Последние дни и часы жизни - апофеоз трагического прозрения. Роль «светлого человека» в прозрении героя

 

Трагическая кульминация для обоих героев наступает тогда, когда становится ясна причина нравственных страданий. До этого момента Иван Ильич и Иудушка ощущают лишь гнетущую тяжесть и не могут отдать себе отчета в том, откуда она взялась. Иван Ильич, мучаясь от страха смерти, не понимает, за что ему выпало это страдание, считая свою жизнь совершенной, то есть не заслуживающей расплаты: «Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? (…) “Может быть, я жил не так, как должно?” - приходило ему вдруг в голову. “Но как же не так, когда я делал все как следует?” - говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки жизни и смерти как что-то совершенно невозможное. (…) Но хоть бы понять, зачем это? (…) Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать”, - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни». Что же касается Иудушки, то он и вовсе старается не думать о причине своих страданий и прячется от них в призрачном, созданном самим для себя мире.

Когда герой начинает понимать, отчего он страдает, тогда и наступает начало прозрения. Поскольку прозрение героя представляет собой переворот всей его жизни, то можно говорить о трагическом контрасте как основе схемы прозрения. Контраст начинается внезапно, как только герой подходит к критической черте на своем пути. Переступив эту черту (границы которой не всегда ясно очерчены), герой перестает быть слепцом и резко меняется. В это же время исчезает авторская сатира.

Однако герой не сможет перейти за черту без определенного внешнего фактора. Как было сказано выше, прозрение героя является результатом сильного потрясения в определенный момент жизни, в данном случае - перед самой смертью. Но может ли это потрясение быть рождено внутренним миром героя, то есть прямо вытекать из предыдущих нравственных перемен? Мы полагаем, что решающее потрясение может прийти только извне, потому что те слепые комильфо, которые относятся к разряду безнадежных, не способны изменить в своем сознании привычное представление о жизни без воздействия со стороны. Требуется какой-то особенный фактор, «катализатор», особое условие, при котором происходит решающий поворот героя от тьмы к свету. Это условие, на наш взгляд, и является ключом к перерождению героя.

Если говорить о прозрениях вообще, как поздних, так и своевременных, то они почти всегда происходят под влиянием других людей, т.е. событий, в которых фигурирует человек (один или несколько), оказывающий на героя решающее воздействие. В данном случае это такой человек, который несет в себе частицу света, пусть самую малую, но достаточную для того, чтобы у героя открылись глаза. Задача этого человека - затронуть душу героя. Этот человек разрушает сгустившееся вокруг героя одиночество и находится рядом в кульминационный момент прозрения. Порой может показаться, что озарение приходит к герою как результат предыдущих страданий или размышлений, но автор изображает ситуацию озарения именно в присутствии «светлого человека», так что есть основание считать, что без этого фактора главная перемена с героем может и не произойти.

Наше предположение подтверждается на примере Ивана Ильича как формула, а на примере Иудушки - как конкретное воплощение этой формулы.

Прозрение Ивана Ильича состоит из двух этапов, на каждом из которых он испытывает новое, неведомое чувство: сначала жестокие муки совести, а затем - радость и просветление. На каждом этапе как обязательное условие появляется один из тех людей, которые «понимали и жалели» Ивана Ильича во время болезни. Первый этап, начало прозрения, представляет собой пик нравственных мучений героя. Это самый трагический отрезок всего пройденного пути: герой понимает, что причина его страданий - собственная жизнь, прошедшая напрасно (чего герой не мог и предположить почти до самого конца). Это открытие потрясает героя своей неожиданностью, а главное - бесповоротностью и отсутствием оправдания. Горькое озарение приходит внезапно, и в это время рядом с героем - Иваном Ильичом - находится «светлый человек» - Герасим. «Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное скуластое лицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была “не то”. Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, - что они-то и могли быть настоящие, а остальное все могло быть не то. И его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы - все это могло быть не то. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было».

