Бан Me Туот, Вьетнам — Прифронтовая зона — Ангкор, Камбоджа

 

Когда Сив прибыл в дымную преисподнюю под названием Вьетнам, больше всего его поразило ее зловоние. Выросший на улицах Дьявольской Кухни, он был знаком с запахом нищеты: грязь, копоть, месяцами не убирающиеся контейнеры с отбросами, неделями не мытые тела, паленая резина, разложившиеся дохлые крысы. Но даже это не подготовило его к миазмам Вьетнама.

Вонь была везде: в насыщенном гарью воздухе, в его гимнастерке с неотстирывающимися пятнами крови, в неудобоваримой пище, которую он ел, в водянистом пиве и напитках, которые он пил. Это запах смерти, и от него невозможно избавиться.

Только музыка немного ослабляет запах смерти, только сочные ритмы рок-н-ролла достаточно притупляют чувства, чтобы забыть о зловонии, постоянно атакующем его обоняние.

Он слышит начальные аккорды песни «Ищу убежище», исполняемой ансамблем «Роллинг Стоунз», вырывающиеся из музыкального ящика, и невольно начинает подпевать Джаггеру своим удивительно приятным баритоном.

Он танцует с девушкой, имени которой не знает, и, наверное, не узнает никогда. Она для него просто таинственная частичка войны, ее теплое тело представляется ему реликтом культуры, ныне исчезнувшей среди хаоса и разрушения.

В эту забегаловку со стенами из гофрированного железа и пустых банок кока-колы, в эту чудом сохранившуюся частицу исчезнувшей цивилизации часто наведывается Сив, чтобы хоть на время позабыть зловоние и самому забыться. Именно здесь он познакомился с Волшебником.

Этот человек произвел на него неизгладимое впечатление, а на Сива произвести впечатление не так просто: он человек подозрительный по природе.

За семь месяцев пребывания в этой преисподней, Сив начал замечать, что он представляет собой своего рода аномалию. Характер его ковался в горниле войны, где диапазон жизненных впечатлений необычайно узок. Мужчин посылают убивать друг друга, а женщины — ну, а они существуют, чтобы было с кем переспать между боями.

Нет ничего удивительного, что в такой адовой атмосфере человеческая жизнь перестает быть абсолютной ценностью, превращаясь в товар, которым можно обладать, а можно и потерять, который можно продать или купить. Сердца в такой атмосфере быстро черствеют до такой степени, что скудость существования перестает замечаться.

Тем не менее, Сив сумел уберечь сердце от ужасов, порождаемых войной. Неистовый в бою и буйный во хмелю, он был неизменно нежен с женщинами. Для него это стало своего рода оселком, на котором он проверял свои человеческие качества. Единственным способом удостовериться, что джунгли не выпотрошили его полностью, было взять в постель местную девушку, когда он на короткое время возвращался к тому, что они во Вьетнаме, смеясь, называли цивилизацией. Вот в такие моменты он, к своему облегчению, обнаруживал, что сколько бы вьетконговцев он ни убил, сколько бы крови, своей и чужой, он не пролил, он, в основе своей, все тот же Сив Гуарда.

За месяц до того, как он познакомился с Волшебником, ему удалось перетащить в свое подразделение брата Доминика. Дом оказался единственным из роты связи спецназа, уничтоженной вьетконговцами в то время, как они занимались передислокацией штаба. За неделю до того, как он познакомился с Волшебником, он два дня пил, не просыхая, с Домиником и капитаном Борком, их командиром, после того, как они втроем уничтожили группу «ночных вампиров» — вьетконговцев, пробиравшихся в лагерь по ночам и убивавших сонных солдат.

Это была чистой воды месть. Незадолго до этого половина отделения Борка погибла: они были разорваны на части «Вышибалой Бетти», как они называли вьетконговское взрывное устройство, срабатывающее от того, что кто-то наступит на его проволочку. Сив считал очень странным, что такое с ними случилось. Все шесть человек, составлявших их отделение, были отобраны индивидуально, что, кроме положительных, имело и отрицательные последствия. Солдаты не знали друг друга, они не были связаны узами товарищества, понятия не имели, что такое взаимовыручка. В результате, половину времени они накачивались местным пойлом или накуривались до чертиков травки, изнывая от безделья, а другую половину — тряслись от страха, что наступят на мину чарли.

Несмотря на это — а, может, именно поэтому — Борк захотел не просто расстрелять «вампиров», но дать наглядный урок врагу, показав, на что он способен.

