Условия наступления кризиса: душевное потрясение и одиночество (подспудное и реальное)

Неотвратимое приближение скорой смерти - первый толчок к прозрению у слепых комильфо. Вынужденные подводить итоги жизни, они убеждаются, что подытоживать нечего. Следует оговориться, что в данном случае речь идет о «безнадежных больных», которых лишь смерть может заставить оглянуться назад. Возможны и варианты того, что мы называем внезапным трагическим прозрением, но при этом важно, на каком этапе жизни оно произойдет. Случается так, что прозрение бывает не поздним, а своевременным, и тогда к его трагичности не примешивается безнадежность, и герой получает возможность начать новую жизнь. Подобную ситуацию мы наблюдаем в «Исповеди» Толстого, а также в его рассказе «После бала». В каждой из подобных ситуаций, независимо от их исхода, главным условием прозрения является сильное душевное потрясение. Результатом является неизбежное смятение в душе человека, пробуждение новых чувств, обретение им новой цели жизни.

В ситуации, нами рассматриваемой, герои уже не смогут начать новую жизнь, потому что одновременно с прозрением обрывается их земное существование. Ситуацию такого рода мы считаем самой трагической.

Итак, нас интересует условие наступления перелома в сознании слепого комильфо. Условие это, на наш взгляд, вызвано следствием того образа жизни, которую вел герой до того, как ход ее нарушился, например, болезнью (в случае с Иваном Ильичом). Мы имеем в виду то самое роковое разобщение, о котором говорили выше. Нарушение привычного образа жизни - это тот самый момент, когда скрытая болезнь, именуемая разобщением, вспыхивает в полную силу. Человек с ужасом понимает, что решительно ни в ком не может найти поддержки и что он остается один на один со своей неумолимо приближающейся смертью. Бесконечное одиночество героя в момент горького пробуждения - вот что мы считаем и главным условием, и одним из существенных признаков трагедии позднего прозрения.

Одиночество это, собственно говоря, всегда присутствовало, но оно не было заметно, пока герой жил «нормальной» жизнью. Оно - неожиданность только для самого героя; автор же и читатель знают об этом с самого начала. В повести Толстого мы замечаем, что даже в то время, когда «все очень хорошо», главный герой и его сослуживцы, жена, и дети (кроме младшего, Васи) не питают друг к другу никаких теплых чувств, а тем более - дружбы, любви и взаимопонимания. На похоронах Ивана Ильича никто (кроме Васи и мужика Герасима) не проявляет даже простой жалости к усопшему. Факт его смерти волнует этих людей только с чисто эгоистической стороны: «Каково, умер; а я вот нет», - подумал или почувствовал каждый». Автор по-разному подчеркивает пошлость, холодность и бессердечие этих людей, говоря, в частности, об их стремлении соблюсти одну только внешнюю сторону дела, чтобы все было по форме, «приятно и прилично». Смерть Ивана Ильича для слепых комильфо - всего лишь досадный инцидент, нарушение установленного порядка жизни. («Близкие же знакомые, так называемые (!) друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования»; «Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «Поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута»; «…он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, то есть ничто не может помешать нынче же вечером щелконуть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер»). Говорит Толстой также о лицемерии и притворстве этих людей, особенно вдовы, Прасковьи Федоровны, показывая их фальшивую скорбь и истинную меркантильность: «Она [Прасковья Федоровна] перестала плакать и, с видом жертвы взглянув на Петра Петровича, сказала по-французски, что ей очень тяжело. (…) Петр Иванович, закуривая, слышал, что она очень обстоятельно расспросила о разных ценах земли и определила ту, которую следовало взять. Кроме того, окончив о месте, она распорядилась и о певчих. (…) Она опять достала платок, как бы собираясь плакать, и вдруг, как бы пересиливая себя, встряхнулась и стала говорить спокойно: «Однако у меня дело есть к вам».

Такое поведение этих людей свидетельствует о том, что им, в сущности, нет никакого дела до своего ближнего - как умершего, так и живого, и так же равнодушны они и по отношению друг к другу. Эта искусственность, это «тупосердие» делают их совершенно беззащитными перед лицом грядущей смерти, о которой они старательно не думают. Недаром Петру Ивановичу становится так тревожно и неприятно, когда он смотрит на мертвеца в гробу, и Петр Иванович поспешно отгоняет от себя жуткую мысль о том, что это в любую минуту может случиться и с ним. «…Петр Иванович успокоился и с интересом стал расспрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему».