После этого для героя какое-то время продолжается период мучения безысходностью. Теперь, когда стало понятно, что жизни не было вовсе, а впереди ничего, кроме смерти, герой испытывает одновременно и ненависть к окружающим, которые для него являются воплощением опротивевшей жизни, и страх, и боль, и бесплодное раскаяние, и желание умереть скорее, и попытки ухватиться за жизнь, и главное - мучение от чего-то неразрешенного. Это последнее и есть жажда перехода от тьмы к свету, когда герой уже сам желает прозрения, а не бежит от него, как раньше. Теперь это становится криком души и самым жестоким предсмертным страданием. «”А если это так, - сказал он себе, - и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил все, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?” Он лег навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, - каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, все то, чем он жил, и ясно видел, что все это было не то, все это был ужасный огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. Он стонал и метался и обдергивал на себе одежду. Ему казалось, что она душила и давила его. И за это он ненавидел их. (…) Когда пришел священник и исповедовал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления ее. Он причастился со слезами на глазах. Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легче, и опять появилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. “Жить, жить хочу”, - говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила:

Не правда ли, тебе лучше?

Он, не глядя на нее, проговорил: да.

Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса - все сказало ему одно: “Не то. Все то, чем ты жил и живешь, - есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть.” И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели. (…) Выражение лица его, когда он проговорил “да”, было ужасно. (…) он…повернулся ничком и закричал:

Уйдите, уйдите, оставьте меня!

С этой минуты начался тот три дня не перестававший крик, который был так ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. В ту минуту, как он ответил жене, он понял, что он пропал, что возврата нет, что пришел конец, совсем конец, а сомнение так и не разрешено, так и остается сомнением».

Второй этап прозрения наступает в момент агонии, когда часы жизни героя сочтены. В это время вся обстановка вокруг него меняется, становится непривычной, что должно подчеркивать остроту и необычность происходящей с героем перемены, а также ту внутреннюю борьбу, которую ведет герой с самим собою. Иван Ильич во время предсмертного бреда словно переносится в другое пространство, где сосредоточены только два порыва души - оправдание прожитой жизни и решительное ее осуждение; сомнение и разрешение. Это те самые два чувства, с которыми герой прожил все время от начала катастрофы и до решающей минуты прозрения. Бегство от действительности, попытки не думать о смерти, судорожное цепляние за жизнь - это старания слепого комильфо предотвратить трагедию, и эти старания тоже трагичны, потому что заведомо безуспешны. Трагичен и внезапный переворот в душе, благодаря которому появляется тяга к прозрению. И теперь, в преддверии исхода, эти два чувства борются в душе Ивана Ильича. Борьба мучительна для самого героя, потому что не он властен над этими чувствами, а они над ним. Первое удерживает его во тьме, а второе обещает свет. «Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучило его».

И неожиданно - так же, как и на первом этапе, - к слепому комильфо приходит озарение, которое наступает благодаря «светлому человеку». Иван Ильич, находясь в бреду, не видит этого человека, но чувствует переход к свету как действие неведомой силы: «Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление».

Теперь «светлым человеком» оказывается Вася. Его вид пробуждает в душе героя светлое, простое человеческое чувство - жалость, и он понимает, что единственно верное «то», которое можно сделать, - это поскорее избавить всех от тягостной картины своего умирания. Весь путь от слепоты к прозрению Иван Ильич прошел во время движения к смерти, и конечной точкой, где уже не было места лжи и притворству, стала сама смерть, вернее, тот свет, которым она просияла. Здесь, на наш взгляд, кроется еще одна ключевая мысль, выявляющая сущность любого прозрения: оно происходит благодаря вспышкам человечности, проникающей в душу героя извне. Эти вспышки, как узелки, расположены на всем пути Ивана Ильича. Каждая из этих точек оказывается маленьким просветом во мраке одиночества, а в конце они превращаются в свет.

«Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал. В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это еще можно поправить. Он спросил себя: что же “то”, и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. (…) “Да, я мучаю их, - подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я умру”. (…) И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. “Как хорошо и как просто, - подумал он.(…) - А смерть? Где она?” Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет.

Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!

(…) “Кончена смерть, - сказал он себе. - Ее нет больше”.

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».

Прозрение Порфирия Головлева происходит приблизительно тем же образом, что и у героя повести Толстого.

Трагический путь слепого комильфо Порфирия Головлева подходит к развязке, истекает период самообмана. К тому времени, когда одиночество Иудушки достигает предела, в Головлево приезжает его племянница Аннинька, - доживать последние дни, как некогда Степка-балбес. Общение с племянницей выводит Порфирия Головлева как на первый, так и на второй этап прозрения.