Борк, Сив и Доминик подвесили всех восьмерых вьетконговцев за ноги. Они болтались на суку, тараща глаза, как кролики в силках. Несмотря на возражения Сива и Доминика, Борк приказал располосовать им животы ножом и оставить подыхать. Так и висели они, невыразимо смердя, несколько дней, как молчаливое свидетельство того, до каких пределов может дойти человеческая ненависть и распад человеческой морали, — ужасный и непроходящий урон, который наносит война ее участникам.

После этого, разумеется, надо было что-то предпринять, чтобы не сойти с ума или, еще хуже, не начать смаковать то, что они сделали. Лучшее средство для этого — алкоголь. Во всяком случае, на первые 48 часов. По истечении этого срока они уже были красивы, как рогатые жабы. Алхимия жизни требует, чтобы что-то выпало в осадок, дабы что-то другое могло получить выход.

Плача навзрыд, как ребенок, Доминик скоро вырубился. Сив еще держался, гладя черные, как ночь, волосы молоденькой вьетнамки, которой, пожалуй, едва исполнилось четырнадцать лет. Его огрубевшие руки ласкали шелковистую плоть с такой нежностью, что слезы благодарности выступили у нее в глазах и она, приподнявшись на соломенной подстилке, поцеловала его в выемку на горле.

Услышав дикий крик из соседней комнаты, где должен был находиться Борк со своей девушкой, Сив в два прыжка оказался там, чтобы защитить своего командира. В руке его сам собой оказался нож. Но то, что он увидал там, превзошло его самые дикие предположения. Борк, абсолютно голый, с красным, торчащим, как радиомачта, членом, избивал бамбуковой тростью свою девицу, связанную проволокой так, что все тело ее было в перетяжках, как у деревенской колбасы. В тех местах, где проволока с особой жестокостью впилась в кожу, выступила кровь.

Зрелище до такой степени возмутило Сива, что он, выхватив трость из рук командира, отдубасил его самого до бесчувствия, а потом осторожно распутал проволоку с тела плачущей девушки.

— Что здесь такое происходит? — услыхал он голос своей собственной временной подружки и, подняв глаза, увидал, что она стоит в дверях. — Что ты делаешь?

— Ты что, не видишь сама? — крикнул он. — Посмотри, она вся в крови!

— Ну и что из этого? Такое здесь происходит каждый день, — заявила она и протянула ему руку. — Пойдем! Давно пора заняться делом.

Девушка Борка повисла на нем, измазывая его своей кровью, а он таращился на этого ребенка с темными, наивными глазами, стоящего в тени дверного проема, и на него нахлынуло ощущение полной бессмысленности жизни.

Ему надо забыться, и вот он танцует в забегаловке из банок кока-колы на следующий день, уже с другим ребенком. Все они взаимозаменимы, как он обнаружил к своему полному разочарованию, — эти бесцельно блуждающие атомы погибшей цивилизации, призраки, слоняющиеся по крематорию, которым стала жизнь.

Сэм и Дэйв, орущие свой приправленный попсой рок под словно напуганное их голосами ф-но, соорудили стену из звуков между Сивом и всепроникающим запахом смерти. В середине танца его трогает за плечо Волшебник.

— Отвали, — бурчит Сив, зарываясь лицом в женские волосы, пахнущие жасмином и чуть-чуть смертью.

— Эй, приятель!

— Пой свои блюзы кому-нибудь другому.

— Ты увяз по уши в дерьме, по слухам.

Сив продолжает невозмутимо танцевать под Сэма с Дэйвом и их ф-но, звучащее не хуже джаза, истинной души Америки. Развернул девушку, заставив ее сделать пируэт.

— Ты прав, — соглашается он, — в большую кучу дерьма, чем война, трудно вляпаться.

— Я имею в виду военный трибунал.

И тут впервые Сив видит лицо Волшебника.

— Я тебя знаю? — спрашивает он.

— Теперь знаешь, — отвечает Волшебник, широко улыбаясь. — Хочешь выпить?

Сив позволяет ароматному телу выскользнуть из его объятий и исчезнуть, кружась, как яркая пылинка в сумрачном просторе бытия. Волшебник ведет его к угловому столику, где сидит еще один человек, медленно потягивая местное пойло.

— До меня дошло, — сообщает Волшебник, — что Борк сейчас находится в госпитале с переломанными ребрами, ключицей и запястьем. Все в лучшем виде, мать твою так!

— Да ну?

Волшебник важно кивнул.

— И, как я слыхал, это твоя работа.

— Неужели?

Волшебник весь подался вперед, отчего его огромное тело показалось Сиву еще больше.

— Эй, приятель, берегись! Борк жаждет твоей крови. Хочет приморить тебя как следует.

— Первый раз слышу.

— Ничего удивительного, — сказал Волшебник. — Я более осведомлен, чем ты.

До Сива постепенно доходит серьезность положения. — Чего тебе от меня надо?

