Глава VIII. По тропе надо идти до конца

 

Еще один экс‑директор!

 

«Вот теперь‑то, Эля, я имею вволю времени, чтобы размышлять о жизни. Я вспоминаю, как ты сказала о себе: «Я – умная птица». Мне показалось, что ты произнесла их тогда с горечью. Не зря ли ты сожалеешь, что кто‑то, а не ты сама, продолбил для тебя окошко?! Твоя мама‑дятлиха объяснила тебе и объясняет до сих пор, что именно увидела и увидишь ты через это окошко и как надо реагировать на увиденное: попала в беду – сделаешь то‑то; столкнешься с подлостью, завистью – поступишь так‑то.

А на меня мои собственные открытия обрушиваются словно камни с горы. Окошко свое я еще только прорубаю. Едва проклевался первый крошечный просвет. Но и через него уже видится, сколько в жизни гнусного наряду с прекрасным. Так я ощутил впервые в жизни настоящую подлость. Сконцентрировалась она в разносной газетной статье обо мне (я тебе не прощу никогда, если твой отец пойдет к редактору выгораживать меня).

В статье Цвига все – правда и все – неправда. И написано это так, будто диктовал Тлин».

Лорс имел теперь вдоволь времени и для чтения, он снова читал и перечитывал статью Цвигуна. Арк. Цвиг, пожалуй, впервые выступил в критическом жанре. И выступил талантливо. «Талантлив тот, кто любит». Или… ненавидит.

Посвящена статья отнюдь не Лорсу: Цвиг сообразил, что смешно палить из пушки по клубному воробью. «Больше требовательности к кадрам» – вот мысль статьи. Заведующий отделом культуры Тлин энергично, по‑научному развертывает дело, но надо пожелать ему большей требовательности к клубным и библиотечным работникам. Тогда не будет «таких фактов, которые свидетельствуют…».

Об этих фактах Арк. Цвиг поминал лишь мимоходом, к слову. «Бокс» на глазах у всей деревни… Избиение рабочего во время спектакля… Карты в клубе… Невыполнение указаний отдела культуры… Срыв спортивного праздника…

Цвиг ради справедливости признавал в статье, что Тлин не либеральничает и вынес взыскания директору. «Однако взыскания не должны быть единственной формой терпеливого воспитания молодых работников, которые сумели за короткий срок сделать в Доме культуры и немало хорошего».

В этом месте статьи читатель, разумеется, должен был воскликнуть: «Чего мямлит автор? Какое воспитание, когда просто гнать таких надо от клуба?!»

Что после этого оставалось делать малотребовательному Тлину, как не издать приказ о снятии Лорса с работы!

…Долго и очень лирично звучала в тот день в вечерней тиши кабинета заведующего скрипка, на которой Тлин так любил играть в минуты отдыха.

 

Через несколько дней после приказа Никодим Павлович убедил Лорса:

– Иди в райком, к первому секретарю. Люди о тебе Николаю Ивановичу говорят хорошее, но он‑то не знает толком, что ты за птица. Расскажи ему все от души. В жизни надо бороться, отстаивать себя!

«Нет, ни себя, ни свою должность я отстаивать не буду, – решил Лорс. – Я пойду, чтобы открыть секретарю глаза на человеческую подлость. Она опасна для всех. О ней должны знать!»

…Секретарь разговаривал, стоя, по телефону, кивком предложил Лорсу сесть. Он высок, строен. Скуластое лицо – матово‑бледное, очень чисто выбритое, а все равно выглядит как небритое.

Секретарь, видно, потрясающий аккуратист. Лорсу до него далеко. Положив трубку, он выслушал Лорса, очень ровно расставил вещи у себя на столе, посмотрел на часы и, наконец, произнес:

– Приедет Полунина, приедет Аза – разберутся! И вообще: поч‑ч‑чему такое паломничество? Никодим Павлович здесь уже говорил. Иван Матвеевич за вас вступался… Кружковцы ваши толпой… Разберемся. Не виноваты – восстановим на работе!

