Аза предлагает любоваться в трюмо

 

«А дальше что? Так ты вопрошала меня в своем ироническом письме, – писал Лорс Эле. – А дальше вот что: можешь похвастаться перед своей мамой, что твой непутевый и бесперспективный знакомый стал… директором! К клубной работе я так же безразличен, как и в первый день вступления в нее. С той разницей, что инструктором я пошел из‑за куска хлеба, а директором – мог ведь и не соглашаться… Меня поймала на слове Полунина, секретарь райкома. Директорствую из чистого джентльменства перед ней. Держать слово – это характер? Вот видишь, куда он меня завел: в избачи. А может быть, человеку должно быть все равно, где испытать себя?»

То, что умел делать, он уже сделал. Снова в клубе был свет, и теперь уже «законный»: ребята с почты оказались завсегдатаями танцев и охотно восстановили сваленный столб. Да еще пообещали провести в клуб телефон.

Отважился Лорс с ходу заняться не только хозяйственными делами. Он познакомился с известным в районе лектором Водянкиным и договорился с ним о лекции.

Методические брошюры рекомендовали еще кучу всяких других дел: ставить спектакли и концерты, организовывать выезды агитбригад на полевые станы и вечера передовиков, проводить комсомольские свадьбы, массовую работу среди верующих, домохозяек и даже детей. Книжки очень толково и красочно объясняли, как это делать, но никакой автор не говорил, кто это должен делать. Один Лорс?

В клубе нет инструктора, который избавил бы Лорса от забот о танцах. «Приглядись, подбирай сам», – посоветовали Лорсу. А кого? И как это делается? Нет методистов, знающих драматическое искусство и музыку. Училище в городе их готовит, но в этом предгорном районе они, говорят, долго не задерживаются.

В волейбол теперь в парке играли, разумеется, каждый день, и тут теперь всегда толпился народ. Это была целиком заслуга Лорса, но как‑то он услышал разговор пожилых болельщиков: «Молодцы в комитете физкультуры! Ведь могут организовать, когда захотят…»

Никто не претендовал только на славу авиамоделиста Лорса, однако он сам ее стыдился. Гоша как‑то привел с собой пятерых мальчишек. Лорс с удовольствием клеил с ними модели днем, за кулисами сцены, чтобы никто не видел. Это единственное реальное дело, если не считать танцев, казалось Лорсу просто недостойным: директор – и самолетики!

Как‑то кто‑то из девушек робко заговорил при Лорсе:

– При Эдипе хоть репетиции были… Чем бы заняться?

– В трюмо смотреть!

Сказала это Аза, – кто еще может так ядовито? Лорс задохнулся от обиды. Лицемерка! Сама ведь первая восхищалась, что в зале стало уютнее.

– В трюмо? – переспросил он Азу. – Лично вы… ничего особенно интересного в зеркале не увидите!

Она молча отвернулась от Лорса со спокойной, насмешливой улыбкой.

Лорс вспомнил, что брошюры обязывают районный Дом культуры, помимо всего, оказывать помощь низовым клубам. И решил поехать в колхоз. Это было самое смехотворное, что он мог предпринять: не умея ничего делать, поехать учить других! Но разве растерявшийся человек всегда выбирает самое умное? Просто Лорсу было уже невмоготу околачиваться на глазах у всех без дела.

 

Самозванец Вадуд

 

Вернулся Лорс из колхоза «Восход» поздно вечером и сразу пошел в клуб. Он доставал из карманов блокноты, когда в кабинет вошла тетя Паша. Печально опустив глаза, она доложила:

– Совсем загонял баяниста. И на меня шумит.

– Кто?

– Ну, этот… новый инструктор. Цельный вечер сидит на сцене и командует. Уже троих взашей вытолкал.

Лорс обозлился: без него прислали нового работника. Яшка подбирал! «Значит, такого же, как я! – всполошился он. – Это уже перебор – двое таких в одном клубе!»

Лорс кинулся было из кабинета на сцену, чтобы понаблюдать, что вытворяет новичок в зале. Но поспешно отступил, потому что занавес был распахнут настежь. В центре сцены, на виду у всего зала, сидел, важно откинувшись на спинку кресла и заложив ногу за ногу, какой‑то малый с короткой, крепкой шеей, стриженный под «бокс». Кажется, этого неказистого малого Лорс видывал на танцах.

Стриженый держался весело и свободно, будто родился и вырос на этой сцене. Изредка он шутливо, но веско грозил кулаком в зал.

Как только кончился танец, стриженый, не шевельнув корпусом, вытянул далеко вперед руку и слегка пошевелил пальцем, подзывая Петю. Тот подбежал так же охотно, как загипнотизированный кролик к удаву. Стриженый начал строго объяснять ему что‑то, делая быстрое движение, будто растягивая мехи: вероятно, требовал экспрессии. Лорс видел, как задышал, завсхлипывал Петя, оправдываясь. Стриженый начал с хитрой улыбкой водить у него перед носом пальцем вправо‑влево, что, видимо, означало: «Номер не пройдет, меня не проведешь».

