Глава 16. Исцеление болью. Nc.ab

На маленькой пешеходной улочке совсем не было прохожих. Лавки со снедью и прочим так необходимым в это время товаром были заколочены, оконные рамы в домах с потрескавшейся на фасаде штукатуркой закрыты и завешены не пропускающими свет плотными занавесками, а некоторые и вовсе наглухо скрыты за ставнями. Спертый, душный и напряженный перед грозой воздух и нависшие мрачными карателями почти черные облака нагнетали и без того зловещую атмосферу еще сильнее, чем это делала практически абсолютная тишина. Не было слышно ни разговоров, ни шумного рева машин и грохота трамваев, ни скрипения открывающихся то тут, то там дверей.
Не пели птицы, не лаяли обычные для этого неспокойного района бродячие собаки - все словно замерло, затаившись и опасливо прячась от неминуемой беды.

Постепенно, разрывая неестественную тишину, нарастал тягучий и неумолимо приближающийся гул. В почти черных облаках стали мелькать еще более черные точки, и послышался рев двигателей. За ближайшей, едва закрытой и еле держащейся не понятно на чем рассохшейся двери раздался отчаянный детский плач.
Миг – и с высоты в несколько сотен футов вниз, на город, полетели тысячи снарядов. Взрывы приходились по безлюдным улицам, мостовым, по крышам домов. Они разрушали все вокруг себя, разворачивали и поднимали в воздух комья земли, брусчатку, камни, поломанные деревянные постройки, шифер и черепицу с крыш и обрушивали их на то, что еще оставалось нетронутым.

После почти беспрерывной двадцатиминутной бомбежки все закончилось так же быстро, как и началось. Еще несколько минут были слышны только полные боли стоны, судорожные вскрики и отчаянные вопли, зовущие кого-то, кто уже вряд ли мог бы хоть что-нибудь ответить.
Потом, словно по мановению волшебной палочки, стали открываться окна, двери, на улицу из домов, что не были разрушены, побежали люди. К тем постройкам, которые были почти сравнены с землей, подъезжали машины. Замелькали белые халаты, красные кресты, темные мундиры, послышался писк раций.
А по улице, где совсем недавно прошел дождь, текли реки крови…

Но самым ужасным было, что слезы на лицах людей высыхали слишком быстро, медики и стражи порядка деловито перетаскивали выживших на кушетки, а мертвых накрывали темными мешками, попутно отмечая что-то у себя в бумагах. Подъехавшая гораздо позже техника заливала очаги небольшого пожара и скрывала под густой пеной пролитую кровь...
Самым страшным было то, что к подобному уже все привыкли. Привыкли настолько, что дети, оставшиеся без матерей, спокойно сидели на руках незнакомых взрослых и, вытирая кулачками глазки, прижимались к чужой груди. Потерявшие близких, едва тех увозили прочь, стремились отыскать хоть какие-нибудь ценные вещи под обломками разрушенных домов. Из подземных бункеров вылезали те, кто успел надежно укрыться. Они искренне улыбались, обнимая друг друга, и были рады тому, что на этот раз смерть обошла их стороной.

Невысокий парень, лет тринадцати-четырнадцати, вместе с другими детьми, вынырнувшими откуда-то из подворотни, едва отгремели взрывы, разбирал завалы под четким руководством оставшихся на месте трагедии взрослых. В отличие от многих, на его лице не было видно никаких эмоций: только какое-то почти болезненное равнодушие, словно все, что происходило вокруг, его не касалось. Но все ребята (в сущности еще совсем дети) постоянно видели и предсмертные муки, и агонию, и льющуюся, не переставая, кровь, так что никто из взрослых не удивлялся неэмоциональному мальчику. Работает вместе со всеми – и ладно: воспитанников местного приюта здесь знала вся округа, и от их неоценимой помощи никто никогда не отказывался.

Когда все разошлись и уехали машины с пострадавшими, на заднем дворе дома, которого теперь не было, остался один-единственный, тот самый, черноволосый паренек. Он осмотрелся вокруг, вытащил из кармана какую-то деревянную палочку и, отбросив ее прочь от себя, поднял руки к небу.
Вокруг взметнулся столб огня, обжигающего, но не выходящего из-под контроля. Он поднимался все выше и выше, сменяя светло-синие и белые всполохи на красные и ярко-желтые, но никто, казалось, не замечал и даже не чувствовал этого.
А мальчик, что всего пару минут назад нес на руках истекающую кровью молодую женщину, у которой уже не было шансов выжить, сейчас стоял внутри огненного круга и не кричал, не плакал, а просто смотрел на то, как поднимается ветер, начинается гроза, и как вскоре под раскаты грома и ливень исчезнет бесследно и забудется все, что здесь было.