Образ Анниньки разработан в романе не менее детально, чем образы Иудушки или Арины Петровны, и не менее подробно изображена психологическая картина ее прозрения. Анниньку, как и прочих Головлевых, автор называет жертвами «злополучного фатума», тяготевшего над всей семьей, и, очевидно, будучи не в силах противостоять судьбе, героиня повторяет схему жизненного пути всех Головлевых. Трагедия Анниньки заключалась в том, что у героини была возможность начать новую жизнь, но героине из-за своей слабохарактерности не хватило нравственных сил для обновления. Судя по тому, какое место занимает в романе образ Анниньки, мы предполагаем, что история ее может послужить типичным примером трагедии поздно очнувшегося слепца, потому что, рассказывая историю этой героини, Салтыков-Щедрин излагает свои взгляды на механизм прозрения слепых комильфо, а также на то, существует ли для них возможность возрождения: «Бывают минуты, когда человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает понимать, что он не только воистину живет, но что в его жизни есть даже какая-то язва. (…) Действие такого внезапного откровения, будучи для всех одинаково мучительным, в дальнейших практических результатах видоизменяется, смотря по индивидуальным темпераментам. Одних сознание обновляет, воодушевляет решимостью начать новую жизнь на новых основаниях; на других оно отражается лишь преходящею болью, которая не произведет в будущем никакого перелома к лучшему, но в настоящем высказывается даже болезненнее, нежели в том случае, когда встревоженной совести, вследствие принятых решений, все-таки представляются хоть некоторые просветы в будущем». Очевидно, что Аннинька отнесена автором к разряду «других»: попытка возрождения ей не удастся. Аннинька возвращалась в Головлево дважды, и первый приезд «на минуту отрезвил» ее. «Как девушка впечатлительная…она вдруг почувствовала себя «барышней», но заметила, что все вокруг смотрят на нее исключительно как на распутницу, падшую женщину. В это время она поняла, что «прежняя ”барышня” умерла навсегда, что отныне она только актриса жалкого провинциального театра и что положение русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной женщины». Но вопрос «куда идти? Где оставить этот скарб, который надавливал ее плечи?» остался без ответа, потому что «ведь и это был своего рода сон: и прежняя жизнь была сон, и теперешнее пробуждение - тоже сон». Нравственное обновление приравнивается автором к самоубийству: «предстоит убить свою прежнюю жизнь, но, убив ее, самому остаться живым». На это героиня не решится (даже выбора перед ней стоять не будет) и «инстинктивно, отворачивая голову и зажмуривая глаза, стыдясь и обвиняя себя в малодушии», она «все-таки опять пойдет по утоптанной дороге». Поскольку история Анниньки типична, постольку надо полагать, что такая же участь должна была ожидать и Иудушку, если бы жизнь его после прозрения продолжалась.

Во время второго приезда Анниньки в Головлево выясняется, что и она, и Порфирий Владимирыч находятся на одном и том же этапе жизненного пути (оба близки к смерти) и в одинаковом состоянии тяжелой моральной угнетенности: первая - от сознания безнадежно погубленной жизни, второй - из-за одичания, вызванного длительным «запоем праздномыслия». Помимо этого, оба пришли к одному и тому же состоянию «живых трупов» и у обоих нет впереди ничего, кроме смерти. Оба они безотчетно тянутся друг к другу и проводят вместе долгие «хмельные беседы», которые «продолжались далеко за полночь». Аннинька, возненавидевшая свое прошлое и то общество, в котором жила, беспрерывно провоцирует дядю на воспоминания его жизни, словно обвиняя Иудушку и мстя ему, делая его существование невыносимым: «Она с беспощадной назойливостью раскапывала головлевский архив и в особенности любила дразнить Иудушку, доказывая, что главная роль во всех увечьях, наряду с покойной бабушкой, принадлежала ему». Разумеется, героиней руководит не благородный порыв, а лишь собственное отчаяние, переходящее в ненависть. Но тем не менее, именно разговоры с Аннинькой подтолкнули Иудушку к первому этапу прозрения: «В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее существовании».