Лорс спустился в кабинет, чтобы послать за самозванцем. Но туда уже вбежал Петя:

– Чего он от меня хочет? За весь вечер только один раз курить выпустил.

– Иди курить. А его пришли ко мне.

Стриженый вошел, поздоровался по‑чеченски и стал перед Лорсом, заложив руки за спину.

– Ты кто такой?

– Мое имя Вадуд.

– Ну и что из этого?

– Я шофер, но теперь я инструктор. Конечно, если вы не против.

Лорс приехал из колхоза голодный, уставший. Выдержать долго такую беседу он не мог.

– Кто тебя прислал? Почему ты здесь командуешь? Давай направление! – заорал он.

– Я сам пришел, – заторопился Вадуд, покраснев. – Вам нужен инструктор? Пожалуйста! Я согласен. Я шофер в райпекарне, люблю машину, много зарабатываю. Но еще больше я люблю культуру. Потому что она нужна теперь людям больше, чем хлеб! Ничего не умею делать, но буду работать день‑ночь, чтобы Дом культуры был для народа настоящий! С вами я решил работать, а пекарню – бросить. Потому что вы есть правильный человек.

– Кто же тебе это сообщил?

– Я сам сообщил. Я ненавидел ходить в этот сарай. Я пять раз потихоньку обрывал цепь на бачке с водой, потому что не терплю, когда кружка прикована. Теперь стал немножко другой порядок. Вот за это вы правильный человек. Мне можно идти?

– Подожди‑подожди…

– Танцы остановились – слышите? Без меня там нет порядка. Когда я буду свободный, тогда поговорим про разные случаи.

«Вот так, без направления свыше и без анкеты, появился у меня Вадуд, – писал Лорс ночью Эле. – Даже не дождавшись моего согласия, он пошел в зал наводить порядок. В отличие от своего предшественника, который прятался за кулисами, хныкал от тоски и безделья. Понимаешь, Эля, я не хотел бы быть таким, как мой приятель Керим, у которого все слишком ясно. Я не хотел бы быть и таким, как этот симпатичный Вадуд, для которого все слишком просто. Я не хотел бы также быть человеком, у которого понемножку и того и другого. А каким же надо быть?»

 

«Вас освежить?»

 

Лорс перелистывал свои блокноты, исписанные в колхозе «Восход», и вспоминал эту поездку.

Гораздо интереснее, чем колхозный клубик, оказалось знакомство с бригадиром.

Это был самый простой крестьянин из той, старой гвардии, которая вела хозяйство с мужицкой мудростью и расчетом. Маленький, сухой, с цепкими глазами, внимательно глядевшими на мир из‑под соломенной шляпы, Иван Матвеевич часто произносил слово «культура»: «Крестьянин, побратавшийся с культурой… Культура‑то нас и подняла, на ноги поставила!»

Лорс почему‑то сразу почувствовал себя с этим старичком просто и сказал начистоту:

– Иван Матвеевич! Видел же я эту культуру у вас в клубе…

– Да я не о той, не о клубной! – махнул сухой ручкой бригадир. – Та у нас хромает, потому что толкового специалиста никак в клуб не заманим. Я о культуре производственной, хотя ее тоже, конечно, без клуба не поднимешь… Хочешь прокатиться? Меня хозяйство ждет.

Он повез Лорса на высокой двуколке – «бедарке». Проезжая по полям, Иван Матвеевич горячо рассказывал о сортах пшеницы «Безостая», «Мироновская», «Аврора», о каких‑то применяемых в бригаде почвенных картах, гербицидах… Лорс мало что понял, но он видел, какие удивительно аккуратные здесь поля. Борозды – как по ниточке. Изумрудная зелень озимых – без соринки.

На полевых станах – домики с белоснежными постелями, душ и обязательно шкаф с книгами.

На молочной ферме доили вручную, зато Лорс не увидел ни одной заржавленной автопоилки; легко катились подвесные вагонетки с ароматным силосом, действовал уборочный транспортер. И было здесь почище, чем у Лорса в Доме культуры.

– А это потому, что я запрещаю дояркам ходить в черных халатах, – сказал бригадир. – Только в белых! Словно каждую минуту оператора с телевидения ждем. Наденет доярка черный халат – она и на себе‑то грязи не замечает, не то что на корове.

Бригадир рассказал Лорсу о каком‑то подменном графике, который позволяет доярке быть вечером свободной.

– Только куда ей вечер этот девать с вашей скучной культурой, избачи?! – подтрунивал старик, терпеливо понукая крепкую лошадку.

Лорса удивило, что ни в поле, ни на полевых станах, ни в мастерской, ни на фермах почти никто не толкует с бригадиром подолгу о производственных делах.

