцену, стараясь понять, чем так понравилась режиссеру из города реплика «Это невыносимо!». Сам он старается кричать слова своей роли поумереннее хотя бы ради того, чтобы не оглушать самого себя: его директорское ухо по обязанности и привычке автоматически прислушивается к разноголосице Дома культуры, как ухо механика к шуму мотора.

Вдруг Лорс улавливает какой‑то сбой в клубном механизме и выскакивает в зал. К нему бросаются навстречу девушки в слезах:

– Липочку в парке убили!..

Проклятые девки! Дуры марлевые! Липочка жив!

Он лежит без сознания под деревом. Алая повязка «Дежурный» у него на рукаве. И алая кровь на бледном лице.

Капа бережно поддерживает его голову, но Капа молодец, она не голосит и не плачет. А у Юсупа, друга Липочки, у горца, для которого позор – плакать, текут слезы по лицу, и Юсуп говорит, говорит одно и то же:

– Кто тебя, Липочка? Кто тебя? Ну скажи мне только – кто тебя?

Липочка глотнул воду распухшими губами, открыл глаза и увидел Капу.

– Ничего… Все прошло… – мужественно соврал Липочка. – Я ничего не видел… Меня сразу ударили по голове…

В больнице, куда отвели Липочку, вызванная из дому Зинаида Арсеньевна сказала Лорсу, картавя:

– А ваш клуб – мьячное место. Что сделали с мальчиком! Скажите‑ка, голубчик… говойят, вы жуйналист? Так что же, вас сюда пьислали, в клуб? Или вы вьоде этого, как их… тьидцатитысячника, только клубного? По какой‑нибудь мобилизации?

Когда Лорс вернулся из больницы, в клубе было уже темно и пусто. Только в репетиционной сидели двое: Вадуд и Васька‑Дьяк.

– Чего он от меня хочет, эй, завклуб? – с злобной усмешкой кивнул Дьяк на Вадуда, пристально глядя Лорсу прямо в глаза – такая у него была манера.

– Насчет Липочки ты виноват, – в упор обвинял Вадуд. – «Эй, завклуб» здесь нету, есть директор Дома культуры.

– Липочка вышел, а я‑то оставался в зале?

– Абсолютная правда! Я сам тебе глаза завязывал, чтобы ты себе подарок отрезал.

– Во! Отхватил игрушку… – Дьяк подкинул в руке деревянную матрешку.

– Он знаете что всегда делает? – обличал Дьяка Вадуд. – Вызывает из зала девушку, сажает на мотоцикл и увозит в поле.

– А тебе завидно, жандарм, что меня девушки любят? – хмыкнул Дьяк.

– Жандарма здесь нету, есть инструктор. Тебя девушки ничуть не любят, Дьяк! Боятся, – обличал Вадуд. – А как только мы дежурных начали ставить в парке, ты сам начал бояться. Но когда в деревне появляется твой дружок Чага, ты снова бываешь нахальный. Это все уже заметили!

– Жандарм! Липочку мне хочешь пришить? – не мигая, смотрел Дьяк из‑под низкого, тяжелого лба прямо в глаза Вадуду.

– Нет, ты Липочку не тронул, – покачал головой Вадуд. – Чага тем более не тронул, он руки мелочами не пачкает. Тут другой секрет. Вот он!

Вадуд выхватил у Дьяка матрешку и показал ее Лорсу:

– Это – Чага. Теперь скажу секрет.

Вадуд открыл матрешку и вынул следующую:

– А эта, помельче, – Дьяк. А дальше пойдет еще мельче матрешка, которая ударила Липочку. И так – без конца. Нет, нет, не без конца, потому что тут всего несколько матрешек. И мы сумеем их открыть, Дьяк. Потому что вас мало, а нас много. Ты колхозный весовщик, денежки водятся ребят спаивать. И силы у тебя хватает. У нас это тоже немножко есть… Сила! – Вадуд поднес палец вплотную к немигающим глазам Дьяка и поводил им вправо‑влево: – Ты не думай, Васька‑Дьяк, что мы здесь танцульками заведуем. Не‑е‑ет, мы здесь заведуем, чтобы никто не боялся и всегда был радостный!