На первом этапе Иудушка испытывает сильнейшие мучения бесплодно проснувшейся совести, или то, что в статье одного из исследователей называется «агонией раскаяния» (С.-Щ.) без действительного покаяния». Иудушка, как и Иван Ильич, страдает от безысходности, а так как первый находится в еще большей тьме, чем последний, то агония длится дольше и герой все еще избегает прислушаться к голосу совести, предпочитая ему забытье. Это желание объясняется тем, что совесть не дает надежды на перерождение, и в этом заключается весь трагизм Иудушкиного прозрения: «Такие пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны. Лишенная воспитательного ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть не дает примирения, не указывает на возможность новой жизни, а только бесконечно и бесплодно терзает. (…) Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера, не для того только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть». Так же, как и Иван Ильич, Иудушка желает ускорить свой конец, чтобы прервать непрестанное страдание: «”Неужто ж это не конец?” - каждый раз с надеждой говорил Иудушка, чувствуя приближение припадка; а конец все не приходил. Очевидно, требовалось насилие, чтобы ускорить его. (…) Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее было бы умереть; но беда в том, что смерть не идет. Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…»

Второй этап представляет наибольший интерес для исследования. Трагизм, который в романе до сих пор только вплетался в сатиру, здесь, в финале, совершенно вытесняет ее. Вся обстановка вокруг героя и сам герой внезапно преображаются, наполняясь каким-то новым, особенным смыслом, благодаря чему финал романа вызывал и вызывает у исследователей немало различных толкований, зачастую диаметрально противоположных.

Одна из таких оппозиций наблюдается во мнениях исследователей 70-х годов ХХ в. (Горячкина М., Бушмин А.) и рубежа ХХ-XI вв. (Никитина Н., Кривонос В.). Первые считают, что пробуждения как такового не произошло. Вторые же, напротив, утверждают, что свершилось не только прозрение, но даже появилась надежда на перерождение и прощение героя. Отсюда вытекают разные взгляды не только на образ Иудушки, но и на понимание трагизма в романе.

Точка зрения наших современников представляется нам более правомерной. Наша позиция будет подтверждена также результатами сравнительного анализа. Весьма вероятно, что нам удастся доказать обоснованность нашей позиции с помощью опоры не только на авторитет исследователей, но и на тот критерий прозрения, который мы считаем общим для обоих анализируемых произведений - присутствие «светлого человека».

М. Горячкина, говоря об особенностях психологизма Щедрина, сравнивает его героев с героями Достоевского и утверждает, что «Щедрин, в сущности, не раскрывает процесс страдания человека, эволюцию трагического в душах своих героев, как это делает Достоевский». Это объясняется, считает исследователь, принципиальной разницей в развитии психологии этих героев: «Автоматическое саморазвитие психологии героев Щедрина кажется противоположным катастрофическому, скачкообразному формированию внутреннего мира героев Достоевского. (…) И те и другие приходят к идее неподвижности общественных форм в обществе собственников». И те, и другие доведены обществом до трагедии, но у героев Щедрина это - превращение в автомат, душа которого уничтожается, а у героев Достоевского - в сверхчеловека с гипертрофированной душой. Следовательно, Иудушка может во всем действовать только автоматически, повинуясь обстоятельствам: «Иудушка пришел к мысли о самоубийстве помимо своей воли, неожиданно, его толкнули на это обстоятельства. Обстоятельства эти накапливались день за днем, окутывая высохшую душу, (…) и вдруг, как удар молнии, пришло на мгновение сознание ужаса содеянного, сознание исчерпанности жизни, полной ее омертвленности. Это сознание опять-таки автоматически…погнало Иудушку в холодный мартовский день на могилу к «милому другу маменьке». Оно не было столь ясно, чтобы наполнить искалеченную душу нестерпимой, очищающей болью страдания. Не страдание чувствует Иудушка, а скорее тоску, глухой мрак, закрывший будущее…». Таким образом, в силу полной атрофированности души героя, с ним не произошло и не могло произойти никакого трагического сдвига. Следовательно, трагизм романа именно в том, что Иудушка обречен на вечную слепоту.

Аналогичное суждение встречаем у А. Бушмина: «Проблеск совести у Иудушки - это лишь момент предсмертной агонии, это та форма личной трагедии, которая порождается только страхом смерти, которая поэтому остается бесплодной, исключает всякую возможность нравственного возрождения и лишь ускоряет «развязку».

Данная точка зрения, разумеется, имеет право на существование, но тем не менее мы находим основания для ее опровержения. Определенные обстоятельства поспособствовали именно некой перемене в душе героя. Эта перемена и должна подчеркивать трагедию в романе, потому что без перелома в сознании герой не оценит сам себя, не испытает ни чувства вины, ни чувства раскаяния, не говоря уже о том, что без вышеозначенной перемены невозможно создать трагический контраст.