Эти люди оторваны друг от друга, даже будучи вместе. Таким был и Иван Ильич, образцовый комильфо. И свое страшное одиночество он почувствовал, как только роковая болезнь отгородила его от всего мира, которым он жил прежде. Разобщение выступило наружу, и теперь Иван Ильич раздражает всех своим болезненным состоянием, нарушая царившую до тех пор «комильфотную» гармонию. Судя по всему, Иван Ильич начинает чувствовать себя обреченным именно с того самого момента, когда замечает со стороны окружающих невольное отношение к себе как к лишнему, которое выражалось то в раздражении, то в лицемерии. «Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалось в нем. И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича. Домашние - главное жена и дочь, которые были в самом разгаре выездов, - он видел, ничего не понимали, досадовали на то, что он такой невеселый и требовательный, как будто он был виноват в этом. Хотя они и старались скрывать это, он видел, что он им помеха (…). В суде Иван Ильич замечал (…) то же странное к себе отношение: то ему казалось, что к нему приглядываются, как к человеку, имеющему скоро опростать место; то вдруг его приятели начинали дружески подшучивать над его мнительностью, как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нем и не переставая сосет его и неудержимо влечет куда-то, есть самый приятный предмет для шутки. (…) И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его».

Трагедия одиночества Ивана Ильича заключается в том, что все окружающие лгут ему, продолжая вести свою прежнюю приятную жизнь и сознательно стараясь не замечать его умирания: «…он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения». Был только один человек - буфетный мужик Герасим, который понимал и по-человечески жалел обреченного на смерть. «Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его: “Все умирать будем. Отчего же не потрудиться?” - сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесет тот же труд.(…) Ивану Ильичу в иные минуты (…)хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что поэтому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого. И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и поэтому отношения с Герасимом утешали его». Также все понимал младший сын Ивана Ильича, гимназист Вася («Сын всегда жалок был ему. И страшен был испуганный и соболезнующий взгляд. Кроме Герасима, Ивану Ильичу казалось, что один Вася понимал и жалел»).

Предсмертное одиночество для слепых комильфо - это также и расплата за жизнь, прожитую впустую. Возмездие приходит как неизбежный финал бессмысленной жизни. Чувствуя это, «виновные» избегают одиночества, тянутся к людям; а когда приходит время расплаты, то одиночество становится для них нестерпимой мукой.

Порфирий Владимирыч Головлев, в котором отрицательная сторона «комильфотной» натуры достигает предела, обречен на одиночество не только в переносном, но и в буквальном смысле. Его одиночество - абсолютное. Это воплощение пустоты, которая поглощает семейство Головлевых. Автор изображает эту пустоту двумя способами. Во-первых, Иудушка в буквальном смысле всё сильнее отдаляется от людей, проявления активной жизни ему неприятны; все, включая прислугу, избегают общения с ним; родственники, будто зараженные от «кровопивца» какой-то повальной болезнью, умирают один за другим. Во-вторых, одиночество Порфирия Владимирыча показано с помощью сюжетной градации: все Головлевы испытывают перед смертью то же самое чувство абсолютного, ужасающего одиночества, и оценка ими собственной жизни случается именно в такие минуты. Одиночество точно подстерегает слепых пустожителей, и ловит их в тот момент, когда они становятся особенно слабы и беззащитны - на краю могилы.

Степан Владимирыч (Степка-балбес). Промотав все деньги и лишившись пристанища, он отправляется в свой последний приют - в Головлево. На протяжении всего пути он бодрился, но, оставшись в одиночестве на дороге, ведущей к Головлеву, пережил острое понимание конца своего жизненного пути, и итоги пустой жизни предстали перед ним во всей ужасной наготе, и, сознавая, что теперь ничего, кроме смерти, не ждет его впереди, Степан Владимирыч ощущает безысходную тоску, усугубляемую одиночеством. «Степан Владимирыч ничего не замечает: все легкомыслие вдруг соскочило с него, и он идет, словно на страшный суд. (…) В воображении его мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, - и он невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один со злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать - везде она, властная, цепенящая, презирающая. Мысль об этом неотвратимом будущем до такой степени всего его наполнила тоской, что он остановился около дерева и несколько времени бился об него головой. Вся его жизнь, исполненная кривлянья, бездельничества, буффонства, вдруг словно осветилась перед его умственным оком. Он идет теперь в Головлево, он знает, что ожидает там его, и все-таки идет и не может не идти. Нет у него другой дороги. (…) И вот теперь ему предстояла расплата за тот угар, в котором бесследно потонуло его прошлое. Расплата горькая, выражавшаяся в одном ужасном слове: заест! (…) Лицо Степана Владимирыча побледнело, руки затряслись: он снял картуз и перекрестился. Вспомнилась ему евангельская притча о блудном сыне, возвращающемся домой, но он тотчас же понял, что в применении к нему подобные воспоминания составляют только одно обольщение. Наконец он…очутился на головлевской земле, на той постылой земле, которая родила его постылым, вскормила постылым, выпустила постылым на все четыре стороны и теперь, постылого же, вновь принимает в свое лоно».