– Я не об этом!

– Справедливости хотите? Поч‑ч‑чему же не протестовали, когда вам выговор вынесли? Значит, справедливо пишет газета?

Николай Иванович еще раз посмотрел на часы, и тогда Лорс встал.

– Подожди, – сказал секретарь и взялся что‑то писать на листочке.

Закончив, Николай Иванович снова поправил предметы на столе (под каждым картонный кружочек) и протянул Лорсу бумажку:

– Голодным собираешься ходить? Вот записка в колхоз. Покрутись там пока на току, повороши кукурузу. Столовая у них на току. Будут кормить.

Лорс не пошел в колхоз. Не хотел он кормиться на току, как воробей.

В чайную он пошел только один раз. Когда Лорс доедал картофельную котлетку (неожиданно обнаружилось, что деньги на исходе!), к нему подсел человек в тюбетейке. Он теперь торговал на улице бананами. В деревне бананы! И все равно перед ним на тарелке была двойная порция люля‑кебаба.

– Худую картофельную котлетку кушаешь, да‑а? – установила тюбетейка. – Говорил тебе: делом займись, делом! Да‑а?

– Перец любишь, да‑а? – спросил Лорс.

– Да‑а…

– Кушай перец! Да‑а?

Он высыпал на чужой люля‑кебаб все содержимое перечницы и ушел, не доев котлету.

Больше не стал Лорс ходить и в чайную. Но его одолевали разговорами и дома.

Притащились Володя и Петя. Будто бы посоветоваться, хороша ли новая песня, а сами целый вечер пели Лорсу то, что он любил. Петя заикнулся было о настроении Лорса, но Лорс ответил:

– Не утешай, Петя!

Пришел Вадуд с вкусной сушеной бараниной, которую приготовила его мать для Лорса.

Неожиданно появился Дидиг. Он положил Лорсу на стол ворох разных книг и ушел, молча попрощавшись.

Лорс начитался, выспался и вышел на веранду. На ступеньке торчала сутулая фигура Дидига. Он забыл уйти и читал! Бабушка Чипижиха осторожно похаживала рядом, с опаской косясь на странного молчаливого незнакомца.

…А как‑то вечером ко двору Чипижихи подъехал верхом Али Салманов с другим оседланным конем в поводу.

– Я слышал, ты в отпуске, скучаешь! – деликатно сказал он. – Собирайся, поедем в горы, к моей отаре. Столько прожить в Предгорном и не повидать высокогорного пастбища? Я тебе и бурку припас, к седлу приторочил. А вот сапоги.

 

В чабанском краю

 

Двинулись прямо сразу же.

– Ночь будет сухая, а завтра польет дождь, – сказал Али.

В ущелье копыта коней звонко цокали по камням. Шуршал щебень.

Когда копыта коней стали ступать неслышно и мягко, а ночной воздух сделался таким резким, что всадникам пришлось накинуть на себя бурки, Лорс понял: начались альпийские луга.

Приехали они в чабанскую котловину, защищенную от всех ветров, к рассвету. Меж зеленых пока еще, крутых склонов строго вертикально поднимались голубые зыбкие дымы очагов. На влажной, выбитой острыми копытцами овец площадке стойбища выделялся след больших лап волка.

В дверях мазанки сонно жмурился, ежась от утренней прохлады, босой мальчишка лет десяти. Али небольно стегнул его плетью и пожурил:

– Отойди с порога, сорванец! Гость вправе подумать, что ты ему дорогу в наш дом хочешь преградить. Лорс, это мой сын Амади. Он будет тебе другом, слугой и попутчиком. И березовую рощу тебе покажет, и форельные места озера. Знает, где водятся куницы и куропатки. Только остерегайтесь волков и медведей… Ну, как только поедим, я займусь отарой, а ты ляжешь поспать.

 

…Лорс ездил и ходил по горам. Склоны были украшены разноцветными, по‑осеннему поблекшими коврами лугов.