Волшебник рассмеялся. В кабаке слишком темно, чтобы можно было видеть, чем занят другой человек за столом.

— Скорее, этого надо тебе. А я занимаюсь вербовкой. Мое имя Вергилий, но в этих местах меня часто зовут Волшебником. — Он ткнул большим пальцем в сторону своего приятеля. — Это Мясник дал мне эту кликуху, она и прилипла, как банный лист.

Отхлебнул из своей кружки пива.

— Дело в том, что Мясник набирает себе группу. Группу выживания, можно сказать. Наша цель — выжить в этом сумасшедшем доме и, желательно, накопить здесь хоть немного башлей, раз уж мы попали сюда.

— Надеюсь, речь не идет насчет того, чтобы дезертировать или что-нибудь в этом роде?

— Да нет, что ты! — ответил Волшебник. — Если тебе так хочется убивать чарли, то у тебя для этого будет уйма возможностей. Мы только хотим делать это на наших собственных условиях. — Он с отвращением фыркнул. — Если бы я думал, что у Командования есть толковый план, как выиграть войну, я бы первый помчался выполнять его, можешь в этом быть уверен. Однако, единственное, во что верит Никсон, так это в то, что ясность ослабляет власть. Он дует в одну дудку с Вестморлендом. И сейчас единственным результатом их «войны на истощение» является то, что истощаемся мы сами. И чтоб я стал умирать за такого человека! Ну уж дудки!

— Но Никсон говорит...

Лицо Волшебника передернулось от отвращения.

— Позволь мне сказать тебе кое-что о нашем добром президенте. У него больше власти, чем воли, чтобы ее осуществлять. Все, что он говорит, имеет одну цель — увернуться от щекотливых вопросов, возникающих у всякого, кто задумывался о передрягах, куда заводят его приказы. Помнишь Фреда Аллена, известного в прошлом комика? Как-то он сказал, что успех можно уподобить попыткам учить жену водить машину: рано или поздно закончишь в канаве. Вот туда и рулит наш Никсон, и я не собираюсь ему в этом помогать изнутри. Мы с Мясником собираемся заниматься совсем другим делом. Ну, как все это для тебя звучит?

Сив должен был признать, что звучит это вполне убедительно. Похоже, Волшебник один понимает, как справиться с неблагоприятными обстоятельствами в недружественном окружении. — Весьма интересно. Но перевод из одного подразделения в другое здесь осуществить трудно.

— Раз плюнуть.

— А как насчет Борка?

— Предоставь его мне, — ответил Волшебник. — Это уже не твоя проблема, Танцор.

— Не зря, видать, тебя зовут Волшебником, — улыбнулся Сив. Он так давно не улыбался, что ответственные за это лицевые мышцы начали атрофироваться. — Но с чего такой интерес к моей персоне?

— Мы вообще интересуемся хорошими людьми, — вмешался Мясник, выдвигаясь из тени, под прикрытием которой он до этого времени сидел. Симпатичный парень, отметил про себя Сив, и, кажется, немного моложе Волшебника, хотя война порой искажает возраст человека. — У меня есть свидетельства очевидцев о твоих подвигах в публичном доме.

Сив кивнул.

— Добро! — И протянул руку. Терри Хэй — он же Мясник — пожал ее со словами:

— Добро пожаловать в отряд ПИСК!

 

* * *

 

Транг тоже произвел на Сива большое впечатление, когда он познакомился с ним, но по другим причинам. Впечатление, надо сказать, он производил жутковатое, будто являясь олицетворением названия их отделения. Это был в прямом смысле этого слова големом, теплокровным телом без души и сознания. Глядеть в черные глаза Транга было все равно, что глядеть в бесконечность: трудно понять, что видишь перед собой, и только смутно осознаешь, что сюда лучше не смотреть.

Но Транг был в такой же мере правой рукой Волшебника, в какой Мун был правой рукой Мясника. Эти азиаты, по мнению Сива, занимали положение, которое можно было охарактеризовать как среднее между рабом и другом: уже не первое, но еще и не второе. Они были связаны со своими партнерами-американцами каким-то алхимическим элементом, для которого в словаре Сива не было эквивалента.

Транг напоминал Сиву его отца, гордого испанца, приехавшего в Америку искать счастья, бедного подносчика кирпичей на стройке, такого трудолюбивого, что он постоянно вызывал насмешки у его товарищей по работе. За его героический четырнадцатичасовой рабочий день его презрительно называли «двужильным испашкой».

Вергилий и Мясник не называли азиатов в своем отделении «косорылыми», но, в принципе, могли бы. Однажды он подслушал разговор Вергилия с Мясником, в котором Вергилий похвалялся: «Мун и Транг — мои псы. Когда я им говорю „алле!“, они прыгают. Они мне обязаны всем на свете, дружище. Так что, если ты чего-нибудь хочешь добиться от Муна, действуй через меня. Он мой, как и все вольнонаемные из отделения, и всегда моим останется».

