Глава 21. Один-ноль в пользу преисподней.

Дошло до меня, о великий царь, завладевший моим вниманием еще сильнее, чем я твоим, что в ту же секунду явилась к нам Ёбана Мать. И словно бомба, разорвавшаяся посреди поляны, она разбросала нас по разным мирам.

Довольно долго я видел только то, что творилось вокруг меня, и не видел остальных. Вокруг меня творилось примерно вот что: я стал маленьким комочком посреди бескрайнего мира. В этом как бы не было ничего необычного… Но было какое-то странное несоответствие миру обычному, какая-то непривычность, которая вызывала полную и сладкую эйфорию (в какой-то момент я заметил, что плачу от счастья и повторяю: “Боже, как хорошо!”) И вот я понял: я был не просто “кем-то в где-то”, не просто комочком, а любимым комочком, и это очень сильно меняло все, что происходило между мной и миром. Я повторял, чтобы не забыть: “Я – любимый комочек”.

Я хранился как сверток в тайном уголке, меня ждали, терпеливо, нешуточно. Обо мне не говорили чужим, и даже свои говорили обо мне тихо, осторожно. Я разворачивался как капустный лист, изнутри наружу, от меня отходили лепестки ног, рук, я затвердевал, обретал плоть. Везде вокруг меня находилась Ёбана Мать – везде, во всех направлениях была она, моя живая среда; и только далеко-далеко за ней, где-то там-там-там, был другой мир.

Потом оказалось, что я из нее родился. Это было долго и жутко неприятно, но потом я сразу забыл этот миг и потянулся к Ней. Она обняла меня и я сразу опять оказался – любимый комочек.

“Как ты прекрасна, Ёбана Мать!” – сказал я ей спустя какие-то миллиарды лет.

Она стала менять свою форму, уменьшаться, отходить от меня и скоро стала похожа на обычную женщину.

“Называй меня просто мама”, - сказала Она.

Но она не была похожа на мою маму.

“Нет, - сказал я. – ты же не моя мама. Разве ты не Ёбана Мать?”

“Конечно, - сказала Она, самая прекрасная в мире, - я она и есть. Но так говорить нельзя. Я просто Мать, мама”.

“А почему нельзя говорить “Ёбана”?”

“А потому, что это слово из преисподни!”

Тут же разверзлась и преисподня, прямо под ногами. Чем богат мир мертвых, так это подобными видами. Мне казалось раньше, что пока водил “клиентов”, я их навидался так много, что привык; но тут был тот ад, который видишь не снаружи, а изнутри. Разница оказалась огромной. И я при этом отлично понимал, что в преисподню меня окунули на чуть-чуть, просто чтобы показать, как оно бывает; что это легкая экскурсия, далеко не полноформатное погружение. Жуть охватила мое сердце.

“Я боюсь преисподни!” – честно признался я.

“Вот и не говори “Ёбана”, - мягко сказала Она.

Преисподня под ногами закрылась. Но тут стала открываться другая, прямо передо мной. Как будто огромное полотно откатывалось кверху, взмахом огромной юбки взметнулся занавес, а за ним открылся другой, полу-прозрачный, и глядя на него, я с ужасом понял, что это то самое “исподнее”, а за ним сейчас начнется то, что “из-под”, а второй занавес уже открывался, и я зажмурил глаза от ужаса, но только изнутри глаз все это выглядело еще в тысячу раз страшнее, без скидок на трехмерную реальность. Я закричал и бросился в сторону, пока меня не поймали за плечи знакомые прекрасные руки.

“Вот так, - мягко сказала Она. – Боишься преисподни – не называй меня “Ёбана”. Я мать, я просто мама”.

“Моя мама не Ёбана!” – сказал я.

И тут прогремел гром, и посыпались цветы, и разлетелся гром оваций, и я увидел множество людей, умиравших со смеху и показывавших на меня пальцами. И глядя на них, я захохотал сам. Так вот ведь какой херней была забита моя голова! Ведь пока сам внутри – и не увидишь!