Гарри смотрел на все как будто со стороны. Том показал, что происходило в Лондоне в мае тысяча девятьсот сорок первого, когда Поттер прочитал про маггловскую мировую войну и одновременную с ней магическую с Гриндевальдом и, желая увидеть все воочию, получил свой самый страшный ночной кошмар на несколько дней.

Он узнал, что Риддла, как и всех студентов Хогвартса в тот год, отправили на каникулы в самом конце апреля. Неспокойная обстановка в магическом мире и готовящееся по сведениям шпионов нападение на Школу Чародейства и Волшебства привели к тому, что всех детей спешно отправили под защиту их мэноров и родовых особняков, а магглорожденных, коих, кроме считавшегося официально таковым Тома, было всего двое, отправили в маггловский мир. Те две девочки потом так и не вернулись – может, уехали в штаты, а может, и погибли под одной из бомбежек. Риддл же был вынужден отправиться в свой приют и, по его словам, до сих пор не простил Дамблдора за тот ужас, что тогда пережил.
Объясняя откровенно испугавший тогда Гарри столб огня, Том писал, что таким образом не давал своим эмоциям взять верх над разумом и хладнокровием, которые нередко спасали ему жизнь. В том огне выгорали все его переживания, все чувства, вся боль. И только страх, всепоглощающий страх смерти, не желал возноситься к небу вместе с огнем.

И вот сейчас Гарри смотрел на это снова.
Как и в первый раз прошла бомбежка, выбежали люди, появился Том, державшийся по обыкновению в стороне от других приютских, и, едва все разошлись, он вошел в свой огненный круг. Вообще Поттер видел подобное трижды. Сначала, когда Риддл показывал ему первый, еще не взятый под контроль огонь, вырвавшийся внезапно и превратившийся в пожар на чердаке, потом – когда, избитый сразу тремя мальчишками, совсем еще маленький Том перенес в магический огонь всю свою бессильную злость и боль. И, наконец, после этой самой бомбардировки.
Затянутый воспоминаниями Гарри не сразу заметил, что в огне стоял уже не размытый всполохами Том, а некто высокий и затянутый в темную длинную мантию с капюшоном, скрывающим лицо. Едва огонь спал и прекратился пронизывающий насквозь холодный ветер, как человек (а человек ли?) вышел и сделал шаг в сторону Поттера. Знакомая магия заклубилась вокруг…
Мальчик вскрикнул – даже не зная, как на самом деле выглядел Волдеморт, Гарри интуитивно понял, что это именно он стоял сейчас всего несколькими футами дальше.
На кончике поднятой палочки тем временем засветился зеленый огонек… и Гарри рухнул в темноту.

Он ничего не слышал, ничего не видел и даже не ощущал, что вокруг что-то все-таки происходит, как это обычно бывало, когда он просто закрывал глаза или затыкал уши. Руки и ноги, словно скованные цепями или слишком жесткими и тугими веревками, невыносимо ныли и тянули вниз, а голова, скованная узким обручем, разрывалась от боли. В горле пересохло – не было ни возможности, ни сил кричать. Перед внутренним взором пробегали воспоминания из прошлого, детство, Дурсли, школа; они перемешивались с подсмотренной в дневнике жизнью Тома – именно Тома, его Тома, а не злобного темного волшебника и убийцы родителей, - и вовлекали в своей круговорот изнывающего от боли мальчика. Гарри думал о том, что теперь к Волдеморту у него появился еще один счет – даже умерев, тот сумел отнять у Поттера еще одного близкого человека.

«Гарри! Гарри!» - чей-то родной голос настойчиво врывался в сознание и не давал окончательно упасть в бездну. Поттер хватался за него и раз за разом выныривал из засасывающего его болота. Цепи продолжали тянуть вниз, обруч все сильнее и сильнее сдавливал виски, голос становился все тише и тише… и, наконец, все закончилось.
Натянувшиеся до предела цепи вдруг лопнули, обруч обмяк и словно стек вниз по волосам, и по темным прядям пронесся порыв теплого ветра, словно погладивший и приласкавший измученного ребенка.
«Я побуду с тобой», - тот же тихий голос прошелестел на краю восприятия, и Поттер, наконец, успокоился в объятьях Морфея.

***

В Больничном крыле этим поздним вечером было тепло, немноголюдно и пахло свежими травяными зельями. За окном бушевала непогода, лил дождь и буянил ветер, а здесь царили тишина и спокойствие. Мадам Помфри спешно смешивала в небольшом флакончике темно-коричневую микстуру и обеспокоенно смотрела на своего единственного сейчас пациента, который метался на постели и приоткрывал в беззвучном крике рот. Челка его сбилась и взмокла, открывая кровоточащий шрам, все тело подрагивало, словно от озноба, а руки крепко, до побелевших костяшек пальцев, сжимали неизвестную колдомедику черную тонкую тетрадь.