– Тут уж, похвастаюсь, моя культура, бригадирская, – объяснил старик. – Раньше моя бригада отдельным колхозом была. Доходу мало, а расход и на председателя, на двух замов, бригадиров, заведующих фермами… Теперь начальник один я, да помощник у меня по тракторам. Зато каждый колхозник свою работу знает, хвостом за бригадиром не бегает. Учим ведь людей делу! Рубль они увидели настоящий. По себе видят, сколько денег, машин государство нам двинуло!

Подкатывая поздно вечером к селу, Иван Матвеевич сформулировал, к чему клонил во время поездки по хозяйству: чем выше становится производственная культура, тем короче начинает казаться колхознику другая «ножка» – культура духовная.

До чего коротка эта «ножка», Лорс увидел в доме у самого бригадира, куда Иван Матвеевич пригласил ночевать гостя из райцентра. Книги и журналы почти только одни сельскохозяйственные…

Зоркий старик заметил это удивление и смутился. Он помрачнел, умолк. А потом, вдруг что‑то вспомнив, оживился и крикнул жене:

– Марья! Открой‑ка сундук, достань ту штуку.

Жена подала ему… пульверизатор. Большой, заграничный, с золоченой пробкой и носиком. Иван Матвеевич начал работать грушей и робко спросил Лорса, почему‑то перейдя на «вы»:

– Вас освежить? Самый лучший одеколон, «Красная Москва»…

Лорс покорно подставил голову и дал Ивану Матвеевичу возможность реабилитироваться. Но лицемерить долго Лорс не умел, да и больно умен и душевно прост был старик.

– Эх, что ты хочешь, парень! Сорок лет я знал одно: паши, сей, убирай… И слава хлеборобская у меня высокая. А сверх того во всякое общественное дело безотказно первым лез и лезу по сей день. Но культуру все откладывал на потом. Спохватился – поздно! Вот и вышло: вроде ограбленный. И не со мной одним такая беда вышла. Ну, что у меня радости? Детей с нами нет. Каждый год со старухой ездим куда‑нибудь. Красоты и культуры везде много, да и здесь бы нашлось – а взять‑то не умеешь! Вкус и понятие за один день не заведешь ведь в себе, да еще в моем возрасте. Что мне по уму и сердцу доступно, то я хватаю. Я землероб, так мне вот полюбились розы. До двадцати сортов их у нас в деревеньке, и все это я сам отовсюду понавез. Какая же это красотища! Но это – в саду. А в стенах‑то – пусто. Вот я и зафорсил перед тобой этой пшикалкой, да глупо вышло. Ну ничего, я на других стараюсь отыграться, на молодых. Клубу – ни в чем отказа. Иной раз на хомуты деньги в правление не выбьешь, а уж для библиотеки – не отстану… Почему я за тебя уцепился? Культура ведь сверху идет, по ступенькам. Словно от высоковольтной линии расходится. Ну, думаю, из райцентра человек, специалист! Может, киловатт‑другой перепадет и нам, подскажешь что‑либо дельное моему избачу?.. А честно сказать, и у вас в райцентре слабая электростанция. Бывал я в твоем Доме культуры да вот твои рассказы о вашем бедняцком клубном житье послушал. Слушал я и «Кабачок» ваш, чернявый все его напевал. Тоже вроде моего пульверизатора!

 

Опять пульверизатор. В районном масштабе!

 

Объявили пленум райкома партии, на повестке дня вопрос о культпросветработе.

Обычно пленумы райкома, сессии райсовета проводили в зале кабинета политического просвещения. Там хоть и тесно, но благопристойно, чисто. Но на этот раз решили собраться в Доме культуры. То ли потому, что много было приглашенных, то ли потому, что такой вопрос уместно было обсуждать именно в главном учреждении районной культуры.

Полунина проверяла, как подготовлен зал к пленуму.

– Пятна на стенах мы кое‑как прикрыли, – вздохнула Полунина, – но как устранить этот ужасный, въевшийся за годы запах махорки и керосина? Каждый раз я от него задыхаюсь… Стоп! Кажется, придумала. Попробуем.

Лорс озирал преобразившийся зал и дивился изворотливости женского ума. С помощью занавесей, дорожек и прочих тряпочек клуб был превращен в роскошные хоромы.

Пш‑пш‑пш‑пш… – зашипело кругом, и по залу разлился запах одеколона. «Вас освежить?» – вспомнил Лорс бригадира. Сама Полунина ходила с девушками по залу, освежая стены одеколоном. Целая батарея пульверизаторов!

«Женщина‑секретарь – все равно женщина», – глубокомысленно рассудил Лорс. Знал бы он, как обернется для Марины Васильевны это невинное ухищрение, решился бы остановить ее…

…Яша Покутный на пленуме не выступил. Лорс решил, что заведующий попал в переплет: он ведь не мог при такой повестке дня, когда только о культуре и шел разговор, начать с обычной фразы: «Вот тут говорили обо всем, а о культуре ни слова». Другого же начала для речи Яша в резерве не хранил.