“Один – ноль в пользу преисподней”, - сказала мне великая Мать. И подмигнула.

Я стоял и смотрел в ее глаза, и видел там что-то вроде удобного с ней на всю жизнь договора это слово просто так не говорить, а при ней вообще не произносить, только подразумевать на самой глубине глаз и в полноформатном потоке из самого сердца. Понял, комочек?

Понял. Я понял.

Ёбана Мать принялась опять превращаться, она меняла лица и тела согласно списку, который я произносил пару часов назад на погранпункте у переправы.

Наконец она вернулась в тот самый прекрасный образ, в котором явилась изначально.

“Так вот, сержант…” - сказала Она.

“Я – сержант! – сразу понял я. – Не младший, уже сержант!”

“Так вот, сержант Гавриэль, - сказала Она. – Что-то ты стал поддаваться высокомерию. Есть сигналы. Ты кто такой на этом свете?”

“Любимый комочек”, - сразу вспомнил я.

“А это кто?” – показала она в сторону, где прошелестели быстрым списком мои подопечные. Остановился калейдоскоп почему-то на Наталье Петровне.

“Это…” - поморщился я. Я сразу понял, в чем фокус, но было неприятно. “Это – любимый комочек”.

Ну да, если не разыгрывать обиженную добродетель, то чего ж кривиться: я – ее любимый комочек, и Наталья Петровна – ее любимый комочек. В принципе, никаких претензий. Сестра.

“Вот то-то же”, - сказала великая Мать. – “Оглянись кругом – и вали. Тебя там твои подопечные, может, ждут”.

Я посмотрел на нее – тем самым взглядом, о котором, мне казалось, мы договорились, и она мне ответила, сама любовь, самая любимая на свете, мама, мамочка…

 

Глава 22. "У-у-у, топориком по косточкам!..."

Я лежал у костра и повторял: “Мама, мамочка!”, а потом заметил, что похолодало, поднял голову, огляделся. У костра не было никого. Я поднялся с земли и стал оглядываться. В недалеке стояла Наталья Петровна и била по земле топором. Она била и приговаривала: “Хорошо рублю, хорошо рублю! Как я левой рублю, так мужчин я рублю! Как я правой рублю, так я женщин рублю! Левой – мужчин! Правой – женщин! Левой! Правой! Левой!”

Она остановилась, вытерла пот со лба и сказала, повернувшись ко мне: “И я одинаково хорошо работаю обеими руками!”

А потом добавила, уже прямо в меня: “Иди сюда, сержант!”

Автоматически отметив повышение в звании, я двинулся к ней. По дороге я подумал, не надо ли мне начать опасаться. Почему-то я привык не бояться своих подопечных. Но мало ли…

“Иди, иди сюда, сукин сын”, - приговаривала она. – “Так значит, говоришь, никто меня уже больше не хочет и хотеть не может? Иди-ка мы с тобой об этом потолкуем, родимый!”

Твердости в коленках у меня поубавилось. Я посмотрел на топор, он был грозен и прекрасен.

“К тебе прибежала моя дочка – дескать, ах, хочу трахаться, никого не могу приличного найти! Ты ей как сказал – “не стоИт”? Это у тебя, херового сына, стоит или не стоит! – а у женщин всегда стоит, им только бывает не с кем! Ты ей нашел, а? Ты ей что нашел?”

“Так вот себя же предложил”, - осмелился сказать я.

“А я знаю”, - неожиданно сказала Наталья Петровна. – “Молодец, что признался”.

“Спасибо за молодца”, - подумал я, - “Убивать не будут”.

“И что? Понравилась девочка? Стоит на нее? Давай, сержант, чай, не красная девка! Не стесняйся!”

“Да, понравилась, да, конечно”.

“А-а-а-а-а!... И ты же что, сука, сделал? Ты меня позвал, правильно, сержант? Ты позвал меня и при свидетелях потребовал, чтобы я передала ей свою сексуальную силу! Правильно или нет?”