– Это что! – говорил Амади. – Летом я лег на траву, раскинул руки‑ноги. Посчитал, сколько же разных цветов в таком кружочке. Одиннадцать! Ромашки, колокольчики, гвоздика, девясилы… Остальные не знаю.

В сырых балках трава скрывала всадника с головой.

С высокого перевала Лорс как‑то увидел плывущий вдали корабль. Светились бортовые огни белоснежного многопалубного лайнера. «Дом отдыха», – вспомнил Лорс; на дальнем лесистом склоне расположен курорт, и казалось, что его главный четырехэтажный корпус плывет.

А на самом деле это двигались темные облака. Они скоро закрыли тот склон, и видение скрылось. Корабль уплыл.

Вся прошлая жизнь Лорса тоже куда‑то уплыла, будто ее и не было. На что он потратил длинные месяцы своей жизни? Не были ли все его клубные страсти и переживания подменой чего‑то настоящего?

 

Утром Лорс увидел на высоком утесе застывшего в раздумье тура. Любопытно бы знать, как этот горный барашек относится к газете или к проблемам культуры? Наверное, точно с таким же интересом, как Шарпуддин, молодой и лениво‑сонный помощник чабана?

– Чего ты не стрижешься? – спросил его Лорс. – Бываешь ведь в селе.

– Его называют «чабанский хиппи», – засмеялся Амади.

– Кто? – не понял чабан, но на всякий случай дал мальчику подзатыльник. – Пусть волосы растут. Парикмахеру я должен заплатить за свою башку больше, чем мне платят за стрижку одного барана. Культура не для нас.

Да, она, эта самая культура, была, видимо, как вода в оросительной сети. Чем дальше от магистрального канала, тем меньше и всё уже канавки. И если нет нужного напора в главном канале, то в дальнем отростке этой сети не хватает воды даже для одной травинки.

А здесь, в глухих чабанских горах, где люди живут месяцами, наверное, нет даже росточка.

Зинаида Арсеньевна толкует сегодня колхозницам о светских манерах, а здесь, на расстоянии всего одной ночи верховой езды, зарастает волосами до пят Шарпуддин.

– Есть тут у нас одна чудачка, – зевнул Шарпуддин, почесывая свои лохмы. – Денег ей не платят, а она с клубом возится. Мы ее Комиссаром зовем. А иногда и Комендантом.

Малыш Амади повел Лорса в соседнюю котловину, к Комиссару. Звали ее Макка. Маленькая, добрая и хлопотливая женщина лет тридцати, в небогатом наряде, жена чабана.

– Вот наш клуб, – завела она гостя в низенькое глинобитное строение. – Тут раньше был склад при чьей‑то частной кошаре. А теперь видишь как стало!

В первой комнатке, величиной с вагонное купе, неструганый стол на ножках‑крестовинах. Он покрыт выцветшим кумачом, прожженным чабанскими самокрутками. Замусоленные журналы и подшивки.

«Ради чего же могут сюда тащиться чабаны по крутым склонам?» – дивился Лорс.

– Пойдем в зал, – позвала Макка во вторую комнату, чуть больше этой.

Стеллажи с книгами. Как в настоящей библиотеке, разложены они по разделам. Картотека читателей. Некоторые карточки с двумя, а то и тремя вкладышами. На стене фотостенды, портреты лучших чабанов.

– А кто тебя сюда назначил? – спросил Лорс.

– Сама. Пастбище новое, его только осваивают. Хозяев много – колхозы из разных районов. Все кивали друг на друга, кто должен строить клуб, кто даст ставку избача. Все это будет, но зачем ждать? Я оштукатурила этот сарай, начала выпрашивать книги в колхозах. Фотоаппарат мне колхоз купил, сама снимать научилась. Чабаны любят, когда их портреты на стене! На гармошке учусь играть. Молодая была – не умела, теперь достала самоучитель. Чабаны имеют транзисторы, но говорят: давай живую музыку.