По перешептываниям в зале Лорс понял, что причина Яшиного молчания в другом: на пленуме присутствовал приезжий человек, которому предстояло сменить Яшу, возвращавшегося к специальности, – его назначают начальником плотницкого цеха райпромкомбината. Лорс с любопытством поглядел издали на своего нового начальника. Худое, очень смуглое и длинное лицо аскета; а губы большие, энергично сведены вбок чуть не до самого уха. Шевелюра черная, высокая, свисающая на лоб прядками, как у музыканта. Этот явно не плотник. Говорят, районный работник.

В перерыве после доклада он кивком головы подозвал Лорса, назвал себя: Тлин. Потом медленно обвел зал рукой и сказал:

– Придется серьезно подумать насчет наглядной агитации. Стены свободные, место есть.

Тлин говорил и говорил об этом и о других делах. Ни одного слова упрека в свой адрес Лорс от нового начальника не услышал. Однако с первой же минуты этого знакомства он начал чувствовать себя так, будто виноват во всех смертных грехах. Такая была удивительная способность у товарища Тлина: он вполне доброжелательно нацеливал на новые задачи, а человек в это время почему‑то целиком погружался в покаянные воспоминания о своих прошлых ошибках и ничего не улавливал относительно задач.

Лорс невольно улыбнулся этой своей мысли.

– Вы любите смеяться? – заметил Тлин. – Это хорошо. Оптимизм нам на клубной работе необходим. Я тоже люблю здоровый смех.

Он почти достал губами мочку правого уха, что означало, видимо, улыбку. Затем стал и дальше развивать мысль, как сделать, чтобы в клубе всегда была жизнерадостная атмосфера. Но Лорс ничего не слышал, а виновато пересматривал свою прошлую клубную жизнь. Не слишком ли много он смеялся? А может быть, мало? Какое‑то несоответствие в прошлом имелось, это ясно.

Тлин опять вернулся к наглядной агитации (это был, видно, его конек), и Лорс покаянно вспомнил, что самолично снял замызганный плакат «Культуру – в массы».

– Значит, так, – сказал Тлин. – На все стены – лозунги, плакаты, фотостенды. Диаграммы. Культтаблички о правилах поведения.

Лорс попробовал было усомниться: нужно ли столько? И сразу понял, что отныне ни в чем сомневаться не придется: Тлин говорил непререкаемо. Это Лорсу совсем не понравилось.

«А я, наверное, не понравился новому начальнику», – подумал Лорс.

Прозвенел звонок.

…Гладко прошел сегодняшний доклад председателя райисполкома, гладко шли прения, пока не взял слово – Лорс не поверил своим глазам! – Иван Матвеевич, бригадир. «Член пленума райкома», – объявил председательствующий.

Начал старик весьма странно, заставив недоуменно нахмуриться президиум:

– Встаньте, товарищи. Прошу вас, встаньте!

Участники пленума, смущенно переглядываясь и посмеиваясь, встали.

– А теперь прошу сесть.

Зал сел. Когда утих невообразимый скрип и грохот видавших виды, полусломанных, расшатанных клубных скамеек, Иван Матвеевич продолжил, постукав по крышке часов:

– А мне потом президиум продлит регламент? Я ведь полторы минуты потерял не по своей вине: не мог продолжать, пока держали жалобную речь… скамейки нашего главного районного очага культуры.

Зал ответил веселыми аплодисментами.

– Ну, скамейки тут хоть такие есть. А печей не вижу и думаю: какая же тут у ребят система отопления? А наверное, такая система: на дворе тепло – и в клубе тепло; на дворе стужа – и в клубе не хуже. (Смех в зале.) Еще есть у меня имущественный вопрос к председателю райисполкома. Уважаемый Магомет Хасанович, за чьей ты скатертью в президиуме сидишь? Твоя это скатерть! С твоего персонального председательского стола ее сюда принесли, с того вот, что у тебя в кабинете сбоку стоит, – стол для заседаний. Я же ее знаю, эту скатерть, заседал за ней. С чьей ты трибуны доклад делал? Из райкома трибуна. Портреты, по‑моему, тоже оттуда. Даже портьеры вот эти у клуба не свои, не видел я тут таких. Словом, выходит, мы пришли сюда со своим приданым. После принятия резолюции об улучшении и повышении унесем с собой свое приданое? Или кое‑чего из того, что сумеют списать наши завхозы, оставим в знак нашей общей жизни и союза с клубом?

Опять аплодисменты, смех.

– А последнее – про одеколон. Я люблю розы, вот и вся моя стариковская отсталая культура. Но что это за культура? Опять же от земли – к земле. А вот пульверизатор – это шикмадера, как у нас один в деревне выражается. Я и попробовал у себя как‑то культурному гостю из района пыль одеколонную в глаза пульверизатором пустить. Да попал впросак.