“М-м-м… Не совсем так…”

Но тут мне уже поплохело, потому что если она была права, то я и правда сука редкостная. Мне нравится девушка, у нее маловато сексуальной силы, я зову ее маму и устраиваю ритуал пополнения ее сексуальности, причем не дай Бог действительно частично за счет мамы. Пусть даже думал я иначе, но ведь я ничего ей не объяснил тогда, когда она забоялась, что сама оскудеет, а просто стал вышучивать. Едем дальше: ритуал удается, дева пополняется, я сплю с ней, мне по кайфу, а потом через какое-то время ко мне попадает ее мама, дает мне сигналы, что хочет меня, а я ее – опускаю. Кстати, при куче народа вокруг.

“При этом ты меня за что наказывал? – продолжала Наталья Петровна. – За то, что осмелилась восхотеть тебя. Когда моя дочь осмелилась восхотеть моего мужчину, ей это можно, я же и виновата, дочь надо простить и благословить. Правильно, пентюх? У-у-у, топориком по косточкам! Я их, блядь, благословить должна! А когда я подхожу к дочкиному мужчине – это ты, пентюх! – то мне: ах какой срам! Стыд и ужас! Чего захотела, старая мымра?”

Она была права, спорить было трудно.

“Дочку мы прощаем, ибо восхотели! Мамку не восхотели – и не прощаем! Кого любим – возвышаем! На кого не стоит – опускаем! Так, что ли? А, сержант, скажи, блядская морда?”

“Получается так, Наталья Петровна”. – Тут уж было не поспорить.

“Так что, сержант, не хочешь меня? Смотри на меня, блядский выродок!”

“Поинтеллигентнее можно?” – поинтесовался я, задействовав прием сбивания противника с прямого удара.

“А что, блядским покровительством не мы пользуемся? Великой матери Бляди не мы поклоняемся? Что ж обидного?”

Черт знает, кто настроил ей логический аппарат в эту ночь. Я знал, что она не глупая женщина, но тут просто обалдел от четкости ума. А откуда она знала подробности про меня и службу? – Ни тогда, ни сейчас не знаю.

“Смотри на меня, сержант! У нас сейчас занятие по наведению мороков! Мы проходим морок “ты меня хочешь!” Видишь, я тебе честно говорю наперед, точно как ты нам говорил на тренировке! Первое, что нужно сделать – это точно узнать у объекта, хочет он тебя или нет!”

“Это не та техника!” – хотел я возразить. Но не стал. Глазами я потихонечку уже искал, куда бежать или чем драться.

“Так хочешь ты меня или нет? Гавриэль?”

“Не хочу”.

“Ага. Не хочешь. Мне трудно в это поверить, но попробуем. Ведь если ты меня не хочешь, то что бы я ни делала, вряд ли я смогла бы тебя убедить в обратном. Правда, сержант?”

“Правда”.

“Смотри, сержант, делаем эксперимент. Ты меня не жалеешь, и я тебя не жалею, идет?”

“Идет”, - сказал я и понял, что боюсь уже совсем сильно.

“Смотри на меня, сержант. Я раздеваюсь”.

Она принялась раздеваться. Черт, она делала это спокойно! Если бы я сейчас стал делать что-то подобное, у меня, наверное, тряслись бы руки.

“Смотрим, погонщик человеческих душ! Смотрим на мистерию оголения человеческого тела! Вот плечи. Вот груди. Вот живот. Вот ноги. Вот отсюда родилась твоя милая Любочка, от которой ты так дрожал…”

Я смотрел, хотя держать глаза открытыми мне было трудно. Хотелось прикрыть их и пригнуться. Если б я был каким-нибудь младшим сержантом, может, я так бы и сделал. Но я ведь внутренне уже был трехполосочным, так что держался, стиснув зубы.