«Диезы, бемоли… Узнаю родную душу! – умилился Лорс. – Еще одна сумасшедшая на ниве культпросветработы…»

– А почему тебя Комиссаром чабаны зовут? – спросил Макку Лорс.

– Я им газеты читаю вечерами и ругаю, если что не так они делают, – ну, напьется кто‑нибудь или ходит грязный и глупый, как Шарпуддин… Ты не можешь вечером лекцию прочесть? Живой человек лучше, чем газета.

Все хотят живого человека!

– Тебя еще и Комендантом называют? – вспомнил Лорс.

– Я добилась, чтобы весы привезли, с тех пор и прозвали. Скот взвешивать. А то чабаны все лето не знали, какие привесы, кто впереди, сколько заработают. Уполномоченный приезжал, говорит бригадиру: где соревнование? Где боевой листок? Кто передовики? Я прямо сказала в глаза уполномоченному: «Не будет тебе ни соревнования, ни листка, ни передовиков, пока не привезешь весы и не поставишь вот здесь у моего порога!» И вот я теперь хозяйка весов. Комендант!

Макка бережно достала большую амбарную книгу:

– Вот кто комендант – эта книжка.

Журнал был разграфлен: кто приезжал, должность, графа для росписи. Но это была отнюдь не гостевая книга знатных посетителей. Потому что здесь была еще и такая графа: «Результат». Инструкторы, лекторы, министры, уполномоченные, даже киномеханик передвижки… Каких только заезжих не заставила Макка расписаться в книге. Одна запись гласила: «Состав 20 верх, лош., 1 лектор, 1 врач, 1 сапожник, 1 парикм., 7 артистов, реквизит. Результат: общий культбытохват животноводов – 120 ч.». Расписался «начальник сводного агитпоезда».

Один начальник из города в графе «результат» записал: «Выделяю 100‑местную утепленную палатку для кино, стационарный аппарат. Срок – 4‑й квартал».

Но больше всего понравилась Лорсу своей масштабностью и пренебрежением к мелочам вроде 100‑местных палаток такая запись: «Разъяснено. Задачи поставлены». Знакомая роспись… «Тлин»! – разобрал Лорс.

 

Запах колхозного чурека

 

Чтобы не есть даром чабанский хлеб, Лорс помогал убирать позднюю траву, складывать из камней помещение для скота. Али должен был скоро спустить свою отару вниз, но на зиму в горах останутся гурты. И Али безотказно делал для остающихся пастухов все, что они просили.

У Лорса к вечеру темнело в глазах от перетаскивания камней. Руки были ободраны. Поясницу ломило. Ему казалось, что наутро он уже не встанет. Его удивляло, что после такого дня чабаны могли часами слушать у костра чью‑нибудь игру на горской балалайке – дечик‑пондуре.

Зато каким вкусным казался у этого костра горячий ароматный чурек с острым овечьим сыром!..

Втянулся он в работу быстро, но все, что ему со стороны казалось простым, было сложно. Чего проще – попасти овец пару часов, пока Али косит траву на крутом склоне, привязавшись веревкой к скале. Но овцы заползали от солнца в тень кустарника. Лорс даже поощрял овечек: отдохнут от солнца. Но Али ругал Лорса: «Шерсть в кустах теряют! Колхозу каждый грамм дорог».

В нежданный буран – это был первый наскок зимы – обезумевшая от страха отара кинулась к пропасти. Али с помощью Лорса собрал ее над самым обрывом. Пока они довели спасенную отару до кошары, Лорса продуло ледяным ветром так, что он трясся и щелкал зубами. «Хороший год! Мягкая осень! Солнца много!» – толковали между тем чабаны.

– Али, ты взял бы меня в помощники? – полюбопытствовал как‑то Лорс.

– Ни за что! – немедленно ответил Али. – Не обижайся. У тебя пока нет нашего крестьянского упорства. В начале тропы ты бежишь в гору, будто на стадионе хочешь всех опередить. А потом еле плетешься. Не то что обессилел – скучать начинаешь! Муртаз ногтя твоего не стоит, он пьянчужка и дурной парень. Но недаром на стройке его все же ценят: начнет любое дело – и доделает, хоть умрет.