Но однажды, когда дождь лил так, что даже «ПИСК» оказался запертым в четырех стенах, он подслушал еще один разговор, который показал, что это не совсем так.

Транг и Мясник за разговорами чистили оружие. Вроде бы болтали о пустяках, но, когда Сив подошел поближе, он понял, что небрежные интонации маскируют весьма серьезное содержание.

— Твоя семья живет далеко отсюда? — спросил Терри.

— Не близко, — ответил Транг. — Но и не далеко. Во Вьетнаме нет мест особенно удаленных. — Он вытер ствол своего АК-47. — Особенно во время войны.

— Ты, наверно, очень скучаешь по ним.

— Я уж и забыл, что значит жить с матерью, с семьей. — Он пожал плечами, продолжая свое дело. — Как Меконг, который и дает жизнь, и отнимает ее, война все это смыла. Теперь все это видится, как сон. Когда я сплю, я иногда оказываюсь вновь в своей деревне. — Он проверил, как работает боек. — А проснусь и вижу, что все, как было, а я по-прежнему забрызган кровью.

— На войне как на войне, — заметил Терри.

Транг приостановил то, чем он занимался, и посмотрел в глаза Терри долгим взглядом, будто загипнотизированный. Потом кивнул и согласился.

Глядя на Мясника, Сив тоже задумался, вспомнил добрые глаза своего отца, услышал его скрипучий голос, говорящий с сильным испанским акцентом: «Все, что я хочу, так это то, чтобы ты и Дом преуспели в жизни». Лицо такое измученное и серое в скудно освещенной больничной палате. «Я ничего не добился, вы добьетесь всего. Теперь, слишком поздно для меня, я знаю, в чем секрет жизненного успеха. Это чтобы быть своим среди своих».

Через месяц отец умирает, разбитый в жизненной схватке и преждевременно состарившийся, Сив бросает школу, присматривает за Домиником. Потом поступает в армию, переходит в Спецназ. Он хочет жить так, чтобы отец, будь он жив, гордился бы им. Более того, он хочет добиться в жизни того, чего отец так и не смог добиться. Он тешит себя иллюзией, что если они с Домиником будут как надо сражаться за свою названную родину, то, вернувшись домой, они перестанут быть «испашками», превратившись в «героев». Вот тогда они будут своими среди своих.

Сив, который сам чувствует себя неловко среди людей, которых здесь всех одинаково считают американцами, думает о причудливой ситуации, в которой оказался Терри. Несмотря на свое прозвище, он не похож на Вергилия. Раньше он думал, что похож, из-за тонкой игры Мясника. И еще вначале он думал, что структура их отделения с точки зрения субординации такова: с одной стороны стоят Волшебник с Мясником, а с другой — все остальные. Теперь он несколько пересмотрел эту концепцию, поставив на одну сторону Волшебника, а на другую Терри, Муна и Транга. Сив почувствовал, что не прочь узнать побольше о сложной личности Мясника.

Под зловещими небесами цвета жареного миндаля Терри Хэй и Транг сидят на корточках в неровной тени сгоревшей хижины. Они принимают таблетки с набором необходимых организму солей, заедая их только что сваренным рисом. Терри поднимает глаза на Сива, когда тот присаживается рядом. Никто не говорит ни слова.

Отряд «ПИСК» дислоцируется в глубине страны. Сив давно уже перестал спрашивать, в каком районе Вьетнама они в данный момент находятся, отдыхая после одной операции, готовясь к другой. Это совершенно неважно: они — бойцы невидимого фронта.

Транг активно запихивает в рот рис, выгребая его ложкой из покоробленной миски, которую держит на уровне рта. Мясник не отстает от него, хотя ест, вроде, не торопясь.

Сив молча наблюдает за ними, чувствуя их тайную близость друг к другу и даже где-то завидуя им. Наконец, спрашивает:

— Интересно, куда мы теперь отправимся?

Терри пожимает плечами.

— Это зависит от разных факторов.

— От каких? От погодных?

— Нет, от тактических. Отправимся туда, где сможем причинить чарли больший урон. — Он засмеялся. — За наши передвижения ответственен Волшебник. Проконсультируется у духов по своей долбанной планшетке для спиритических сеансов или посмотрит в свой хрустальный шар — и полный вперед! — Он исподтишка бросил взгляд Трангу, который, доев рис, приступил к рыбе, начав ее с головы.

— А разве ты никак на это не влияешь? — спросил Сив. — Я думал, ты командуешь отделением.