Профессор Снейп, вызванный Поппи, едва на пороге ее вотчины появились Рон Уизли и Симус Финниган, тащившие на себе бессознательного Мальчика-которой-выжил, задумчиво смотрел на эту самую тетрадь и явно ее узнавал - в конце концов, он лично целых десять минут пытался вырвать ее из неожиданно цепких пальцев мальчишки. Но спрашивать, в чем дело, у поднятого с постели и жутко недовольного Северуса мадам Помфри не стала, поскольку его раздраженные, щедро разбавленные врожденной язвительностью, объяснения (если бы они вообще, конечно, состоялись) затянулись бы еще на полчаса и помешали бы следить за состоянием мальчика. А так декан Слизерина просто смотрел на своего самого нелюбимого из студентов, выгибающегося сейчас на смятой простынке, и, казалось, видел его в первый раз.

- Северус, вы знаете, что происходит? – колдомедик аккуратно влила в пересохшие губы очередное зелье, и повернулась к профессору. – Мальчики сказали, что нашли его лежащим ничком на своей кровати под горой книг. В их комнате словно ураган прошел – там сейчас Макгонагалл и старшекурсники наводят порядок…

- Поппи, - нетерпеливо оборвал ее Снейп, - что делают сейчас гриффиндорцы меня никоим образом не волнует. А что касается мистера Поттера, то, думаю, мы имеем дело с необычным магическим выбросом, что, откровенно говоря, вообще весьма странно в его возрасте, - Северус в задумчивости провел указательным пальцем по губе. - Хотя, о чем я говорю? Это же Поттер! С ним может быть все, что угодно. Раз даже в своей собственной спальне он…

- Северус, пожалуйста, не кричи так! А то я и тебя выгоню отсюда.

- Отлично! Тогда вызывай Альбуса с его хеллоуинской вечеринки в Министерстве, и сами решайте проблемы своего Золотого мальчика! – окончательно вышел из себя зельевар.

С стороны кровати послышался едва слышный стон, и разгорающееся противостояние прекратилось само собой. Колдомедик недоверчиво рассматривала появившиеся вокруг запястий Гарри светящиеся резким черным светом путы, а Снейп недоуменно разглядывал бледные лучи, словно огибающие встрепанную голову ребенка.

- Северус, скажи, что это не то, о чем я думаю, - после минутного молчания потрясенно вымолвила Помфри, мгновенно потерявшая весь свой запал. – Ведь не могли же…

- Что еще? – раздраженно повернулся к ней профессор. Он осекся, едва взглянув на пульсирующие браслеты на руках мальчишки.

- Но кому понадобилось сдерживать его магию? – по взлетевшей вверх брови Снейпа, которая выражала крайнюю степень его удивления, Поппи поняла, что не ошиблась – на мальчике действительно были магические путы, что обычно можно было увидеть при тщательном обследовании только у маленьких детей – они успешно усмиряли разрушительную магию малышей и всегда снимались родителями еще в семилетнем возрасте. – Он же мог просто умереть, Северус!

Пока профессор, оставив причитания колдомедика без внимания, о чем-то раздумывал, вновь вернувшись к оплетающим голову гриффиндорца лучам, магические путы еще сильнее натянулись, замерцали и вдруг рассыпались в пыль. Следом за ними исчез своеобразный обруч.
Помфри облегченно выдохнула и, шепотом вспоминая Мерлина и восторгаясь магией Поттера, убежала в свой кабинет – очевидно, за новыми зельями.
Зельевар же, наконец, вспомнил, где видел подобное оплетавшим голову лучам явление, но говорить про это колдомедику не посчитал нужным. В самом деле, вряд ли кому бы то ни было стоило знать о том, что у Золотого мальчика стоял ментальный блок, сходный с действием зелья доверия. И о том, что теперь его уже нет.

- Во что же ты опять ввязался, чертов мальчишка!?

Глава 17. Пустые разговоры

Сознание возвращаться не спешило. Не было внезапной вспышки-воспоминания или знакомой с детства боли, что сопровождала его каждый раз, когда Гарри приходил в себя на холодной земле в ближайшем от Тисовой улицы лесопарке или, реже - на асфальте, недалеко от дома. Стычки, если подобное вообще можно было назвать таким безобидным словом, с Дадли и его бандой редко заканчивались для мальчика чем-то иным. Во всяком случае, до того момента, пока кузен вконец не раздался вширь, а Поттер путем вынужденных тренировок не научился бегать быстрее, в беспамятство минуты на полторы-две последний падал достаточно часто.