Павел Владимирыч (Пашка-тихоня) умирает от чахотки, усиленной хроническим запоем. Он лежит один на антресолях, зная, что уже явился к нему в дом Иудушка, почуявший, «что мертвечиной пахнет». Павел всегда боялся и ненавидел Иудушку, и теперь он понимает, что полностью бессилен перед Порфишкой-кровопивцем, что он в его власти и что сейчас наступит неизбежная развязка. «Что-то неизвестное, страшное обступило его со всех сторон. (…) Одиночество, беспомощность, мертвая тишина - и посреди этого тени, целый рой теней. Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут… В неописанном ужасе, раскрыв глаза и рот, он глядел в таинственный угол и не кричал, а стонал. Стонал глухо, порывисто, точно лаял. Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате - как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки. (…) Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло». В порыве бессильной ненависти Павел выкрикивает: «Кровопивец! Иуда! Предатель! Мать по миру пустил!» От этой правды, брошенной в лицо, Иудушка даже на минуту бледнеет. Павел, «человек без поступков», не решился бы сказать брату этих слов в другое время. Он произносит их только в момент страшного предсмертного откровения.

Петенька, сын Порфирия Головлева, был с отцом в таких отношениях, которые «нельзя было даже назвать натянутыми: совсем как бы ничего не существовало». Сын попал в затруднительное положение: он проиграл три тысячи рублей из казенных денег, и теперь ему грозит ссылка в Сибирь. В смутной надежде Петенька едет к отцу просить помощи, хотя знает, что рассчитывать на нее не приходится. Вместо поддержки и понимания Петенька получает лишь нравоучения, «камень вместо хлеба». Между отцом и сыном из-за отсутствия малейших теплых чувств вырастает пустота, и в результате этого катастрофического отчуждения отец становится убийцей собственных сыновей. Во время последнего разговора Петенька, утратив уже всякую надежду и ощущая «что-то вроде предсмертной тоски», приходит в исступление, и повторяется то же, что в сцене с Павлом: обреченный на смерть бросает в лицо Иудушке последнее жуткое слово «убийца». Именно в это время для Арины Петровны, матери Иудушки, наступает минута, когда «пред умственным ее оком предстали во всей полноте и наготе итоги ее собственной жизни», - жизни, направленной на достижение благополучия путем стяжательства; жизни, которая служила когда-то примером для Иудушки.

Арина Петровна переживает не менее тяжелое прозрение, чем ее сын Порфирий, центральный герой романа. Сущность открывшегося Арине Петровне ужасающего факта оказывается в том, что «не осталось и следа тех искусственных связей, благодаря которым головлевская семья представлялась чем-то вроде неприступной крепости. Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула (…)». Арина Петровна острее прочих Головлевых чувствует призрачность своего существования (страх перед отменой крепостного права) и непрочность, практическое отсутствие родственных связей между собой и своими детьми. «И для кого я припасала! Ночей недосыпала, куска недоедала…для кого?» - вырывается у нее не единожды. Постепенно Арина Петровна убеждается, что все, на что была направлена ее жизнь, пошло прахом. Кульминацию своего прозрения Арина Петровна переживает в доме умирающего Павла, во время одинокого стояния перед образами.

«Она не вспоминала ни об Иудушке, ни об умирающем сыне - оба они словно перестали существовать для нее. Ни об ком она не думала, ни на кого не негодовала, никого не обвиняла; она даже забыла, есть ли у нее капитал и достаточен ли он, чтоб обеспечить ее старость. Тоска, смертная тоска охватила все ее существо. (…) Ко всему, что теперь предстояло, она была уж приготовлена, все она ожидала и предвидела, но ей никогда как-то не представлялось с такою ясностью, что этому ожиданному и предвиденному должен наступить конец. И вот теперь этот конец наступил, конец, полный тоски и безнадежного одиночества. Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то убивалась, а оказывается, что убивалась над призраком. Всю жизнь слово «семья» не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во имя семьи она подвергала себя лишениям, истязала себя, изуродовала всю свою жизнь - и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее и нет! (…) Она сидела, опершись головой на руку и обратив обмоченное слезами лицо навстречу поднимающемуся солнцу, как будто говорила ему: видь!! (…) И в то же время на душе у ней так и горело:

Нет никого! Нет никого! Нет! Нет! Нет!»