О том, что внутренний мир Иудушки далеко не примитивен, и, следовательно, по-своему подвижен и способен измениться, говорит Д. Николаев: «Роман "Господа Головлевы", и в частности образ Иудушки, свидетельствует о том, что этот убогий, примитивный внутренний мир может быть исследован не менее обстоятельно, чем интенсивная духовная жизнь интеллектуально развитого человека. (…) Выясняется, что и примитивный внутренний мир подчиняется определенным психологическим закономерностям. (…) И у этого урода есть какие-то главные стимулы, которые налагают печать на его душевный мир, определяют его облик, психологию, его поведение. Вот почему перед нами не "однолинейный" сатирический персонаж, а многогранный, сложный сатирический характер. Порфирий Владимирович "соткан" из множества самых различных и противоречивых качеств, благодаря которым образ приобрел удивительную рельефность и художественную полнокровность». Кроме того, исследователи отмечают тот факт, что финал романа «Господа Головлевы» был создан во внутренней полемике с автором «Обломова», И. Гончаровым. Согласно мнению последнего, Иудушка не был способен осознать свое положение и должен был «делаться все хуже и хуже» и умереть «на навозной куче, как выброшенная старая калоша, но внутренне восстать - нет, нет и нет! Катастрофа может его кончить, но сам он на себя руки не поднимет! Разве сопьется - это еще один возможный, чисто русский выход из петли». Отказ Щедрина от «обломовского» финала не может не натолкнуть на мысль о том, что образ Иудушки в чем-то выходит за рамки абсолютно типичного, обобщенного символа, и что в душе героя могло произойти непредвиденное.

Вопрос о трагическом перевороте в душе Порфирия Головлева В. Прозоров обозначает как дискуссионный: «можно ли говорить о трагедии гнусного лгуна, человека, жившего без совести и чести? Вопрос этот заставляет задуматься над смыслом авторского отношения к господам Головлевым, к самому Порфирию Владимирычу. (…) когда «все расчеты с жизнью покончены», должно бы последовать полное физическое разрушение. Какие же, однако, чувства вызывает у нас Порфирий Головлев на последних страницах романа? (…) Финал «Господ Головлевых»…может показаться внезапным и даже чуть ли не маловероятным. Внимательное чтение уберегает от элементарной внешнесоциологической интерпретации концовки щедринского романа: получил, мол, злодей-помещик по заслугам, сурово рассчиталась с ним жизнь, и поделом злодею! При подобном облегченном ответе-итоге от читателей ускользнет нечто весьма существенное в самом замысле писателя. Ускользнет его особая логика, и сложный психологический образ превратится в нехитрую иллюстрацию к тезису о неизбежности краха помещичьего сословия.

Между тем мы чувствуем некую загадочность финала, не поддающуюся поверхностным расшифровкам, и сознаем, что ощущение это вытекает из всей логики созданного Салтыковым-Щедриным характера. Справедливо отметил Е.И. Покусаев, что в финале автор «наделяет героя такими чертами, заставляет его высказать такие весомые, не пустые слова, открывает в его смрадной гаснущей жизни такие поступки, что резко очерченный тип помещика-стяжателя и пустослова воспринимается по-настоящему трагически».

Обратимся теперь непосредственно к событиям романа. Согласно нашим наблюдениям, прозрение героя происходит постепенно. Второй этап, благодаря жанровому своеобразию произведения, может быть расширен и представлен более подробно, чем в повести Толстого, поэтому изменения в душе героя можно проследить по эпизодам, каждый из которых будет доказательством факта прозрения.

Прежде всего обратим внимание на обстановку, которая, как это было и в повести Толстого, характерно меняется в финале произведения. «Чем ближе к развязке, тем все реже автор именует Порфирия Иудушкой. (…) Исчезает авторская насмешка, издевка, ирония».

Прозрение, или, говоря нейтрально, душевное потрясение Порфирия Головлева, происходит в пасхальную ночь, в ночь Воскресения Христова. «В финале романа из существования, замкнутого отторгнутой от человеческого мира головлёвской усадьбой, совершается переход героя в бытие, где и происходят события евангельского рассказа, события Страстной недели. Евангельский рассказ, непосредственно вторгаясь в повседневное, наполненное предательствами существование Иудушки, заставляет героя, в уме которого зреет уже “идея о саморазрушении”, ощутить свою вину как перед ближними, так и перед дальними. То, что случилось в своё время с персонажами евангельской истории, Иудушке дано пережить заново - как событие, имеющее отношение к его биографической истории».