Лорс – он стоял в дверях, ведущих из фойе в зал, – отпрянул за портьеру. Неужели старик в таком зале начнет склонять его, Лорса?!

– Так то ведь я, обыкновенный бригадир! – продолжал Иван Матвеевич. – С меня какой спрос по части культуры? А как же мы вот здесь, при таком собрании, пыль пускаем друг другу в глаза! Я же вам сказал: розы развожу – значит, разницу в ароматах понимаю. Вековой родной запах этому залу – керосин да махра. А в нос нам сегодня шибает «Шипр», как в парикмахерской. Давайте же, товарищи, сделаем, чтобы у нас культура имела свой аромат. Настоящий. Нелиповый.

Захлопал в ладоши и первый секретарь райкома Николай Иванович, и другие сидевшие в президиуме. Смущенно, но от души смеялась пунцовая Марина Васильевна.

 

Эля помянула как‑то в одном из писем Лорсу, что в Предгорном живет ее родственник. «Кто же это? – гадал Лорс. – Может быть, он каждый вечер бывает в клубе на танцах?»

«Значит, у тебя есть повод хоть на день приехать сюда, – писал Лорс Эле ночью после пленума. – Ты увидишь не жалкий, ободранный клубик, а настоящий Дворец бракосочетания, благоухающий «Шипром».

Лорс подробно писал Эле о своей поездке в колхоз, о том, как удивительны переплетения человеческих дорог. Ведь случайное знакомство с замечательным стариком бригадиром обернулось таким неожиданным богатством для Дома культуры: все, что сволокли сюда на пленум, остается клубу.

Утром он поспешил пораньше на работу, чтобы полюбоваться великолепием нового облика клубных помещений.

Они выглядели как после разгрома!

От великолепия не осталось и следа!

Тетя Паша, убиравшая клуб, сказала Лорсу:

– Завхозы чуть свет понабежали. Из райкома, из райисполкома… Парикмахер тоже был. С авоськой. Забрал пшикалки.

От вчерашней сказки осталась только трибуна. И валялся на сцене никелированный настольный звоночек, оброненный впопыхах завхозами. Лорс залез на трибуну. Машинально постукивая по кнопке звонка, он под этот веселый аккомпанемент зло бормотал:

– Товарищи, здесь каждый оратор говорил о культуре. О надоях и окотах только попутно, только попутно. А результат?!

Когда в девять утра Лорс побежал к Полуниной жаловаться, она его еще и отчитала:

– Не думала я, что вы такой растяпа! Просто жизни не знаете… Не могли спрятать кое‑что под замок? У вас столько кладовок! Теперь, конечно, ничего у завхозов не вырвешь.

Полунина все же утешила Лорса: министр культуры выделяет клубу триста рублей на обзаведение.

– И знаешь что, Лорс, – перешла она вдруг на «ты», – надо поэкономнее потратить эти деньги. А то понакупишь ненужного. Я видела в сельпо недорогой, но красивый материал для клуба. Сходим вместе. А деньги на ремонт я выбью из райисполкома…

Действительно, Лорса как‑то зазвал в райисполком Керим и объявил:

– Срочно составляй со своими танцорами смету на ремонт. Приказал Магомет Хасанович. – Керим посмотрел на друга так, будто видит его впервые: – Ты знаешь ли, что вырвать среди года деньги на ремонт даже районным зубрам не удается! Я вижу, ты мечтатель‑мечтатель, но ловкач. Скажи честно – я не проболтаюсь, – кто тебя поддерживает?

Лорс наклонился к уху Керима:

– Сам Иван Матвеевич. Только молчок! Эх, не знаешь ты жизни! Агусеньки… Ножкой – топ!

Керим долго потом ломал голову: кто же этот Иван Матвеевич, с которым так считается председатель райисполкома?

 

 

Глава V. Первые стычки

 

Поэзия капремонта

 

В далеком краю, еще при жизни родителей Лорса, был у него в детстве совсем маленький кусочек деревенской жизни. Мать умерла очень молодой, от неудачных родов. Отец не хотел больше жениться. Каждые школьные каникулы он отвозил Лорса в деревню к дальним родственникам. Безнадежный сердечник, отец и сам любил там пожить, когда позволяла служба.

Именно там, в деревне, Лорс познал чудодейственную способность рук. Ими можно было слепить из глины хлопушку, которая по громкости выстрела не уступает пистолету. Из веточки молодой ивы получалась свирель, если хватало терпения легонечко побить по веточке, чтобы кора сошла с ветви целиком, трубочкой.

Как‑то во время деревенских каникул в Лорсе прорезался одержимый мебельщик. Родич Аюб строил дом. Сам тесал, пилил, строгал, вязал плетень. Лорс ездил с ним в лес за прутьями и кольями для плетня, а потом помогал ставить плетень. Аюб остро затесывал колья и вбивал их на расстоянии друг от друга. А потом ряд за рядом плотно перевивал гибкими прутьями, у которых еще была прохладная, живая кора.