Сейчас же Гарри не чувствовал никаких привычных ощущений. Первое время мальчик не чувствовал вообще ничего.
Но постепенно ему стало казаться, что он качается на волнах (не то, чтобы Гарри действительно знал, каково это), неспешно погружаясь в прохладную, ласкающую его воду и выныривая вновь и вновь. Одновременно с этим все его существо пронизывало теплым, но, тем не менее, резким и порывистым, будто диким, неукрощенным ветром. Словно овеществленной магией он клубился вокруг Поттера и трепал его непослушные волосы.

Когда вместо прохлады моря под Гарри внезапно оказалась чуть жесткая, высокая кровать, а тело укрыло душное и жаркое одеяло, он даже не сразу понял, в чем дело. В своем беспамятстве Поттер сопротивлялся разбушевавшимся от усилившегося со временем ветра волнам, но раз за разом отступал вместе с ними назад, в глубину, а потому, уже отчаявшись, не сразу заметил, как все изменилось.
Чувства вернулись практически в одно мгновенье. Гриффиндорец, наконец, уловил доносящиеся как из-под ваты звуки, почувствовал едва слышимый сейчас, но обычно всегда ассоциирующийся с Больничным крылом аромат мяты и лаванды – Умиротворяющего и Обеззараживающего зелий. Пальцы легко прошлись по выглаженной и чуть ли не скрипящей под ними простынке, и… Гарри резко открыл глаза.

Воспоминания обрушились удушливой, обжигающей лавиной. Сердце зашлось в бешеном ритме, резко вспотели руки и по лбу потекла одинокая струйка холодного из-за распахнутого ночью окна пота. До мельчайших деталей Гарри вспомнил все, что произошло накануне в доли секунды, и, резко вдохнув, слабо застонал. Лучше бы он по-прежнему плыл куда-то в своем подсознании, а оно не спешило бы выталкивать из своих гостеприимных - как у хищной птицы для мышки-полевки - объятий.
Вслед за памятью ожидаемо вернулась и боль – тягучая, ноющая внутри, под сердцем, она была гораздо ощутимей и неприятней, чем та, что острыми уколами прошивала как будто раздробленные запястья. Стон вырвался еще дважды, прежде чем Гарри нашел в себе силы и попытался поднять кисти рук и посмотреть, что же с ними случилось, к нему подошла мадам Помфри – то, что он лежал именно в Больничном крыле, а не где-нибудь, Поттер для себя выяснил, едва только взглянув на высокий и абсолютно белый потолок. Да и запах зелий простора для фантазии не оставлял – не Снейп же его утащил в свою лабораторию, чтобы окончательно добить и сказать, что мальчишка все равно уже был безнадежен. Хотя, учитывая все, что Гарри узнал в последние несколько часов - или сколько он здесь? – это было бы совсем даже неплохо.
В общем, размытое белым черное пятно перед глазами могло быть только склонившейся над ним колдомедиком, и Поттер позволил себе чуть расслабить мгновенно подобравшиеся и отозвавшиеся болью, затекшие мышцы.

- Гарри, доброе утро, - тем временем ведьма нацепила на него очки - очевидно, те лежали здесь же, на тумбочке, - и тепло, но устало улыбнулась. Поттер сразу разглядел темные круги под ее глазами – скорее всего, она опять задремала лишь к рассвету, и на мгновенье ему стало очень стыдно – как бы хорошо не относилась к нему мадам Помфри, сам гриффиндорец старался встречаться с ней как можно реже и даже на глаза не попадаться лишний раз.
- Как ты себя чувствуешь? – колдомедик заботливо поправила Гарри подушку и поднесла к его губам фиал с дурнопахнущим зельем – впрочем, иных здесь Поттер никогда и не пробовал.

Говорить про запястья мальчику крайне не хотелось и, тем более, упоминать про начинающую кружиться голову, но делать нечего: было совершенно очевидно, что без постороннего вмешательства такое не пройдет ни через час, ни через несколько. Поттер уже раскрыл и облизал спекшиеся губы, чтобы поздороваться с ведьмой и нехотя все рассказать, когда понял, что… говорить-то он не может. От слова совсем.
Голосовые связки не издали ни одного звука, и это не было сродни тому, как пропадает голос при тяжелых простудах. Но испугаться Гарри не успел – руки снова прошило острой болью. Тогда Поттер виновато просмотрел на нахмурившегося колдомедика и протянул к ней запястья. На них словно отпечатались раскаленные ремешки или браслеты, и Помфри, перехватив протянутые болезненно скривившимся гриффиндорцем руки, резко охнула. Потом она быстро поднялась и ушла в свой кабинет. Через несколько минут Поттер уже снова был укрыт одеялом почти под горло, и только намазанные чем-то темным и блестящим в свете неровной свечи руки покоились поверх покрывала. Внутри все саднило от выпитой горячей микстуры, но голос возвращаться не желал.