Этот эпизод - только начало того пятилетнего с лишком срока, который оставался Арине Петровне до смерти и в течение которого одиночество и пустота должны были медленно и неуклонно поглощать ее. Психологическую сторону трагедии Арины Петровны автор изображает не менее детально, чем психологию трагедии Порфирия Головлева. На наш взгляд, эти два образа тесно связаны на уровне сюжета как две опорные точки сюжетной схемы романа. Их история ярко иллюстрирует опасность появления и развития между родными людьми смертельных «искусственных» отношений, которые наследуются из поколения в поколение и порождают бесконечное множество благонамеренных слепцов, обреченных на ужасное пустое существование. Тесная близость этих двух образов позволяет нам также выявить существенные признаки трагического процесса, предваряющего духовный перелом.

Итак, трагедия Порфирия Головлева начинается с одиночества. Одиночество подспудное, незаметное для героя (то, что было результатом искусственных семейных отношений), неуклонно перерастает в одиночество реальное, когда рядом с Иудушкой действительно почти никого не остается.

В данном случае параллель между Иудушкой и Иваном Ильичом заключается в прижизненном омертвении. У Ивана Ильича оно проявляется во время физической болезни, которая вызывает сильную перемену и в облике, и в характере героя. Видя и чувствуя его обреченность, окружающие начинают его сторониться «вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах», им жутко смотреть в его глаза, в которых «нет света». Это - инстинктивный страх живого перед мертвым, и Толстой в своей повести показывает пошлость и низость тех, кто не может понять положения умирающего, кто не имеет мужества взглянуть в глаза неизбежности, считая себя бессмертными, и бескорыстное благородство тех, кто превозмогает этот страх в своем чутком и отзывчивом сердце.

Иудушкино омертвение вызвано болезнью моральной, так называемым «пустоутробием». В данном случае нежелание людей общаться с Порфирием Головлевым вызвано глубокой порочностью последнего. Иудушкина двуличность, низменная жадность, крючкотворство и «пустословие», доходящее до тиранства словами, пугают и отталкивают всех, не исключая матери, которая особенно остро чувствует опасность, исходящую от этого благонамеренного, почтительного сына. Дети Порфирия предпочитают пореже показываться отцу на глаза («С ним только заговори, он потом и не отвяжется»), племянница, на вопрос дяди «Приедешь ли?» отвечает: «Нет, дядя, не приеду! Страшно с вами!» Присутствие Иудушки невыносимо даже для слуг. Погорелковский конюх Федулыч говорит: «А мы было давеча бунтовать собирались. Коли ежели, думаем, нас к головлевскому барину под начало отдадут, так все в отставку проситься будем». - «Что так? - [спрашивает Аннинька.] - Неужто дядя так страшен?» - «Не очень страшен, а тиранит, слов не жалеет. Словами-то он сгноить человека может».

Иудушка как будто и сам стремится к одиночеству, стараясь огородить от влияния жизни свое призрачное существование. Автор представил своего героя как определенный тип - шкурнический: «Вообще это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни в чем не оставило после себя следов. Таких людей довольно на свете, и все они живут особняком, не умея и не желая к чему-нибудь приютиться, не зная, что ожидает их в следующую минуту, и лопаясь наконец, как лопаются дождевые пузыри. Нет у них дружеских связей, потому что для дружества необходимо существование общих интересов; нет и деловых связей, потому что даже в мертвом деле бюрократизма они выказывают какую-то совершенно уж нестерпимую мертвенность. Тридцать лет сряду Порфирий Владимирыч толкался и мелькал в департаменте; потом в одно прекрасное утро исчез - и никто не заметил этого». Пока жизнь Иудушки идет своим чередом, он не замечает растущей вокруг него пустоты и даже доволен, когда ничто не мешает ему заниматься «пустяками». Автор неоднократно подчеркивает, что пропасть, к которой неуклонно движется Иудушка, виднеется перед ним все отчетливее, причем это знает сам автор, понимает читатель, чувствуют окружающие Иудушку люди, и только один главный герой не замечает своей обреченности: «Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни газет, ни даже писем. (…) Густая атмосфера невежественности, предрассудков и кропотливого переливания из пустого в порожнее царила кругом него, и он не ощущал ни малейшего поползновения освободиться от нее.(…) Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его.(…) С обычной суетливостью окунулся он в бездну мелочей, сопровождавших похоронный обряд.(…) Иудушка очутился один, но сгоряча все-таки еще не понял, что с этой новой утратой он уже окончательно пущен в пространство, лицом к лицу с одним своим пустословием. Это случилось вскоре после смерти Арины Петровны, когда он был весь поглощен в счеты и выкладки.(…) Среди этой сутолоки ему даже не представлялся вопрос, для чего он все это делает и кто воспользуется плодами его суеты?(…) И все в доме стихло. Прислуга, и прежде предпочитавшая ютиться в людских, почти совсем обросила дом, а являясь в господские комнаты, ходила на цыпочках и говорила шепотом. Чувствовалось что-то выморочное и в этом доме, и в этом человеке, что-то такое, что наводит невольный и суеверный страх. Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше». Автор показывает, что Иудушка не до конца сознает свое безотчетное стремление к людскому обществу. Собеседники нужны были Иудушке, чтобы «делить с ними прах, наполнявший его». Лишившись общества, герой начинает страдать от себя самого (что является первой предпосылкой к самоанализу).