“А теперь смотри, сержант. И еще смотри”, - она подходила ко мне. – “Я ничего особенного не делаю, никакого морока, я просто иду к тебе. И смотри, сука проклятая, смотри!” – она протянула руку с вытянутым пальцем, я мысленно проследил… и уперся взглядом в свои брюки. Еще через минуту холодный разум чекиста осознал, что под ними не все гладко.

В жизни каждого мужчины бывают моменты несогласия с собственным хуем. Это была достаточно яркая и наглядная иллюстрация. Этот подлец отошел от генеральной линии руководящей партии и силился встать. Как депутату тридевятого съезда Коммунистической Партии СССР, встать ему было еще трудно. Но он уже явно старался.

“Если у нас и был спор, Наталья Петровна, то я его проиграл”.

“Ага. Очень приятно, что признаешь. А знаешь почему ты свои желанья не слышал? Какой у тебя возник барьерчик в сознании?”

“Почему?”

“Потому что, - она указала на себя пальцем, - я – Ёбана Мать!”

 

Глава 23. Жаркие танцы.

Наталья Петровна схватила меня за руки и стала кружить по кругу, будто в танце. Чем быстрее мы вертелись, тем спокойнее мне становилось. Осталась одна мысль: “А чего, собственно, я боюсь?” – и потом к ней пришел ответ: “Бояться нечего, я мужчина”, и тогда мысль обнулилась, исчезла, а в пустой голове зазвучала отличная мелодия, залихватская цыганщина. Мы кружились и кружились, и скоро весь пейзаж вокруг слился в неразличимую массу; ясно в ней я мог видеть только женщину напротив. Я мысленно поискал ей имя: “Наталья Петровна” теперь явно не годилось, “Ёбана Мать” мне говорить было нельзя, “Наташа” язык не поворачивался. Внутренне я уже давно ее называл бабой Ягой, но озвучить тоже как-то было неловко… а потом я плюнул на “неловко” и позвал ее: “Баба Яга!” Женщина, кружившаяся со мной, радостно отозвалась. Видно было, что она счастлива кружиться, что ей нравится воздух, земля, собственное тело.

“Баба, ягая баба”, - думал я. – “Баба – это у печки такая толстая. Баба, которая кормит. У нее поэтому сиськи большие. А ягая баба – это ярая, это которая… буйная, что ли? Сильная какая тетка, смотри-ка!”

Тут Баба Яга выхватила одну руку, свернула в сторону, и через секунду мы кубарем покатились по земле, отброшенные силой кружения. На мгновение мы сплелись в клубок, в котором она схватила мою голову руками и заглянула мне в глаза. “Хе-хе, подруга, я тебя больше не боюсь”, - ответил я ей мысленно. Она меня поцеловала, я ответил ей тем же. Теперь ее нужно было трахнуть – во всяком случае, попробовать; и я занялся этим.

Мозги не просто исчезли – они превратились в какие-то антимозги. Голова так сильно кружилась, что я перестал пытаться поставить ее на место и вместо этого просто занял позицию в самом центре; отсюда все, что со мной происходило, было отлично видно. Как будто совершенно беспристрастно я наблюдал, как мое собственное тело бесится от дикого возбуждения, как мускулы выгибаются дугами, как пот заливает глаза. Я наблюдал и за ней, теперь уже спокойно. Одно время я рассматривал, как похожа на нее Любочка: они одинаково двигали телом, одинаково дышали и стонали, одинаково прикрывали глаза, уводя глазницы куда-то вверх. Энергии, однако, в Бабе Яге было неизмеримо больше. Любочка была девицей, которая привыкла лениться (дескать, “и так хороша”); Баба Яга не ленилась вообще, она скакала, летела, бросалась из стороны в сторону…

Я почти не заметил, как она потянула меня за руку в сторону, и вот мы уже полубежали-полулетели по большому полю, а потом земля под ногами кончилась, а полет продолжался. Баба Яга крепко держала меня за руку, да вдруг как рванула! И резко остановилась, и опять рванула с места. Полет становился все более трудным, я еле-еле возвращался в “центральное состояние”, когда она опять меня выбивала в беспомощные позы, обычно вверх тормашками. Теперь я уже сам держал ее крепко как мог. Попривыкнув, я понял, что мы никуда друг от друга уже не денемся, наши сжатые руки как будто превратились в одну связывавшую нас веревку. Постепенно я привык к пируэтам этого нового танца, чуть-чуть упреждал и смягчал ее броски. Кажется, ей это надоело. Она опять устремилась лететь в одну сторону, сколько-то времени мы молча рассекали окрестную полутьму, а потом оказались на краю пропасти.