Али показал на крошечную, в десяток деревьев, молодую рощицу возле кошары:

– Это я перетащил из ущелья. Видел там лес? А тут было совсем голо. Мне было интересно отыскивать в лесу нужные деревья, перетаскивать их за три километра, сажать в натасканную землю. Смотреть же за этой рощицей, оберегать ее от скота и вихря, выхаживать – скучновато. Но надо же! Долго надо, пока не окрепнут у деревьев корни. Посадил дерево не тот человек, который его посадил. Тот, который вырастил… – Али похлопал Лорса своей сильной рукой по плечу: – Не думай длинно, Лорс, все будет хорошо. Завтра за солью для скота едут. Тебе не надо кому‑нибудь письмо отправить?

«Эля, я вспоминаю здесь слова Виктора Андреевича: «Люби не только то, что пишешь, а тех, о ком пишешь». Любил ли я свою клубную суматоху или нет, но я до сих пор большей частью только со стороны знал тех, ради кого она делается, их труд и тяжкие заботы. Изба‑читальня Комиссара – жалкая пещера в сравнении с Домом культуры. Но Комиссар всегда с теми, ради которых «делает культуру», она дышит с ними одним воздухом, живет с ними одной жизнью. Это должно здорово вдохновлять, придавать настоящий смысл твоему делу.

Я и здесь скептически размышляю над тем, чему отдал весну, лето и осень года своей жизни. Но странное дело, все время думаю: как же я в клубе не сделал то‑то и то‑то, это же было бы так просто. Помнишь, мы смотрели в театре арбузовскую «Таню»: «Опыт жизни не только то, что ты совершил, но и то, что не совершил».

…Лорс бросил это свое письмо в почтовый ящик Предгорного сам. Потому что вечером, когда он его дописывал, приехал бригадир и сказал Лорсу:

– Записка от председателя колхоза: велит срочно доставить тебя в райком. Дам коня, поедешь утром с тем, кто отправляется за солью.

 

«Видали?! Гусь!»

 

В кабинете первого секретаря были Николай Иванович, Полунина и… Виктор Андреевич из редакции.

– Явился, чабан! – улыбнулась Полунина.

Николай Иванович кивнул на нее и погрозил Лорсу:

– Досталось мне от нее за тебя… Как же редакция теперь со статьей Цвигуна обойдется? – обратился он к Виктору Андреевичу. – Газеты ведь не любят давать поправки!

– Не твоя забота! – усмехнулся Виктор Андреевич. – Если бы я не был в отъезде, такая статья не появилась бы: фокусы Цвигуна я знаю лучше всех. Ничего! Сами напутали – сами исправим, да еще и вас помянем за то, что волю даете всяким Тлинам. А с Лорсом мы сейчас пойдем к нему домой, потолкуем о будущем.

– Какое будущее? Ему завтра приступать к работе, принимать клуб от Водянкина, – сказал Николай Иванович и обратился к Лорсу: – Итак, молодой человек, иди, работай, только без выкрутасов! Слышал? Поаккуратнее!

– Смотрите! – вскочил Лорс и подбежал к столику с графином.

– Что такое? – удивился Николай Иванович.

– Графин! Не по центру картонки!

Лорс подправил графин с дерзко‑дурашливой старательностью и, круто повернувшись, пошел к дверям.

Полунина и Виктор Андреевич захохотали. Николай Иванович вскрикнул:

– Видали?! Гусь!

И тоже расхохотался.

 

Опять этот проклятый бутерброд…

 

Бабушка Чипижиха – казачка, а казаки знают горские обычаи не хуже самих горцев. Гость соседа – твой гость.

Бабушка пожарила для Виктора Андреевича яичницу в самой большой сковородке и выставила четвертинку самогонки: «На семи травках настоенная, нигде такой не выпьешь».