Когда ведьма ушла, напоследок запретив Поттеру строго-настрого вставать с постели и принимать посетителей только в ней, Гарри смог оглядеть все вокруг. Было только раннее утро, а, после стихших шагов мадам Помфри, вокруг стало тихо, пусто и как-то безжизненно. Не было слышно голосов еще наверняка не проснувшихся студентов, за закрытыми колдомедиком окнами даже ветер не свистел, да и вообще… Но хуже всего было то, что сейчас тишина и пустота поселились и в душе. Словно магия этим ее стихийным выбросом что-то сломала внутри и выпустила наружу все эмоции, избавив от их гнета внутри. Наверное, так было даже лучше.

Дневник Гарри заметил аккуратно положенным на край тумбочки, что стояла у постели. Потянувшись к ней уже почти не болевшей рукой, Поттер, неудобно повернувшись, быстро сунул тетрадь под подушку – с искушением ее открыть бороться было очень и очень сложно - и обессиленно опустился сверху.
С Томом… Волдемо… нет, с Томом надо было поговорить, но силы так стремительно таяли, что начинать трудный, без сомненья, разговор было бы бессмысленно. У Гарри не было ни единого предположения, как случилось такое, что самый темный волшебник оказался одновременно и его Томом, другом из дневника, 16-летним парнем… но магия не врала. И шрам не врал тоже.
Чернил и пера в Больничном крыле, конечно же, не водилось, да и вряд ли Гарри смог бы писать сейчас.
Решив, наконец, что разговор с Риддлом мог бы произойти и позже, когда получится окончательно прийти в себя, а лучше – вернутся в Гриффиндорскую башню, Поттер постарался переключить свои мысли на что-нибудь другое.
Это ожидаемо не получилось, и еще около получаса мальчик думал, что же написать Тому, да и как вообще с ним разговаривать. Оторвала его от невеселых и упаднических настроений только скрипнувшая, открываясь, входная дверь.

Первым, еще до рассвета, как бы странно это ни было, его навестил Снейп. Профессор почти бесшумно – если бы не летящая за ним длинная мантия, Гарри бы не услышал его вообще – подошел к постели и, одним взглядом пресекнув попытку вскинувшегося было гриффиндорца что-то сказать, направил на мальчика палочку. В резко побледневшего Поттера полетело ярко-малиновое заклинание, и перед зельеваром мгновенно проявились тесно переплетающиеся между собой и входящие в тело гриффиндорца лучи. От неожиданности Гарри чуть ли не вскрикнул – из горла, правда, по-прежнему не вырвалось ни звука – а Снейп, вглядывавшийся в пересечения нитей, удовлетворенно кивнул сам себе и, не обращая на лежащего неподвижно мальчика никакого внимания, убрал палочку в рукав мантии и вышел. Подобное немногословие очень удивило Поттера: ну не из солидарности же с ним декан Слизерина проделал все молча, вместо того, чтобы, пользуясь случаем, позубоскалить?

Подумать об этом не дала вновь открывшаяся буквально через несколько мгновений дверь – не иначе, кто-то дожидался ухода зельевара:

- Гарри! Гарри!

Два голоса слились в один, и Гермиона чуть было не бросилась на шею приподнявшемуся при их появлении Поттеру. Но вовремя отвлеклась на оступившегося почти на ровном месте Рона и, в результате, не смогла своими радостными порывами причинить ущерб и так пострадавшему мальчику. Друзья чинно уселись на приготовленные для посетителей мадам Помфри стулья и принялись спешно и настойчиво выяснять, что же случилось. Гарри как мог объяснил им, что говорить не сможет, и только осторожно кивал или отрицательно мотал головой на те или иные предположения Гермионы о произошедшем с ним.
Рон же, который вместе с другими мальчиками из их спальни и нашел потерявшего сознание Поттера, казалось, уже забыл про стремительное охлаждение дружеских отношений между ним и Гарри и искренее переживал за Поттера, что, впрочем, абсолютно не мешало ему сокрушаться о том уроне, что принес их комнате в Гриффиндорской башне спонтанный выброс магии Гарри и «ненавязчиво» пытаться подтолкнуть друга к мысли, что правильно было бы возместить потери, ну или просто отдать ему немного галеонами…
Несмотря на то, что одновременно с Роном Поттер слушал и Гермиону, вполголоса обдумывающую, какие бы книги почитать про магические выбросы, не уловить посыл Уизли было сложно.
Впрочем, как бы то ни было, Поттер был очень рад друзьям.