Но это занятие Лорсу быстро надоело, потому что здесь ему доверялось только одно: ходить за Аюбом и подливать из медного кувшина – кумгана воду, чтобы кол легче входил в землю.

Тогда Аюб кинул Лорсу ворох дощечек‑обрезков. «Делай скамейки». В каждом вейнахском доме излюбленная мебель – низенькие скамеечки: две дощечки стоймя, а к ним прибита сверху дощечка подлиннее. Нет удобнее мебели к низенькому круглому обеденному столу – шу. Такие столы у вейнахов водились в деревнях испокон веков. Особенно же хороша скамеечка, если хочешь посидеть перед очагом и печь кукурузу. С табуретки смотришь на огонь и на подрумянивающийся початок свысока, а со скамейки – на равных.

Лорс заполонил скамеечками дом Аюба так, что никто не мог пройти не споткнувшись. Потом начал дарить свои изделия соседям Аюба.

Однако только у себя в городе Лорс в полной мере ощущал прелесть созидания. Потому что там созидание было неразрывно связано с другим не менее захватывающим процессом – разрушением. В деревне ему все как‑то нечего было разрушить. Потому что там не было игрушек, там берегли для хозяйства любую вещь. А в городе полно игрушек. Во дворе – склад, откуда можно утянуть ящики, разломать их и сделать из дощечек мечи и автоматы, а из фанеры – рыцарские щиты и теннисные ракетки.

Теперь он был в деревне не гостем, не мальчиком, а директором. И ему здесь есть что ломать. Трах! От удара обухом топора разлетелась лесенка, которая вела из зала на сцену. Трах! В щепы другая лесенка, ведущая на сцену из репетиционной. Вместо этих хилых, кривых перекладинок вроде тех, по которым горцы лазают в плетеную сапетку – амбар за кукурузой, тут встанут массивные, удобные ступени – тумбы из дюймовых досок. Лорс сделает их так же шутя, как сколачивал скамеечки.

Лорс крушит штукатурку. Плитками‑льдинами откалывает ее кирка. Лом вспарывает мертвую сцепку кирпичной кладки – и вот уже хлынуло синее небо в погребную сырую темень директорского кабинета.

– Что, рама и косяки уже готовы? – удивляется зашедший за своей балалайкой Яша Покутный.

– Не готовы, но я их проектирую в смету! – гордо говорит Лорс. – Когда плотники сделают, вставим.

– А проем тем временем будет открыт? Да через него хоть пианино выноси!

Лорс обескуражен, но Яша отыскивает на чердаке и косяки, и раму, засучивает рукава:

– Вставляем сейчас же.

Неисчислимые возможности для разрушения и созидания таятся за словом «двери». Если взломать вон ту боковую стену сцены и вставить дверь, то Дом культуры неожиданно получит еще одну репетиционную комнату. Большую, как директорский кабинет. Не придется больше так тесниться кружковцам. А если заложить вон тот дверной проем, то получится еще одно боковое фойе, оно будет непроходным. Там можно будет расположить буфет, или занятия новых кружков проводить, или малый лекционный зал устроить…

– Всего это здание имеет семнадцать дверей, – ходит по пятам тихий Яша Покутный. – Вот эту пробили, когда директором был Витюня Таратута… Вот эту прорубал еще Мустафа Имранов, эту – Мотя Беркович… Здесь стену сам высаживал ломом Шота Окропиридзе. Здоровый был грузин, вроде тебя. А вот здесь и здесь были очень нужные двери. Но их… того… ликвидировал директор Угрюмов. Замуровал наглухо.

Вехи клубных эпох перечисляет перед слишком горячим Лорсом мечтательный и вместе с тем осмотрительно‑мудрый Яша Покутный. Лорс остывает, перед его внутренним взором словно проходят вереницей тени бывших преобразователей, тоже горевших огнем перестроек (в рамках дверных проемов).

– Я – мужик, в вопросах культуры я тебе не советчик, – охает хитрый Яша. – А вот если бы ты собрал на часок ребят, бывалых кружковцев… Да прораба из райкомхоза, да бухгалтера… Были бы тебе и план, и смета! Ну, давай косяки подгонять. Окно в Европу ты уже прорубил…

После того как смета наконец была составлена, утверждена, деньги получены, мастера наняты, высокая поэзия капремонта совсем захлестнула Лорса. Словно из детства пришла. Раздевшись до пояса, сам он в прохладе зала строгает фигурным Яшиным рубанком доски, любуется полированными завитками стружек, вдыхает их запах.

Радует его звонкий стук кирпича, откалываемого мастерком печника, радует перезвон пестиков по чугуну – это Вадуд и Петя толкут мел для изготовления замазки, которой никак не напасешься в магазине.