«Иудушка и Аннинька сидели вдвоем в столовой. Не далее как час тому назад кончилась всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в комнате еще слышался сильный запах ладана. Часы пробили десять, домашние разошлись по углам, и в доме водворилось глубокое, сосредоточенное молчание. Аннинька, взявши голову в обе руки, облокотилась на стол и задумалась; Порфирий Владимирыч сидел напротив, молчаливый и печальный». После того, как племянница разбередила совесть Иудушки, он стал по-настоящему восприимчив к евангельским сказаниям и, слушая их, подумал о самом себе. В этой новой обстановке совершается некое изменение в душе героя, которое автор не называет самооценкой, но изображает как сильное смятение: «Порфирий Владимирыч…чтил «святые дни»…исключительно с обрядной стороны, как истый идолопоклонник.(…) И только теперь, когда Аннинька разбудила в нем сознание «умертвий», он понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной… Конечно, было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником. Было что-то страшное в это прошлом, а что именно - в массе невозможно припомнить. Но и позабыть нельзя». Прозрение героя уже совершается, и этот процесс настолько мучителен для Порфирия Головлева, что он всерьез размышляет о самоубийстве, причем размышляет уже давно, но в этот день, на пределе страданий, почти решился: «…надо самому создать развязку, чтобы покончить с непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц приглядывается к ней, и теперь, кажется, не проминёт».

В это время он вдруг чувствует свою ужасную вину перед матерью, и раскаяние постепенно наполняет его, такое неистовое, что должно принести ему смерть: «А ведь я перед покойницей маменькой… ведь ее замучил…я!» - бродило между тем в его мыслях, и жажда «проститься» с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце. Но «проститься» не так, как обыкновенно прощаются, а пасть на могилу и застыть в воплях смертельной агонии». Эта мысль о матери, на наш взгляд, и есть первый эпизод, который свидетельствует об исчезновении автоматизма в сознании и поступках Порфирия Головлева, о зарождении контраста. Это - пробуждение совести, того самого чувства, которое Салтыков как художник-гуманист считал главным на пути к спасению: «Что такое пробуждение Стыда и Совести? В конечном счете это осознание истины своей жизни, возвращение к действительности, к правде, когда с глаз падает темная завеса, скрывавшая дотоле истину, когда слепой прозревает, когда становится возможным «воскресение» человека».

Далее начинается второй эпизод, в котором показано сразу несколько решающих штрихов в картине позднего прозрения. Во-первых, это ослепительная вспышка искренних человеческих чувств (ее сила словно компенсирует былое отсутствие подобных моментов). Порфирий Владимирыч в очередной раз выслушал рассказ Анниньки о том, как покончила с собой ее сестра и как она, Аннинька, побоялась умереть вместе с ней и влачит бессмысленное существование. Без сомнения, в это мгновение Порфирий Головлев ощутил предельную близость положения племянницы с собственным положением. И Порфирия Головлева захлестнула волна сострадания. «Он встал и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по комнате. Наконец подошел к Анниньке и погладил ее по голове.

Бедная ты! Бедная ты моя! - произнес он тихо». Поразительна в устах Порфирия Головлева эта человеческая фраза, если вспомнить, что до сих пор представляла собой речь героя. Е. Покусаев отмечает: «Только на последних страницах герой романа заговорил настоящим человеческим языком. Его слова исполнены боли и горечи, неподдельного волнения. Исчезло пустословие, с его блудливой уклончивостью и фамильярностью, с его сюсюкающей елейностью». Не только речь, но и действия Порфирия Головлева в этот миг изменяются: раньше он прикасался к племяннице единственно с похотливыми намерениями. Неудивительно, что на Анниньку «это прикосновение» производит потрясающее впечатление: «Сначала она изумилась, но постепенно лицо ее начало искажаться, и вдруг целый поток истерических, ужасных рыданий вырвался из ее груди».