Мясник тоже начинает вгрызаться в рыбу, уминая ее вместе с костями.

— Я вроде доберман-пинчера. Волшебник указывает добычу, а я ее хватаю. Да мы все здесь такие. Верно, Транг?

Сив не знает, верить ему или не верить. Уж не шутит ли Терри, на свой лад? Вряд ли он похож на собачку, выполняющую команды Волшебника. Кроме того, в его последних словах прозвучала горькая нотка. Это скорее предупреждение, чем шутка.

И еще, интересно, каковы отношения между Терри и Трангом? Наверно, более сложные, чем может показаться с первого взгляда. Кажется, Мясник не только не любит Вергилия за его пренебрежительное отношение к азиатам, но и отчасти презирает Транга за то, что он мирится с этим.

Неподалеку от них съемочная группа телевидения варганит свой репортаж о борьбе с огнем: камеры с жужжанием вращают диски с пленкой, волнующий комментарий сочиняется на ходу. Война представляется им чем-то вроде многопланового, чудовищного голливудского фильма в духе Сесила Б. Демиля. Сив так и ждет, что один из киношников предложит: «Эй, ребята, а нельзя ли повторить ту чертовски выразительную мизансцену с рукопашным боем для видео-ролика?»

Телевизионная группа движется в их направлении: они снимают ноги солдат, уходящих от места пожара. После того, как журнал «Лайф» опубликовал два месяца назад снимки, сделанные во время недельного боя за гору Апбиа, в котором погибло 242 американских солдата, средства массовой информации — а, особенно, телевидение, этот наиболее жадный до подобного рода новостей орган — набросились на тему войны, как на давно потерянного, но вдруг нечаянно вновь обретенного сына.

И печальнее всего было то, что гора Апбиа могла по справедливости считаться символом бессмысленности всякой войны. Совершенно бесполезный в военном отношении объект, эта гора, известная среди солдат как «высота Гамбургер», вскоре после этой кровавой бани был вновь отбит северянами: обычный в этой войне результат американских «побед».

— Когда-нибудь, — сказал Сив, желая внести оптимистическую нотку в разговор, — все это кончится.

Транг перестал есть, посмотрел на Сива.

— Это не кончится никогда, — сказал он. — Здесь веками идет война, в той или иной форме. Вы, американцы, не сможете остановить ее, как не смогли французы. И русские не смогут. Все вы только и думаете, как подмять нас под себя. Каждый по-своему, сообразно вашей идеологии. Вам кажется, что раз вы подчинили нас себе, так, значит, и победили. Вот и французы так считали, когда хозяйничали здесь.

Он повернулся, и Сив разглядел на его руке татуировку: фунг хоанг, мифическая вьетнамская птица, о которой говорят, что она обладает сверхъестественными способностями отвечать на любые вопросы. Этот небольшой, но мастерски выполненный рисунок показался Сиву символом пропасти между их культурами.

— Все вы хотите только одного: учить нас. Учить чему? Быть лучше, чем мы есть? Как стать богаче, здоровее, счастливее? Постоянно мы слышим поучения. От французов, от американцев, от русских. Но на самом деле вы хотите переделать нас по своему образу и подобию.

Транг смотрит, не мигая, на телевизионщиков, снимающих крупным планом истощенные лица и затравленные глаза вьетнамских детишек. — Я говорю это потому, что слишком часто спрашиваю себя, зачем вы, друзья, вообще сюда пожаловали?

Уязвленный Сив впадает в хмурое молчание. Мясник, или сам тоже интересующийся этой проблемой, или же просто для того, чтобы поддержать павшее знамя Сива, спрашивает:

— А почему вы миритесь с этим? Вы же ненавидите нас не меньше, чем своих северных собратьев.

Черные, бездонные глаза Транга поворачиваются к Терри.

— Я не просто ненавижу, — говорит он. — Я горю от ненависти.

 

* * *

 

Я горю от ненависти.

Многие недели эта фраза преследует Сива. По той или иной причине она кажется ему талисманом, связующим его с Мясником и Трангом, потому что ему хочется быть частью чего-то более человечного, чем просто воинское подразделение, в котором служит. Которое тем только и занимается, что убивает. Но, в конце концов, приходит к мысли, что сам не понимает, что за талисман он приобрел, да и не поймет, если будет держать его спрятанным от других.

И он обращается к своему брату Доминику, который, хоть и младший, но весьма начитан по части истории, философии и социальной этики.

Из всех из них его братишка меньше всего создан для войны. Он тоже убивал, но по необходимости. Он никогда не чувствовал душевного подъема, как все они — часто не отдавая себе в этом отчета, как молодые волки в джунглях — в пылу сражения. Его не ослепляют светящиеся трассеры, прорезывающие тьму ночи, он не возбуждается от сухого треска автоматной очереди. Он не видит ничего мудрого в нравственном принципе «убивай или будешь убитым», который пропитывает воздух Вьетнама не в меньшей степени, чем вонь.