Наконец, перед самым завтраком они ушли, а Гарри пришлось отвлечься на появившуюся перед ним овсянку и стакан сока – снова тыквенного. После прошедшего Хэллоуина Поттер был морально не готов видеть этот овощ пусть даже и в несколько преображенном виде и решительно отодвинул напиток, съев только кашу.
Дальше время потекло неспешно, и страдавший от безделья и остаточной тянущей боли мальчик скоро заснул.
Разбудила Гарри уже мадам Помфри и, проследив, чтобы перед обедом Поттер выпил очередное зелье, сказала, что его ждет еще один посетитель.

Профессор Дамблдор выглядел обеспокоенно. Он явно плохо спал, а всегда поблескивающие в стеклах очков-половинок глаза только тускло мерцали в приглушенном свете – небо заволокло облаками, а свечи мадам Помфри решила не зажигать. Директор долго выписывал всевозможные сложные фигуры и пасы своей волшебной палочкой, напряженно рассматривал получившиеся результаты – одно из заклинаний было тем же, что применил до этого Снейп, – а потом подозвал мадам Помфри и, сказав ей что-то слишком тихо, чтобы Гарри хоть что-то услышал, стал успокаивать Поттера, сетуя на то, что выяснить причину произошедшего они, конечно, не смогли, но непременно озаботятся этим, а сам гриффиндорец уже завтра (как раз, когда исчезнет слабость от магического истощения и восстановятся силы) сможет отправится к друзьям.
Дамблдор никогда не договаривал всего, что Гарри хотел бы узнать, но мальчик настолько привык к такому отношению, что, практически не обратив внимания на все слова директора, лишь преувеличенно слабо кивнул головой.

Конца занятий Поттер ждал с необъяснимой тревогой – почти вся тумбочка и так была завалена подарками – Рон и Гермиона принесли сладости и какую-то еще мелочь от всех гриффиндорцев с его курса сразу, да и директор не поскупился на какой-то лимонный леденец.
Предчувствие не обмануло Гарри – едва прозвенел колокол об окончании последней пары и коридор за дверью наполнил шум и звуки голосов, дверь распахнулась и в Больничное крыло протиснулось сразу шесть гриффиндорцев. Потом зашли ребята с Хаффлпаффа и Падма с Равенкло. В основном все интересовались, что же случилось, и, получив невразумительное мычание вкупе с малопонятными жестами, уходили, оставляя после себя очередную шоколадную лягушку или конфеты. Еще через полчаса прибежала Джинни. Она была бледнее, чем обычно, а приблизившись к кровати, стала быстро-быстро что-то говорить (правда, что она говорила, Гарри так и не смог разобрать) и под конец чуть не расплакалась. Торопливо всучив что-то Поттеру в руки – это что-то оказалось его собственной фотографией (одной из тех, что в начале года сделал Колин Криви и все никак ему не отдавал) с написанными на обратной стороне пожеланиями выздоровления – и, вконец смутившись и отчего-то покраснев, выскочила за двери.

Не успел Гарри спрятать колдофото, как дверь открылась снова и впустила встревоженную Беллу и – надо же! – Драко Малфоя. Хэттон первым делом деловито осмотрела Поттера со всех сторон и, видимо, удовлетворившись увиденным, аккуратно опустилась на стул. Она, очевидно, рассчитывала услышать историю, так взбудоражившую школу, из первых уст, но, увы, Гарри по-прежнему не мог произнести ни слова. Это начинало напрягать (хоть колдомедик и уверяла, что все пройдет), и Поттер поспешил объяснить жестами, что случилось. Первым странную пантомиму разобрал Драко, оставшийся стоять у постели с крайне недовольным, впрочем, отнюдь не надменным или, того хуже, презрительным взглядом, которого, несмотря на их перемирие, Гарри все еще подсознательно ждал. Блондин привычно закатил глаза.

- Хэттон, да он говорить не может, не трать понапрасну силы, - нарочито небрежно и устало сказал слизеринец, наконец, усаживаясь. – Поттер, ты непроходимый тупица! Это что надо было натворить, чтобы произошел такой магический выброс?

- Да еще и с последствиями… - с подозрением добавила Белла, явно просветившаяся насчет природы стихийной магии.

Гарри в ответ на это с виноватым видом пожал плечами, и все повторилось с точностью до наоборот – Драко выдвигал версии – с чего вдруг его так припекло, что он сам пришел и сидит тут с маглорожденной Беллой и ним самим, Гарри так и не понял; а подруга все больше молчала, поглядывая то на Поттера, то на Малфоя.
Наконец, и они ушли – слизеринец напоследок уже традиционно пожелал скорейшего выздоровления (все визиты заканчивались этими набившими оскомину словами), но, правда, добавил, что «исключительно для того, чтобы в следующей квиддичной игре я мог показать тебе непревзойденную игру и поймать снитч перед самым твоим носом».