“Носит ведьма солдата по ночным просторам” – вертелось у меня в голове. Я знал, я помнил, что могу прекратить эту карусель. Просто скрутить ей руки, схватить за волосы, пригнуть голову, заорать, ударить. Я смог бы ее остановить силой, я был уверен. Но мне хотелось посмотреть, что же там дальше. Я решил, что пока есть силы, я пойду вместе с ней. Если сил не будет – что ж, постараюсь вернуться.

С края пропасти было видно, что там внизу – и конечно, там опять была преисподняя. Вот ведь, черт меня возьми, каким-то образом я уже знал программу этой вечеринки, узнавал фигуры танца. Я не удивился, когда она прыгнула вниз и повлекла меня за собой. Вскоре мы оказались в аду. Но если в прошлый раз, когда я здесь оказался, я только боялся, то теперь стал осматриваться. Баба Яга летела в очень определенное место ада – а вот и оно… и мы погрузились в гигантский котел бесконечного чувства вины. Я оказался виноват во всем: и в том, как поступил с Любочкой, и в том, как поступил с ее мамой; и виноват перед папой, и виноват перед мамой, и тысячи нитей вины сплелись вокруг меня и повлекли на дно. Чем ближе ко дну, тем нам становилось жарче и жарче. Я посмотрел на Бабу Ягу: она мучилась не меньше моего. Может, и больше. Я же, кстати, оказался виноват и в том, что мы сюда попали. Все это было совершенно логично и неоспоримо, и никакой логикой разорвать эти нити было невозможно. Я дергал Бабу Ягу за руку, но она, казалось, впала в какой-то экстаз: глаза закатились как при сексе, лицо покраснело (мое, наверняка, тоже пылало). Она правда мучилась, наверное, не меньше моего, но, казалось, гораздо привычнее. Мне же стало уже нестерпимо жарко. Вокруг кипели мои вины за еще нерожденных детей, и, конечно, за уже нерожденных детей, и то, что досталось мне по наследству, и то, что я всю жизнь не замечал, и даже за внуков… но больше всего там было вины за детей, она вообще была неисчерпаема, бесконечна, и от того, что детей у меня еще не было, только объемней, тоньше, с захватом вообще любых вариантов. И все это варилось, почти кипело, густыми кольцами обволакивая мое горло.

Дышать становилось вообще невозможно. Инстинкт толчком изнутри привел меня в чувство: надо всплывать!

И я поплыл наверх, волоча за собой мою мучительницу-проводника.

Грести я мог только одной рукой, а ноги очень плохо слушались, потому что на них, я вдруг заметил, так и остались надеты сапоги, теперь уже полные того же самого густого горячего варева. Сапоги пришлось скинуть, они пошли ко дну. Грести стало легче. Баба Яга не сопротивлялась, и мы – хотя и медленно, как во сне – все-таки достигли верха. Спутница моя была расслаблена как после бани: делай что хочешь. Я хотел вернуться, и было уже понятно, что Яга мне вряд ли поможет. Я обнял ее и сказал: “Выходим!” Она кивнула. Тело ее было как мягкий воздушный шар. Если бы я умел летать, я бы полетел отсюда. Но мне гораздо привычнее и крепче было пойти, зашагать, все дальше и дальше от жуткого котла.

Невесть где мы перешли границы преисподней, невесть сколько добирались назад к костру.