– Везет тебе, парень, на хороших людей, – расположился у сковороды Виктор Андреевич. – И в клубе у тебя ребята хорошие, я ведь там толкался не один час. И кое‑что полезное ты там сделал.

– Вы приехали уже брать у меня интервью?

– Не стал бы пока.

Хотя насчет интервью Лорс и пошутил, но ему все же стало обидно, что Виктор Андреевич так безразлично говорит о клубе. Нет, там похвалы не дождешься!

– Едем в город! – решительно сказал Виктор Андреевич. – Насовсем. Недругов ты себе здесь нажил удивительно быстро. Но дело и не в этом. Слава богу, недруги у тебя будут везде. И всю жизнь. За это ты мне и нравишься… – Он отодвинул сковородку. – Пойдешь работать к нам в газету. В штат.

– Разве я познал в клубе жизнь? Или научился писать?

Виктор Андреевич достал из папки какую‑то довольно толстую машинописную рукопись:

– Я не скажу, что в этом твоем творении есть журналистское умение. Но тут немало живого, интересного и удивительно искреннего. От жизни!

– Мое творение?!

– Не мое же! Эта девушка, Эля, принесла мне твою рукопись.

Виктор Андреевич, отдуваясь, пил чай стакан за стаканом. А Лорс лихорадочно листал и узнавал… свои письма к Эле. Они были перепечатаны. Кое‑где вписаны слова рукой Эли. Убрано все, что не для чужих глаз. Оставлено лишь то, что о клубной жизни. Последняя попытка Эли вернуть Лорса в газету, в город!

– Там у тебя, Лорс, много и ненужного для газеты, не относящегося к теме, – сказал Виктор Андреевич. – Но я уже вижу, как это можно слегка поджать… раз в шесть! И дать в газету несколько хороших кусков: «Письма из села. Записки клубного работника». О первых шагах – только о первых! О раздумьях, о сомнениях. Словом, это будет твоя «визитная карточка» для поступления в штат. Одновременно это и как бы наша поправка после статейки Цвигуна. Хитро?

Виктор Андреевич встал, натянул пиджак и поискал свою палку со словами:

– Я еду в колхоз «Горец», там вечером партсобрание. Потом переночую в гостинице райкома и утром – в город. Поедешь и ты. С вещичками, насовсем. Так что иди прощаться со своей клубной гвардией, а ночью посиди над рукописью. Перечитай ее. Поцарапай, ужми, «прополку» сделай. – Он приостановился у дверей, задумчиво глядя вниз: – Чего‑то в твоей рукописи не хватает! Она какая‑то… оборванная на полуслове, что ли… Подумай‑ка сам как следует. Впрочем… – он толкнул дверь палкой и сказал с порога, – …я, пожалуй, завершу своей рукой. Пока!

Город… Не будет рядом ребят, Азы, Али…

Лорс посмотрел на пустую сковородку. В хлебнице был один кусок хлеба. И кусочек масла.

Лорс старательно сделал бутерброд, посыпал его солью и уже приоткрыл рот, глотая слюнки…

Краем глаза он увидел, что кошка брезгливо выясняет, как поступить с бутербродом. Но Лорс не видел, какой именно стороной лежит на полу бутерброд.

Редакция или клуб? Город или деревня?

Выпал город.

 

Баянист, музыку!

 

Афиша перед парком, та самая афиша, которую рисовал еще Лорс, оповещала: «Лекция т. Водянкина. После лекции танцы».

Слово «концерт» было зачеркнуто. Неужели кружок распался?

Последняя строка афиши была самая крупная, ее хорошо видно даже в вечерней тьме: «Места НЕнумерованные». Это «НЕ» вписал кто‑то от руки буквами жирными и уверенными.

…В парке тренькали мандолины. В кустах напевал хриплый голос Васьки‑Дьяка, а в такт песне щелкал пальцами Муртаз – только он умел так щелкать.

На стене клуба Лорс разглядел написанное мелом очень короткое слово. Почерк у Гошки стал прямее, аккуратнее. Парень все‑таки повзрослел.