Уже совсем поздно вечером, когда мадам Помфри закрыла двери лазарета, пообещав самой себе больше к Поттеру никого не пускать вплоть до самой выписки, Гарри собрался с мыслями и, изогнувшись, запустил руку под подушку. Не нащупав дневник, он резко сел, перевернулся и обшарил глазами все вокруг - даже под кровать пришлось заглянуть.

Дневника нигде не было.

Примечание к части

Ну, вот она и дописалась, эта глава. Я своей работой, конечно, не особо довольна, но исправлять после переписанного в четвертый раз было уже никак.
Спасибо, что ждали.

Глава 18. Серость будней

На улице резко похолодало, когда светившее солнце, бликами рассыпавшееся на подтаявшем за ночь снегу, скрылось за набежавшими на чистое небо облаками. Подул резкий и порывистый северный ветер, и вышедшие после обеда погулять студенты вынуждены были быстро собраться и вернуться под своды согретого заклинаниями замка. Последним в двустворчатые резные двери вошел невысокий мальчик, закутанный в теплую мантию как в своеобразный щит, закрывающий ото всех и вся, и сразу же исчез за одним из неприметных поворотов.

Гарри - а это был именно он - с удовольствием остался бы на улице подольше, даже если бы начался внезапный снегопад или, того хуже, проливной дождь – а погода в Шотландии могла с одинаковой вероятностью сотворить и то, и другое - но тогда снова можно было бы услышать неприятные шепотки за спиной, неизбежно возникли бы очередные препирательства с вышедшей на тропу войны с его безучастностью ко всему Гермионы, да и Рон начал бы откровенно капать на мозги, понуждая дополнительно тренироваться каждый раз, когда есть свободное время, и во что бы то ни стало “показать не только мерзким слизням, кто самый лучший игрок в квиддич в этом году”.
Слушая рыжего мальчика, Гарри постоянно замечал, что, говоря про несомненную победу в соревнованиях за Кубок Гриффиндора, Уизли-младший почему-то вел себя так, будто это он самый молодой ловец в истории Хогвартса, и именно ему сутки напролет необходимо проводить на летном поле в попытках выловить маленький крылатый и хитрый мячик.

По большому счету Поттер уже давно понял, что прежней дружбы (если то, что было, было именно ею) им с остальным двумя третями Золотого Трио уже не видать. Не потому, что Рон надоел своими разговорами “ни о чем” и чавканьем над ухом за столом на каждом завтраке, обеде и ужине, хвастовством и просто вопиющей “чуткостью” и не потому, что Гермиона со своим резко возросшим занудством и непомерным любопытством следовала за ним буквально по пятам, а потому… потому, что ни один из них не был Томом.

С тех пор, как дневник исчез прямо у него из-под подушки, прошло почти три недели. Британия готовилась к зиме, волшебники и маглы к Йолю да Рождеству, студенты и преподаватели к предновогодним зачетам и проверочным, и вряд ли кому было дело до того, что происходило с Поттером. Нет, конечно, все заметили, что после магического выброса (а о произошедшем на Хеллоуин знали, казалось, даже совы и миссис Норрис) Мальчик-который-выжил как-то резко побледнел и потускнел, его почти не было слышно ни на занятиях, ни в свободное от них время – сколько бы Гарри не проучился в Хогвартсе, он всегда оставался в поле обязательного и уже привычного внимания всех и каждого, - но беспокоиться по этому поводу никто не стал, ведь стихийные выбросы - они такие: при очевидных обычно причинах – нервы, сплошные нервы! - никогда не известны последствия.

Поттер такому невниманию был искренне рад. В последнее время ему было о чем подумать, и мальчик не горел желанием отвлекаться на незначительные помехи вроде “Гарри, как ты себя чувствуешь?”, “Все в порядке?”, “Ты бледный, сходи к мадам Помфри”, и “Ну что же с тобой случилось?”. Гермионы и так хватало за глаза, а много таких Гермион он бы вряд ли смог вытерпеть.

Когда тетрадь не обнаружилась на месте, куда Поттер ее положил перед началом посещений, мальчик запаниковал. Первой мыслью было, что Том его бросил из-за того, что Гарри так и не нашел в себе сил поговорить с ним, когда проснулся. Кто знает, какие возможности были и есть у дневника? В конце-концов, Риддл неоднократно повторял, что его обиталище – сильнейший магический артефакт. Мог и переместиться в пространстве при необходимости.
Потом, когда первая волна отчаянья схлынула, а гриффиндорца как раз отпустили в факультетскую башню, мальчик сообразил, что не в характере Тома было бы покинуть его таким образом. Все-таки, хоть Гарри так и не смог совместить в своем сознании образ Волдеморта – размытый, но устрашающий и злобный - с образом умного и интересного красавца-Тома, не излучавшего никакого ужаса, лишь едва уловимую опасность и предупреждение, Поттер отчетливо понимал, что и тому, и другому что-то было от него нужно. А змейки всегда добивались своего.
И Гарри решил, что, пусть он и не состоявшийся слизеринец, но обязан предпринять все, что понадобится, но отыскать пропажу. Найти и поговорить с Томом.
Как бы то ни было, но, успокоившись и окончательно придя в себя, мальчик понял, что хочет узнать все. Знать правду, какой бы страшной и ужасной она не была. Все равно, вряд ли могло быть хуже, чем теперь.