Мы полагаем, что именно в эту минуту она возводится в образ «светлого человека», потому что из ее уст звучит вопрос, обращенный в самую глубь души Порфирия Головлева, вопрос, заданный в последней надежде на то, что в «кровопивце» осталось что-то человеческое: «Дядя! Вы добрый? Скажите, вы добрый? - почти криком кричала она. Прерывающимся голосом, среди слез и рыданий, твердила она свой вопрос, тот самый, который она предложила еще в тот день, когда…окончательно воротилась для водворения в Головлеве, и на который он в то время дал такой нелепый ответ.

Вы добрый? Скажите! Ответьте! Вы добрый?»

Действительно, один раз Аннинька уже пыталась обратиться к Иудушке как к человеку, пыталась коснуться его души. Но в первый раз попытка осталась втуне: Иудушка ответил ей тогда в обычной своей манере, не обнаруживая ни тени живого сочувствия: «Ну, добрый, добрый! Ну, говори! Хочется чего-нибудь? Закусочки? Чайку, кофейку? Требуй! Сама распорядись!» Теперь же Порфирий Владимирыч не дает никакого ответа. Это, как нам кажется, происходит потому, что вопрос наполнился для него смыслом, и, задумавшись над ним, Головлев не счел себя добрым. Это был миг самооценки, миг, когда Головлев не пытался увернуться от правды и не ответил «да», хотя бы и в утешение племяннице.

На наш взгляд, вполне допустимо назвать Анниньку «светлым человеком», если учитывать условия и особенности ее поведения в финале романа. Воздействие Анниньки на Порфирия Головлева будет той особой сюжетной связью, наличие которой мы предполагали выше.

Есть еще одно мнение, согласно которому вышеозначенная фраза приобретает в романе очень глубокое значение.

Н. Никитина в своей статье «Роман «Господа Головлёвы» М.Е. Салтыкова-Щедрина - продолжение диалога с Тургеневым» указывает на тесную связь романа с творчеством Тургенева, оказавшее немалое влияние на молодого Салтыкова-Щедрина. Исследователь утверждает, что Щедрин вывел источник трагизма для романа «Господа Головлевы», глубоко проникнувшись настроением финала тургеневской статьи «Гамлет и Дон-Кихот». Слово «добрый» становится определяющим эпитетом, и трагедия Порфирия Головлева - в несоответствии этому эпитету и, главное, признании этого в самом конце жизни. Это и есть основа трагического контраста. Вот что сообщает автор статьи:

«Присутствие Тургенева заметно ощущается в романе Салтыкова. Наиболее явственно это присутствие обозначается в финальной сцене романа, где писатель повествует о последних днях Иудушки Головлева. Показывая конец Иудушки. Салтыков снова встает на позиции Тургенева. Обращаясь к его речи-статье «Гамлет и Дон-Кихот» (1860).(…)Салтыков дал тонкий и убедительный психологический рисунок этого <Иудушкиного> образа, на его примере показал, сколь бесполезна и бессмысленна та роль, которой всю жизнь посвятил Иудушка Головлев. Но творческая задача Салтыкова была бы не вполне им достигнута, если бы он, показав это, не вызвал у читателя сочувствие к своему герою, жизнь которого прошла так бесплодно и безрадостно. Этого прежде всего требовал масштаб созданного им образа: ведь Иудушка Головлев - последний представитель выморочного дворянского рода, за судьбу которого он чувствует себя ответственным. Иудушка - злодей, но в то же время он - и жертва веками сложившихся нравственных устоев русского дворянства. Поэтому для Салтыкова было важно показать как совершенное им зло, так и его запоздалое раскаяние. Впервые решая для себя эту непростую задачу, Салтыков обратился за помощью к Тургеневу, который осуществил это в своей речи-статье «Гамлет и Дон-Кихот». Тургенев утверждал здесь, сколь зыбки границы подлинно трагического и комического в литературе, сближая образ шекспировского Гамлета и с сервантесовским Дон-Кихотом. (…)Специально остановился Тургенев на кончине Дон-Кихота, утверждая, что применение к нему эпитета «добрый» глубоко символично и значимо. «Это слово удивительно, - пишет Тургенев; - упоминовение этого прозвища, в первый и последний раз - потрясает читателя. Да, одно это слово имеет еще значение перед лицом смерти. Все пройдет, все исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, все рассыплется прахом…

(…) добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты». Этот замечательный финал тургеневской статьи не однажды отразился в творчестве Салтыкова. <следует цитата из романа> Но если герой Сервантеса перед смертью сам вспоминает об этом, то Иудушка н