— Да, я отчасти понимаю, что он имеет в виду, — сказал Доминик, когда Сив изложил ему вкратце странный разговор с Трангом. — Но чтобы полностью понять, надо либо родиться здесь, либо быть профессиональным историком.

Они расквартированы в деревне, полной, как это почти стало правилом за последние годы, раздоров и взаимного недоверия. Мимо Сива и Доминика, устроившихся на солнышке, прошли несколько деревенских старейшин, вооруженных американскими автоматами. По-видимому, обходят хижины, агитируя голосовать за себя на выборах, подумал Сив.

— Вот, например, французы. Они пришли сюда на рубеже веков и буквально изнасиловали эту страну. По сути дела, они вели себя ничуть не пристойнее, чем колонизаторы прошлых столетий. Они начали с того, что пинками под зад выгнали здешних мандаринов из их кабинетов и внедрили, помахивая бамбуковой тростью, французские традиции руководства страной, французское законодательство, французское образование. Все это привело к тому, что старое общество, основанное на конфуцианских догматах, развалилось.

Старейшины вышли из одной из хижин, волоча за собой молодого парня, и швырнули его в уличную пыль. Он был весь в крови, его левая рука бессильно висела, вывернутая неестественным образом. Прямо на улице, чтобы все видели, старейшины продолжили немилосердно избивать его.

— Бывший министр финансов во французском правительстве Поль Доумер прибыл сюда в качестве генерал-губернатора в 1897 году. В этом заключался своего рода юмор. Политические противники выперли его сюда за попытки реформировать налоговое законодательство. Вот здесь он и развернулся, превратив колонию в приносящее доходы предприятие, обложив налогами всех и каждого.

Этот парень, очевидно, лазутчик с севера. Говорят, что советники из ЦРУ научили здешних старейшин выслеживать коммунистических шпионов на территории Южного Вьетнама и они должны ежемесячно посылать соответствующие отчеты.

— Первым делом Доумер отменил запрет на экспорт риса, который ввели мандарины, по справедливости считая, что здесь рис нужнее: он помогал решить проблему с хронически голодающими районами страны. Француз, однако, увидел в рисе имеющийся в избытке товар, продавая который можно сделать колонию самоокупающейся. К 1940-м годам Индокитай занял третье место в мире по экспорту риса. В результате этого миллионы долларов хлынули во французские сейфы и кофферы, но, с другой стороны, большинство мелких крестьян, предки которых столетиями возделывали рис на своей земле, лишились собственности: их наделы перекупили богатые вьетнамские семьи, не жалеющие наличных денег на сулящий такие барыши бизнес.

Один из старейшин приставил к виску парня пистолет и спустил курок. Действительно ли он был предателем или же это просто местный крестьянин, у которого не было средств, чтобы подмазать начальство? Как и во множестве других вопросов, постоянно встающих во Вьетнаме, американцам и здесь не докопаться до истины.

— Все это прекрасно устраивало Доумера. Он использовал обезземеленных в качестве рабов на каучуковых плантациях и в копях, развернув широкомасштабную программу общественных работ.

Старейшины заходят в одну хижину за другой и скоро на месте, обагренном кровью того парня, стоит целая группа мужчин и женщин. Темные тучи сгущаются над горизонтом, огненный диск солнца скрывается за ними. Люди, немые, как горы на северо-западе, стоят перед допрашивающими их старейшинами. Туман клубится над окружающими деревню джунглями. Старейшины присаживаются на корточки, едят рис, оживленно переговариваясь между собой.

— Но в какой-то критический момент французское влияние начало двигаться по другому руслу. До французской колонизации Вьетнама пристрастие к опиуму здесь не было так широко распространено, в основном ограничиваясь узким кругом выходцев из Китая. При Доумере ситуация начала меняться. Видя в опиуме еще один потенциальный источник доходов, он построил в Сайгоне очистительную фабрику, и постепенно пристрастие к наркотикам распространилось среди вьетнамцев с такой жуткой скоростью, что скоро чуть ли не треть доходов колонии падала на продажу этого зелья.

Закончив обед, старейшины поднялись на ноги и на глазах у населения деревни одного за другим расстреляли задержанных.

Лицо Доминика потемнело, стало такого же цвета, как пепелище.

— Французы давно покинули Вьетнам, придет время, покинем его и мы. Но опиум и страдания, причиняемые им, останутся. Вот оно, французское наследие Индокитаю, вот тот французский поцелуй взасос, которым Поль Доумер отблагодарил здешний народ, который, как он писал домой по прибытии сюда, «созрел для того, чтобы служить Франции».