С одиночества начинается неуклонное движение Порфирия Головлева к трагическому концу («Агония Иудушки началась с того, что ресурс празднословия, которым он до сих пор так охотно злоупотреблял, стал видимо сокращаться. Все вокруг него опустело: одни перемерли, другие - ушли»). В первый раз Иудушка ощущает свое одиночество, когда придвинулась вплотную «беда неминучая» - рождение незаконного ребенка от экономки Евпраксеюшки. Арина Петровна, которая «устроила бы все как следует», неожиданно умерла, и теперь Порфирий испытывает сильнейший дискомфорт от столкновения с жизненной проблемой, которую предстоит решать самому. Но главное даже не в этом, а в смутном понимании Иудушкой того, что ход жизни от его воли не зависит. Вопреки всем планам, прерывается человеческая жизнь и намеченные события развиваются не так, как хотелось бы Иудушке. «В первый раз в жизни Иудушка серьезно и искренно возроптал на свое одиночество, в первый раз смутно понял, что окружающие люди - не просто пешки, годные только на то, чтобы морочить их.(…) …в голове мелькнул луч действительности и разом перевернул вверх дном все его расчеты». Заметим, что именно в это время Порфирий Головлев переживает первые угрызения совести, которые не оформились пока в ясную картину, а просто ощущаются им как душевная тяжесть. Это чувство Иудушка испытывает после упреков Евпраксеюшки: «Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами. Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня таперича ребенок был - все бы забаву какую ни на есть видела. А то на-тко! Был ребенок - и того отняли!

Порфирий Владимирыч сидел на месте и как-то мучительно мотал головой, точно его и в самом деле к стене прижали. По временам из груди его даже вырывались стоны.

Ах, тяжело! - наконец произнес он».

Одиночество обоих героев - Иудушки и Ивана Ильича - постепенно разрастается и в момент духовного потрясения достигает бесконечности: соединяются одиночество явное и подспудное. Находясь наедине с собою, герой сознает себя одиноким среди прочих людей. Одновременно приходят неизбежные для самоанализа воспоминания о прошлом, неизменно причиняющие боль, а вслед за ними - муки проснувшейся совести. В эту минуту оба героя задают себе один и тот же вопрос: зачем была прожита моя жизнь? И наталкиваются на неожиданное ужасное противоречие: их «комильфотная» порядочная жизнь обернулась не только пустотой, но даже мучением для окружающих.

Иван Ильич: «В последнее время того одиночества, в котором он находился, лежа лицом к спинке дивана, того одиночества среди многолюдного города и своих многочисленных знакомых и семьи, - одиночества, полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле, - в последнее время этого страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем. Одна за другой ему представлялись картины его прошедшего. (…) Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. “Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки”. И опять останавливалось на детстве, и опять Ивану Ильичу было больно, и он старался отогнать и думать о другом.(…) “Как мучения все идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже”, - думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее.(…) “противиться нельзя, - говорил он себе. - Но хоть бы понять, зачем это? И того нельзя. Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать”, - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни». Этот период времени обозначен автором как две недели. По прошествии этого срока, почти непосредственно перед смертью, Иван Ильич понимает: «вся моя жизнь, сознательная жизнь была “не то”». Агония Ивана Ильича заканчивается мыслью о том, что его жизнь и умирание - лишнее бремя для окружающих, и все, что он может сделать, - скорее освободить их от неудобства. «Да, я мучаю их, - подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я умру».

Иудушка: «В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль.(…) Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, бок о бок с его существованием, происходит процесс умертвия. Он жил себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да богу помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он сам и есть виновник этих увечий. И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт. Вот он состарелся, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, «пожалело» бы его. Зачем он один? Зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть?(…) К чему привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомствовал? Даже с материальной точки зрения, с точки зрения «наследства» - кто воспользуется результатами этой жизни? Кто?»