Над головой громыхает железный гром, и Лорс выскакивает на солнце, лезет по лестнице на жаркую крышу, сверкая голой спиной. Там орудует Евген, непобедимый конкурент немощного райкомхоза, сельский красавец мужчина с пронзительно‑синими глазами и рыжими холеными усами на матовом, благородном лице. Он постукивает киянкой по кровле. По‑кошачьи осторожно ступают его ноги в толстых носках, что поверх галифе. Евген то тут, то там льет из ведерка воду по стыкам крутой железной крыши, определяет, где же у крыши слабина, куда стремится струйка, куда же просачивается дождь, достигавший в ливни клубного пола и заставлявший Эдипа нередко вывешивать объявление: «Ввиду атмосферных осадков у нас разошлись швы. Танцы отменяются».

– Нашли, дядя Евген? – ходил Лорс по крыше, тоже нажимая ступней на стыки.

– Хто ж его знает, где. Найдем, – цедит красавец, покручивая пышные усы. – Доставай, завклуб, мешковину и рогожу. И побольше мелу, олифы для замазки. Заделаю я ваши швы. Не потекёть.

Оставив рубанок, мчится Лорс в один конец искать мешковину и рогожу. Оставив Петю со ступкой и ситом, мчится в другой конец Вадуд скупать школьный мел, если не окажется готовой замазки.

А вечером – репетиция. Лорс сам стал проводить занятия с кружковцами. Удивительнее всего, что уже без боязни входил он к девушкам в репетиционную. «А чего удивляться, – думал Лорс, – жизнь показывает, что барьеры летят к черту, когда вместе делаешь дело. Барьеры – это выдумка задумчивых бездельников!»

 

Танец «стариков»

 

– Послезавтра наконец едем с концертом в колхоз, – объявляет Лорс. – Бумажки на освобождение от работы для всех готовы.

Все молчат. Но Аза, конечно, в этом жанре не умеет.

– С чем едем?! – тотчас демонстрирует она вспыхивающий румянец, который у нее всегда наготове. – С четырьмя хоровыми песнями и переплясом?

Обычно концерты, говорят, состояли почти целиком из номеров Эдипа. Он не только пел «Кабачок», но знал цыганские романсы, исполнял басню «Лиса и Бобер» и даже выступал с акробатическими этюдами. А как быть теперь?

Лорс уже знает по опыту, что вслед за Азой заговорят все. Поэтому он располагается поудобнее, по‑братски делит горбушку хлеба с Ватуши, придвигает бумажку с солью. Ну?

– Ни одного нового танца!

– Ни одного музыкального номера!

– Ни одного художественного чтения!

– Ни одного зрелищного номера! Эдип – тот прыгал через горящее кольцо, как лев, – вспоминает Капа. – Вызывали на «бис»!

К воспоминаниям о сценической славе Эдипа Лорс ревнует, и это его смутно радует: значит, и в нем, Лорсе, подспудно созревает артист, хотя пока еще он готов скорее умереть, чем решиться выйти на сцену.

– У меня – сердце и когти льва, но через горящее кольцо я пока не сумею, особенно на «бис», – запивает он горбушку водой. – Но руководство, товарищи, не дремало! Имею для вас пару сюрпризов. Музыкальный номер – Яша Покутный. Он наконец сменил портфель на балалайку и вернулся к искусству. Исполнит грустное попурри; репетицию я с ним провел. На полевом стане будет стоять плач! Художественное чтение готово у Липочки; он прочитает мой фельетон из жизни колхозной бригады, потому что скетч у меня не получился, хотя я делал все, как положено: слева писал имя героя, справа – чего он сказал. А частушки… Нет, не про меня, Аза, не волнуйтесь! Частушки у нас с Капой уже по секрету приготовлены, сейчас прослушаем. На колхозном материале! Я не зря ездил в «Восход». Наконец, Аза прочтет колхозникам лекцию на двадцать минут, не больше. Конечно, ее выступление никак не назовешь художественным чтением, но лекция нужна!

Лорс не только импровизирует. Он давно и со страхом думает о своем первом концерте. Он сделал все, что умел. У него даже высчитано до секунды, сколько займет программа. Всего сорок две минуты вместе с лекцией. Конечно, мало, но что делать?

Однако не импровизировать при Азе он тоже почему‑то не может. Он всегда старается уловить в ее насмешливых глазах хоть искорку одобрения.

– Зрелищный номер – это Ватуши, – вдруг придумывает он.

– Ватуши – в хоре. Что он еще будет делать? Прыгать через горящее кольцо? – невинным тоном спрашивает Аза.

– Просто показать такого мужчину зрителям – это уже номер! – заверяет Лорс. – Ватуши, я нашел в кладовке две двухпудовые гири. Поиграешь ими на полевом стане. Договорились? Завтра в шесть утра, перед твоей работой, порепетируем.

– Угу! – Ватуши выхватывает у Лорса остаток горбушки.

– И, наконец, национальный номер, – объявляет Лорс. – Вадуд!