Когда наконец мы добрались назад, Баба Яга была уже никакая, и сразу улеглась спать, одевшись и завернувшись в одеяло. Я пошел было собирать по полю свои шмотки… а потом плюнул и тоже решил поспать. Как дикий зверь, я лег прямо на листья. Тело мое было покрыто какой-то другой шкурой, чем раньше. Я пощупал себя и с удовольствием подумал: “Закаленное”. О, ребята, как это было хорошо – растянуться на листьях как дикий зверь, ощутить холодок и тепло, свернуться в клубок, где всё тепло внутри… и заснуть!

 

Глава 24. Идиллия.

Когда я проснулся, голова была ясная и светлая. Наталья Яга Петровна тихо варила что-то на огне. Надо было идти искать Любочкина и Аню. Я все-таки собрал свою одежду, только сапог, понятно, уже не было, так что пришлось идти босиком.

В путешествиях в мир мертвых почти всегда наступает момент, когда мне уже хватит, а путешествие еще совершенно не закончено. В этот момент я понимаю, что броня самомнения, в которой я сюда отправлялся, стерта и разбита; что мне уже слишком не скучно; что я дурной подросток, который слишком зарвался в попытках “оторваться по полной”, потому что переживаний полным-полно, уже и за край, а отрыв продолжается не на шутку.

Вот куда, скажите мне на милость, делись эти двое? Кто им разрешал отходить от костра? Ответ я, впрочем, приблизительно знал: к ним явилась Мать и куда-то увела, как и меня. И как и я, они сами в свой срок вернутся.

Я все-таки пошел поискать их по окрестностям.

Любочкина я обнаружил на краю озера.

На самом бережку, на месте, любимом героями многих сказок, стоя на корточках, он гляделся в зеркало вод. Вероятно, видел он там что-то очень особенное, потому что я долго ждал, не шевелясь, но и Любочкин не шевелился. Потом я его окликнул. Он повернулся, спокойно и задумчиво посмотрел на меня, потом куда-то в сторону, причем в этой стороне его что-то заинтересовало явно больше, чем моя персона. Он этому даже улыбнулся.

Так, кажется, смотрят психи, не считающие, что человеческое лицо надо так уж сильно выделять из пейзажа.

“Что ты видишь?” – спросил я.

“Красиво”, - просто сказал Любочкин.

“Что красиво?”

“Что красиво, то и вижу”, - тут он перевел взгляд обратно в гладь озера. – “Я красивый”.

“Ф-фух, - подумал я. – эту горячку я знаю. Он в себя влюбился. Наверное, Мать ему показала, что он любимый комочек, он и влюбился. Это может быть надолго, но не страшно”.

“Ты да, ты красивый, Любочкин”, - сказал я вслух.

“Я вижу только красивое, - сказал он. – В мире нет ничего не красивого. Я на что ни посмотрю, все становится красивым. Но некоторое сразу, а некоторое – медленно”.

Тоже, подумал я, ничего работка. Сидит тут Любочкин, облагораживает мир.

И тут из-за озера донеслась до меня вроде бы песенка… Я прислушался. К нам шла Анечка, как принцесса из сказки, собирая цветы и напевая что-то очень нежное. Когда она приблизилась, я стал различать слова:

“Я трава, я трава…

Расстилаюсь под тобою…

Снизу черная земля,

Сверху небо голубое…

На меня ложись, ложись,

Коль тебя так тянет вниз,

Я с тобою, я с тобою

Прыгну в небо голубое…”

Почему-то я шагнул в сторону, чтобы как бы убраться со сцены. Аня приближалась, Любочкин ее слушал. Она подошла, села с ним рядом, а потом крепко обхватила его плечи и голову, пригнула в себе, стала гладить.

“Ты очень хороший! – сказала она ему. – А ты в козла не превратишься?”

“Ты красивая, - ответил ей Любочкин. – Зачем мне превращаться? Не буду”.