Из раскрытых клубных дверей разносился по парку голос товарища Водянкина.

– А помните, когда я был директором… – послышался в кустах, сливаясь с шелестом осенней листвы, страстный шепот Эдипа, вернувшегося из дальних странствий.

А на крыльце дремал, подперев кулаком покорно опущенную стриженую голову, Вадуд.

Теперь понятно, почему Виктор Андреевич воздержался брать интервью. Понятно, чего не хватает в рукописи. Да, ее надо завершать. И нужна для этого рука не журналиста‑зубра Виктора Андреевича, а рука самого Лорса, рука клубного директора.

Бутерброд? Ну что ж – бутерброд! Даже кошка отнеслась к нему критически.

«Не хватает в рукописи одного важного звена… Самого важного. И дело, наверное, совсем не в том, что я плохой газетчик! – думал Лорс. – Дело в том, что я мало сделал в клубе. Да и то, что сделал, рассыпается от первого же толчка».

Он подошел к карусели, там было безлюдно, и лег на жесткую осеннюю траву, чтобы видеть звезды. Ему вспомнилась восточная сказка, которую он так любил в детстве. Любил и… не понимал!

Герой этой сказки плохо знал жизнь. Когда же он после всяких потрясений и бед начал часто задумываться над жизнью, над своим местом в ней, то небо послало ему награду: он однажды лег вот так же, глядя на ночные звезды, пролежал целую ночь, и за эту ночь к нему пришло столько мыслей, сколько другим людям приходит в голову за целых десять лет жизни.

Лорс раньше, в детстве, никак не мог понять, что же это за награда?! Подумаешь, человек смог размышлять о жизни!..

…Лорс пролежал на траве возле карусели не ночь, а всего час. И пришла ему в голову всего‑навсего одна мысль, но в ней собралось многое из того, что и раньше шевелилось в голове. И то, что сказал Виктор Андреевич о его рукописи. И то, что говорил Лорсу Али там, на далеких альпийских пастбищах, где сейчас, наверное, бушует первая предзимняя вьюга.

Ступил на тропу – иди по ней до конца; взялся за дело – не оставляй его на полпути; посадил дерево – вырасти его сам! Вот была простая мысль, которая пришла Лорсу в голову при слабом мерцании неярких осенних звезд. Иначе и на любой другой тропе – а их будет много в жизни! – ты не будешь настоящим путником, человеком. И в каждой твоей рукописи всегда будет не хватать какого‑то самого важного звена, и никакой Виктор Андреевич не сможет за тебя завершить, дописать…

…Лорс взошел по гранитным ступеням. Радостно встрепенулся, вскочил Вадуд.

Сопровождаемый Володей и Вадудом, Лорс направился по центральному проходу зала к сцене. Впервые Лорс поднялся у всех на глазах на сцену в «натуральном виде», без грима.

– Вы почему мешаете лекции? – сердитым и тонким голосом спросил Водянкин, подняв голову от бумаг и важно опираясь о края трибуны.

«Вот кто, оказывается, умеет держаться, как настоящий директор!» – подивился Лорс и внятно сказал Водянкину:

– Хватит, закругляйтесь. Людям скучно.

– На афише четко написано… – заверещал было Водянкин.

– Афишу рисовал я, – прервал Лорс. – И теперь нарисую другую!

В зале раздались аплодисменты. Водянкин начал неистово колотить ладошкой по кнопке никелированного звонка, требуя тишины и порядка.

Лорс вспомнил суровое приказание Николая Ивановича: «Поаккуратнее!», поэтому он отобрал звонок у Водянкина очень аккуратно. Потом поискал глазами Петю в притихшем зале.

Петя с готовностью вскинул ремень баяна на плечо. Крикнула в зале Клава:

– А ну взялись – скамейки на сцену!

Лорс скомандовал на весь зал:

– Баянист, музыку!

 

 

 

[1] Так называют себя близкородственные народы – чеченцы и ингуши.