Другой версией было то, что “пропасть” дневнику могли помочь. Кто только не приходил к Гарри в тот день! Снейп, Дамблдор, Белла. Ребята с Гриффиндора, Гермиона, Рон и Джинни, другие, подчас едва знакомые студенты, даже Малфой – и тот явился. И каждый – каждый! – мог соблазниться. Тетрадь притягивала и манила к себе – Гарри сам прошел через это до того, как уже сознательно стал открывать ее пустые страницы каждый день.
При мысли, что кто-нибудь из студентов сейчас общается с его Томом так же, как делал это сам Поттер всего пару недель назад или, того хуже, что Снейп или Дамблдор запрятали тетрадь, а то и совсем уничтожили Тома, Гарри злился, неизбежно бледнел и застывал неподвижной статуей. Один раз это случилось прямо в коридоре на перемене перед Зельями, и Поттер с трудом заставил себя переступить порог кабинета и не испепелить невозмутимого Снейпа одним взглядом.

Время текло, Гарри присматривался ко всем вокруг – даже тем, кто ну никак не мог быть в тот день в Больничном крыле, и подозрительно воспринимал все нехарактерные тем или иным людям действия, но все было без толку. Он ходил на пары, не проявляя, впрочем, уже привычного с начала этого года рвения в учебе. Оно все равно было лишь стремлением доказать Тому, что тот не зря с ним мучился, и получить редкие и краткие, но все равно крайне приятные слова одобрения. Риддл утверждал, что со временем Гарри поймет, что учиться надо только и исключительно для себя, а не для него, но сейчас мальчиком руководило только простое и бесконечное желание показать, что он… достоин.
Когда доказывать стало некому, Поттер перестал обращать внимание на недописанные эссе и очередную гадость, бурлящую в котле и напоминающую болото. То самое болото, в которое его затягивало с каждым днем все сильнее и сильнее.

Гарри замыкался в себе, жил воспоминаниями, ему все время казалось, что какая-то часть него просто потерялась, и вот-вот он ее отыщет, а пока на ее месте постоянно ныл незаживающий разрез. Громкие слова, конечно, но так оно и чувствовалось. Поттер часто вспоминал разговоры с Томом, гулял на улице – там было легче, читал только то, что сам считал нужным, ну и, периодически - под влиянием Беллы, изучающей сейчас чистокровные рода (их оказалась почти целая тысяча! И куда только все сгинули?) – приобщался к культуре и устройству Магического мира. Тяжело приобщался, но неуклонно.

Квиддич, теперь кажущийся все более унылым и однообразным, скрашивало только противостояние с Малфоем - как это ни странно, но оно было почти что дружеским. Драко вообще, казалось, переобщался с Беллой – чего только стоили их великосветские разговоры (по всем правилам этикета) об аристократических традициях в Британии! - и все больше сходил с ума. Правда, та же Хэттон считала это нормальным состоянием для Блэков – а Малфой через мать оказался им наполовину, и посему совершенно не тревожилась. Гарри тоже не возражал – без своего высокомерия и презрительных гримас Драко был… интересным, а Поттер, и так кардинально пересмотревший свои взгляды на факультет змей, проникался общением с ними все больше. И даже ненадолго выходил из своего апатичного ко всему состояния, едва только Изабелла объявляла, что им необходимо срочно обменяться новостями.

Из примечательного среди серых и тусклых дней оказалась только игра со Слизерином в прошлую субботу. Поттер, вконец умученный энтузиастом-Вудом, выполз с намереньем непременно поймать снитч за две минуты и уже потом с чистой совестью прятаться от праведного негодования Малфоя, забиться в какой-нибудь угол подальше и потемнее и спокойно отдыхать в тишине и спокойствии. Драко, судя по его виду, был полон решимости доказать всем, что метлы Слизерина лишь приятное дополнение к его безукоризненной игре.

Как бы там ни было, но с их планами никто не посчитался, и большую часть игры Поттер улепетывал от взбесившегося бладжера, а Малфой висел у него на хвосте, также вытворяя всяческие пируэты, чтобы не подставиться под удар. В какой-то момент они, казалось, даже объединились против внешнего врага и успешно отбивали его нападки, но все равно только до определенного момента. Потом Гарри все-таки получил болезненным выстрелом в руку, и когда <