“Хорошо, - сказала Анечка. – А то я слышала такую сказку, в которой один парень превратился. Вот так же сидел на берегу реки, а потом выпил и стал козленочком. А сестра его потом тоже там с ним сидела, всю свою жизнь…”

Все это было похоже на какой-то бред. Я подождал еще, они сидели и молчали. Наконец я осторожно позвал: “Ребята!” Они оба повернулись ко мне и вроде бы вполне с симпатией отозвались. Я сказал: “Айда собираться назад? Там на поляне наш костер, еще можем посидеть у него, а потом надо домой собираться…” Они кивнули и вполне спокойно пошли за мною.

 

Глава 25. Сказка Анечки.

Я привел их к костру, мы сели молча что-то кушать, что сделала Наталья Петровна. Я уже успокоился, а горячий завтрак и вовсе вернул меня к веселию. Какие-то загадки, конечно, спрятались в молодо й нашей паре, но заниматься ими не хотелось. Хотелось вернуться и остаться в одиночестве.

“Друзья мои, - сказал я. – Наше путешествие подходит к концу. Как вам кажется, вы все сделали свои дела, за которыми сюда пришли?”

Вот это, конечно, очень важный момент. Очень часто подопечные как раз на этой стадии похода отвечают мне формальным “да”, а моя усталость велит мне закрыть глаза на явные несоответствия между ответом и видом.

Любочкин так и ответил: “Да”.

А Аня ответила, кажется, довольно честно: “Я не знаю, Гавриэль. У меня очень плохо варит голова. Честно говоря, я не помню, зачем я сюда пришла, и хотя мне кажется, что нашла я здесь что-то очень важное, я не могу сказать, что”.

“Тогда давай немного поговорим”, - предложил я.

“Давай”, - согласилась Анечка.

“Ты о чем-то думаешь?” – спросил я.

“Я вспоминаю сказку”, - отозвалась она. – но никак не могу ее вспомнить целиком”.

“Расскажи, может, мы поможем”.

“Эта сказка про девушку и парня. Они гуляли вместе. Почему-то ему очень хотелось пить. Он выпил из лужи… нет, это был такой маленький след в земле от копытца. Может, козлиного. Девочка училась в медучилище, и она знала, что пить из копытца нельзя. Она многое знала что “нельзя”, но никто не научил ее, а что же можно. Можно было гулять, держась за руки, они и гуляли. А потом, когда он выпил из копытца, он переменился… У него помутился разум… Он стал некрасивым…”

“Невозможно стать не красивым”, - повернулся к ней Любочкин. – “Это то, что я сегодня ночью понял. Во всем, на что ты посмотришь, есть красота, тебе просто бывает нужно что-то поменять в своих глазах, чтобы эту красоту увидеть”.

“Это я понимаю, Любочкин, - воскликнула Аня, - это и я сегодня поняла! Он, конечно, был красивым, этот парень, но только по-звериному, а не по-человечески. А по-человечески он стал ужасным, безобразным… А девушка тоже стала заражаться от него. Она же училась на медика, она понимала, как это – заражаться…”

Эту фразу я бы записал, будь на чем. Легкое и блаженное состояние аутичности, когда никто никому ничего не должен, витало над нашей поляной – во всяком случае, для меня.

“И все, она заразилась, они погуляли немного, а потом вышли на берег реки, на высокий берег, стали над обрывом, взялись за руки – и полетели…”

“Чтобы никто не видел, что они звери? – поинтересовался я. – Остановили инфекцию?”

“Да, пожалуй, - кивнула Аня. – Остановили инфекцию”.

Она помолчала.

“Но только их маме было очень-очень грустно… Так грустно, что сердце ее могло разорваться…”

“Аня, подожди. Ты сказала – “их маме”?

Аня кивнула; говорить она больше не могла: плакала. Наталья Петровна обняла ее, Любочкин тоже гладил ее плечо. Тут уж и я подошел, чтобы обнять плачущую Аню. На какое-то время наш человеческий комок слился в дыхании и слезоотделении.

Когда мы утихли, я спросил: “Теперь ты понимаешь?”

“Что? – спросила Аня. – Что у них была одна мама? Разве у нас не у всех одна мама, к которой мы сюда пришли?”