— Мы все здесь проливаем свою кровь, но душой мы спокойны, — сказал Сив. — Мы более или менее привыкли к тому, что вьетнамцы творят по отношению друг к другу. У нас есть приказы, которые мы выполняем. И было бы скверно для нашего боевого духа вмешиваться в то, что внешне выглядит как проводимая с благословения американцев антикоммунистическая операция. Для нас вон те мужчины и женщины, что лежат там в пыли, коммунистические лазутчики. Но ты смотришь на это иначе. Ты не только проливаешь свою кровь здесь, ты и душою кровоточишь. Ты что, забыл о воинственной природе вьетнамцев? Они постоянно стремились подчинить своему влиянию своих менее агрессивных соседей, как, например, кхмеров.

— Мы все кровоточим здесь душою, — возразил Доминик. — Только ты слишком упрям, чтобы признаться в этом. Я думаю, мы все время от времени задаемся вопросом, а не ненавидит ли нас Транг еще больше, чем он ненавидит своих северных собратьев? И природа вьетнамцев не имеет ничего общего с тем, что сделали с ними французы, и ты это сам прекрасно понимаешь.

— Пусть тот, кто без греха, первым бросит свой камень. Кажется, так сказано в Библии?

— В общих чертах, так. — Он хмуро оглядел груду тел на деревенской улице. — Ничто не снимет с наших плеч тяжесть этой трагедии.

— Трагедия? Это слишком мягко сказано, если имеешь в виду эту сраную войну, — заметил Сив. — Это слово можно употреблять, сидя в мягком кресле у себя дома, размышляя о событиях, которые происходят в мире. А когда ты здесь, по пояс в крови и дерьме, другие слова приходят на ум при попытке описать здешний ад.

Теперь на улицу вышли собаки, обнюхивая землю, так щедро политую человеческой кровью. Люди ушли, освободив место для псов.

— Вьетнам изменил меня, а, вернее, изменил мое мировоззрение, — признался Доминик. — Я начал понимать, зачем я здесь, что хорошего я могу совершить, живя в этом мире. Я видел, как врачи суетятся, пытаясь залатать бедняг, наступивших на мину или подорвавшихся на гранате в джунглях. Это все, что они могут сделать: залатать. Излечить они не могут. А ведь врачи должны уметь лечить, на то они и врачи. Я хочу излечивать людей, и эта война подсказала мне, как я буду это делать. Наши парни, вернувшись домой после этого турне, будут нуждаться не только в физической реабилитации Им потребуется духовная помощь, потому что их душа изранена. И только Господь сможет в этом им помочь... Знаешь, Сив, в этой стране нет и не может быть истинной веры. Ты и сам это чувствуешь. Господь оставил это место Будде и Конфуцию. В этих джунглях Господь умер и все еще ждет своего воскресения. Тело можно зашить нитками с помощью стальной иглы, но сердце и душа нуждаются в ином лечении. Бедняги, которые выберутся из этого ада, тоже должны обрести свое спасение. И я хочу, вернувшись домой, помочь им ступить на эту тропу.

 

* * *

 

«...И не выйти живым никому», - пел Джим Моррисон.

Их привлекли к «подавлению очагов, создающих помехи продвижению», выражаясь военным языком. Отряд «ПИСК» летит на север, в районы Плейку и Контума. Быстрые вертолеты доставляют их, эмиссаров смерти, в глубь джунглей, пропахших гниющими растениями и разлагающимися человеческими телами.

Мясник обучает их многим штучкам, в том числе тому, как обезглавливать жертвы.

— Головы можно оставлять рядом с телом, — говорит он деловым тоном, — но все хрящи и сухожилия должны быть перерезаны. Тогда дух восточного человека не сможет улизнуть. Верно, Транг?

— Бесконечное колесо самсара, священный круг, будет поломано, — соглашается Транг голосом, лишенным всякого выражения.

— Мы должны не только убить чарли, — поучает Мясник, — но и сделать из него посмешище, на страх другим. Ясно?

Доминик качает головою.

— Не знаю, смогу ли я сделать это.

— Ты что? — удивляется Мясник. — Совесть не позволяет? — Он говорит с явным раздражением. — Гады, которых мы убиваем, подкладывают мины, оторвавшие к чертовой матери ноги не у одного бедняги. Ты здесь сколько времени находишься? Девять месяцев? Тогда скажи мне, сколько раз идущий рядом с тобой парень на твоих глазах задевал ногой веревочку, привязанную к взрывателю гранаты? Вот об этом думай, когда будешь отрезать этим выродкам их поганые башки.

Доминик качает головою.

— Не знаю...