– Я тут.

– Выступишь в концерте. От уборщицы до директора – все мы обязаны служить искусству.

– Конечно, если для культуры требуется… Но я ничего не умею. Это неважно?

– Станцуешь лезгинку. Можно без кинжалов в зубах.

– Любой чеченец и ингуш это должен уметь, но я не умею. У меня короткая фигура, никак не подходит.

Лорс критически смотрит на стриженую голову Вадуда, вдавленную в могучие плечи, на его отсутствующую талию, на его крепкие короткие ноги в сандалетах.

– Тебе бы какой‑нибудь смешной танец, – фантазирует Лорс. – Шутку юмора, как говаривал Эдип.

– Шутку юмора? Это другое дело! Мой старый отец до сих пор лучше всех горцев в ауле исполняет «Шуточный танец стариков». Я точь‑в‑точь копирую. Дайте место! Стучите в табуретку! Хлопайте в ладоши! Аза, выходи в круг. Только хромай немножко и согнись, ты теперь уже старенькая.

Лорс бьет в табурет, как в бубен.

В кругу появляется настоящий дряхлый старик. Он ковыляет, припадая на хромую ногу и держась за согбенную поясницу. Но слышит звук бубна и незаметно для себя начинает притопывать в такт лезгинке.

Быстрее дробь бубна… Разгорается кровь у постаревшего джигита. Сверкают глаза. И видится ему, что не старуха ковыляет перед ним, а прекрасная и легкая, как лань, девушка, какой была когда‑то жена.

Догадавшись, что от нее теперь требуется, гибко распрямилась Аза, стремительно поплыла по кругу, косы вразлет…

Быстрее движется старик по кругу. Ходит у него ходуном, вздрагивает, танцует каждая жилка и косточка. Все любовнее заносит танцор над плечами партнерши крылья рук.

Вырывается хрипло из старческой груди лихой возглас:

– Ас‑са! Торш‑тох! (Ударьте же как следует в ладоши!)

И еще азартнее хлопают ладоши в такт бубну.

– Теперь замедляй бубен, – шепчет Вадуд Лорсу.

Смиряется, начинает затихать музыка. Всё больше никнут плечи и голова танцора, все медленнее и печальнее танец.

– Теперь сразу прекрати, – шепчет Вадуд Лорсу.

Оборвалась дробь, старик замер, забавно схватился за поясницу и поднял изумленные глаза. Перед ним – старуха! А где же стройная, как ветка ивы, девушка? Где молодость?! («Жизнь моя, иль ты приснилась мне!» – вспоминается Лорсу любимая есенинская строка.)

Под чуть слышную теперь дробь бубна старик и старуха смешно ковыляют прочь, бережно поддерживая друг друга. Он припадает на одну ногу, она – на другую, но полна взаимной нежности их немощная грустная походка.

Тишина. Слышно только, как растроганно сопит Ватуши.

– Не годится, да? – виновато и робко спрашивает у Лорса стриженый человек с короткой шеей, который вдруг превратился из старика в Вадуда.

– Слушайте, да это же замечательный национальный номер для концерта! – восклицает кто‑то в дверях.

Все оглянулись. Это была Полунина.

– Сидите, сидите! – замахала она руками. – Я зашла на минутку, на огонек. Меня ждут в колхозе. Завидую я вам, ребята… Эх, была бы помоложе… А танец очень хорош!

Лорс ловит взор Азы. И видит в ее глазах то, что всегда хотел бы видеть – одобрение.

– И все‑таки так нельзя! – тряхнула косами Аза, когда после репетиции все разошлись. – Ответственный выезд, а мы на ходу лепим концерт! Откуда у вас задатки халтурщика?

Лорс продекламировал в ответ:

 

Он ловит звуки одобренья

Не в сладком ропоте хвалы,

А в диких криках озлобленья…

 

– Почему вы все время со мной разговариваете так иронически, Лорс?

– Я?! А свою фразочку о трюмо вы, конечно, не помните! Вместо того чтобы помочь мне, подбодрить – я ведь был тогда так растерян…

– Если бы не эта моя фразочка, может, не было бы даже такого концерта, – звонко рассмеялась Аза. – Чтобы вы очнулись, вас надо немножко разозлить. Или наоборот – сказать вам то, что я так плохо умею говорить…

– Что?

– Ласковое слово.

 

Дописался!

 

Одно из писем Эли удивило Лорса своим высокомерием: «Ты мне все время так расписываешь конюхов, доярок, баянистов, бригадиров… Скажи, а есть ли среди твоих клубных людей просто интеллигентный человек?»

Лорс перебрал в памяти всех, кого в Предгорном знал. Знал он немногих. Главным образом только ту «несерьезную» публику, которая посещает танцы. Но даже в Доме культуры совсем не наперечет интеллигентные люди! Чем хуже любого городского интеллигента Липочка? Он всегда доброжелателен, у него много такта, н<