“Ну, не совсем… Люди ведь мы все-таки разные. Вон у Любочкина мама возрастом как Наталья Петровна. У нас разные мамы. Мне кажется. А если у них была одна – то они были брат и сестра, твои парень с девушкой”.

“Наверное”.

“Ну и поэтому они любили друг друга. Братья и сестры часто друг друга любят”.

“Но не так!” – сказала Аня.

“Ну хорошо, все, успокойся. Вот что я тебе напомню: ты пришла сюда просить о ребенке. Это ты помнишь?”

“Да… Да, конечно”.

“Да, ты же точно это помнишь? Что ты пошла, потому что очень хочешь родить ребенка?”

“Да, конечно. Я пообещала, что что бы я ни встретила, я не испугаюсь. А знаете, почему я еще пошла с вами? Потому что сегодня Ивана Купала по старому стилю. Его можно просить о детях”.

Тут вдруг отозвалась Наталья Петровна: “При чем тут – Ивана Купала и дети?”

“Я не знаю”, - пожала плечами Аня. – “Там надо купаться в реке и искать цветок, который исполнит все твои желания. Я сегодня всю ночь его искала”.

“А что нашла?”

“Ничего не помню. Только эту сказку…”

“Значит, может быть, это и есть твое сокровище, раз это то, что ты нашла. Вот эта маленькая сказочка – в ней, может быть, ответ, как тебе родить ребенка”.

“В этой сказке? Про медсестру и ее брата? Но это же полная чушь!”

“Ну, может, и чушь. Ты не торопись только. Я тебе тоже сказочку сейчас расскажу. Про Ивана Купалу. Наталья Петровна, обнимите Анюту, покрепче. У Купалы была сестра, звали ее Костромой. Я уж не помню почему, да только они разлучились. Птица Сирин что-то Купале напела, вот и ушел он далеко от дома. А Кострома была такой гордой девкой, сильной. Она сплела венок из цветов и одела себе на голову. Никто, говорит, венка с меня не собьет, никто замуж меня не возьмет! Ходила она так, красовалась, никто венок с нее правда не мог сбить. А вечерком бросила она тот венок в реку. А тут, Аня, мимо проплывал сам Купала, из дальних стран, на лодке. Он венок подобрал и девицу, которая его бросила, пошел искать. Нашел, да только они друг друга не узнали. Может, потому, что ночью встретились, или еще почему. И пошла за него Кострома замуж, как обычай велел, да и понравился он ей чрезвычайно. А потом уж узнали они, что приходятся друг другу братом и сестрой. И тогда они взялись за руки, пошли к высокому обрыву и прыгнули в реку. Наталья Петровна, держите Аню крепче!”

Потому что девица наша совсем вышла из-под контроля. Она зарыдала, затряслась, а потом стала расцарапывать ногтями себе щеки и руки. Пока я подскочил и схватил ее за руки, она уже успела прилично разрисоваться, в нескольких местах до крови.

Вдвоем мы держали ее, пока припадок не стал проходить.

“Если я хоть что-нибудь понимаю, - наконец сказал я, - теперь, Анечка, тебе надо вспомнить, не спала ли ты со своим братом”.

“А я этого никогда не забывала! – после рыданий голос Ани был низким-низким. – Только это как бы было в одной жизни, а я жила в другой. Я и сейчас не понимаю, как они пересекаются. Это стыдно-стыдно…”

“Аня, скажи по-простому, без трагедии. Как вы спали, в каком возрасте? Любочкин, будешь работать протоколом, ОК? Постарайся запомнить все, что сейчас говориться!”

“Когда мне было восемь лет. Три раза. И еще один когда десять. И всё”.

“И теперь ты не имеешь права рожать ребенка, вот тебе и пересечение той жизни и этой”.

“Да какого черта?”

“Это великий грех, очень-очень стыдно, никому нельзя говорить”.

“Да пошел ты к Ёбаной Матери!”

И в тот же миг…