— Он не знает! — передразнивает Волшебник. — Выслушай, приятель, одну из горьких жизненных истин: те, кто не могут, как люди, наслаждаться своей силой и мучить других, изобретают совесть и мучают сами себя. Другой альтернативы, как говорится, нет.

— Я...

Но прежде чем Доминик успевает продолжить, его перебивает Сив, уверяя Мясника:

— Не беспокойся, я с ним сам поговорю.

— Может, он не наш? — не унимается Терри. — Я не хочу, чтобы в моем отделении поддерживались такие настроения.

— Да нет, что ты! — успокаивает его Сив, уверенный, что для Дома лучше быть под крылышком Волшебника, который, заботясь о себе, не даст в обиду и их. — Я же тебе сказал, что беру это на себя.

Транг указывает направление, и под ними из джунглей выныривают деревеньки, как пузыри болотного газа из воды. Иногда им приходится использовать всю их огневую мощь, чтобы пробить дымящиеся дыры в обороне чарли. Они вылезают на шасси вертолета и, когда он снижается, выпуская по цели ракеты, лупят в унисон из своих АК-47. Опускаясь на искореженную, горящую землю они ни на минуту не перестают стрелять, пока есть еще кого убивать. А потом, отложив в сторону раскаленные автоматы, они наклоняются, как крестьяне на рисовых полях, чтобы выполнять кровавые приказы Мясника.

А иногда они летят на запад, следуя маршруту, указанному Трангом на топографической карте, на молниеносную «тихую охоту», уничтожая врагов без единого выстрела. Они переползают от хижины к хижине, перерезая глотки, отсекая головы, оставляя после себя кровавые останки для других чарли, чтоб смотрели и трепетали.

Для пущего устрашения Мясник кровью рисует на каком-нибудь видном месте стилизованную фунг хоанг, птицу, вытатуированную на руке Транга.

Однажды Сив застал Транга смотрящим на этот грубый, но впечатляющий рисунок, и ему показалось, что он впервые заметил на лице вьетнамца какой-то проблеск чувства. Но что он думал про это изобретение Мясника? Воспринимал ли он его как оскорбление, или же черпал в нем вдохновение, — этого Сив не понял.

Почему его интересовало то, о чем думает Транг? Наверно, потому, что всегда сознавал, что это страна Транга, и именно то, что он думает, а не домыслы американского правительства, имеет значение.

Сив, уже тогда в душе детектив, хотел бы докопаться до главной тайны и Терри, и Транга. Ему кажется, что только поняв их, он сможет внести хоть какой-то логический порядок в водоворот безумия, в который он оказался втянутым.

Большинство из ребят только и думали о том, чтобы поскорей вернуться домой, возобновить прерванную учебу в колледже и поскорее позабыть о том, где они были и что с ними там происходило. Но не Сив. Он понимает, что в этих зловонных джунглях и полных опасностей рисовых полях Вьетнама скрывается какая-то важная истина, и он хочет ее отыскать. Сейчас ему кажется, что именно Транг, как фунг хоанг, держит в своих руках ключ к этой истине.

Однажды они забрались далеко на север, и Сив наблюдает за Трангом, указывающим путь над всклокоченной массой джунглей. Вергилий, сидящий рядом с Трангом, шепчет:

— Так где, ты говоришь, здесь попрятались чарли?

Транг послушно указывает рукой, и вертолет круто уходит влево. Тотчас их взору открывается просвет между деревьями. Деревня.

— Вот они!

Вертолет ныряет вниз, выпуская ракеты, строча из всех пулеметов. Макушки деревьев стремительно приближаются среди грохота взрывов, чудовищной пляски смерти.

— Краем глаза Сив видит Транга, приникшего ухом к полу вертолета. Его глаза широко раскрыты, толстые губы двигаются в мучительной гримасе, будто это они изрыгают этот чудовищный грохот, а не стволы их пулеметов.

Когда вертолет приземляется и они все выпрыгивают из кабины, Сив следует за Трангом. Пригнувшись, как старики, искалеченные жизнью, они оглядывают почерневшую прогалину между деревьями, где только недавно жили люди. Пепел летит во все стороны, гонимый все еще вращающимися винтами их вертолета.

Ответный огонь, белые трассеры, прочерчивающие ночное небо, заставляют их броситься сначала в одну сторону, потом в другую. Сив следует за сгорбленным силуэтом Транга, пока они не выбираются на безопасное место. Прижавшись спиной ко все еще теплой и курящейся разрушенной каменной кладке, они переводят дыхание. И Сив, к своему стыду, вдруг осознает, что он подсознательно использовал Транга как прикрытие.

У вьетнамца такие потухшие, пустые и безжизненные глаза, что Сив не выдерживает и к<