Глава 14. Приключения Любочкина: Вторая Стадия Любви.

Предположим, вы хотите влюбиться в девушку – как вы это будете делать? Трусливый этого делать не будет, он сначала подсчитает шансы, что она сама влюбится в него, и этих шансов никогда не хватит. Но наш брат рыцарь-бабник редко испугается. И что же он будет делать?

Он войдет вовнутрь себя, взойдет на крыльцо Прекрасной Дамы Своего Сердца, падет ей в ноги и попросит – смиренно! – чтобы та поделилась крохой своего предвечного сияния с очередной земной женщиной. А уж коли будет на то Её прекрасная милость, пусть подарит той земной женщине свою вещицу: любую тряпку, шарфик, колечко, сережку, что угодно из этого женского барахла, которое нормальный мужчина обычно и не знает, как называется (достаточно знать, как снимается).

И если Прекрасная Дама не смилостивится сразу, он будет терпеливо ходить к ней каждый день, не забывая самую искреннюю лесть, цветы и жар своего сердца; и как только согласится Она уступить – сразу потащит он это новой своей избраннице, внутри себя же, в ее образ, хоть феничку да вплетет ей в волосы, чтобы остановить свою любовь хоть на сколько-то жизненных мгновений.

Так учил я Любочкина еще на заре его знакомства с Любой… Он слушался, и все получилось. Как только они с Любой переспали, кошка бросила котят; и только сейчас, спустя полтора года, я разыскал Любочкина. Захотелось повести его на штурм великой твердыни, женского сердца. Представилось мне, что пора ему взять Любочку уже не в любовницы, а в жены. Ну, или скинуть взаимный груз ожиданий к Ёбаной Матери.

(Не буду хвастать, что точно знаю, кто такая Ёбана Мать. Опять же, уровень святости слишком высокий. Но представляется мне, что это та же Блядь, только в фазе вынашивания и рождения ребенка. В этом состоянии ее уже ничто не переполнит, и она все приимет; так что посылать к ней можно все что угодно. Последние века в Европе – но это страшный секрет! не столько секрет, сколько страшный! – эту роль играет в основном… нет, не скажу! боюсь!)

Итак, я нашел Любочкина в грусти и печали, как и полагается брошенному кавалеру. Он как раз рассказывал очередному приятелю, какая Люба сучка и с каким удовольствием он с ней расстался, и как она ему теперь безразлична. Нет, положительно, живой человек – противное зрелище! одни психологические защиты как заплаты на рваном-рваном сюртуке! То ли дело души! Так что я с большим удовольствием забрался к нему вовнутрь, а потом – уже оттуда – попросил его самого извиниться перед приятелем и идти за мной.

Внутри у Любочкина, уже не такого юного мудака, было что-то вроде здоровенного гаража, заваленного компьютерами, гитарами, надувными бицепсами, формулами счастья… полный кавардак! Дворец Прекрасной Дамы Сердца был виден уже из окошка; он стоял в садах, как положено, там пели птички и о чем-то вздыхали ручные крокодилы. Мы вышли с ним из “гаража” и встали на дороге, ведущей ко дворцу.

“А теперь скажи мне, брат Любочкин, - сказал я ему, - где подруга твоя?”

“Не знаю, - признался он. – Куда-то делась. Я вначале искал, потом надоело”.

“Получается, кинула она тебя?”

“Наверное, кинула”.

“Будешь новую искать?”

“Буду, наверное. Хотя, сказать честно, надоело. Все бабы бляди”.

“Все бабы – Бляди, Любочкин. Они Ей принадлежат. А мы их в аккурат за это любим, за частицу великой богини, которая нам сквозь них просвечивает”.

“Подожди, подожди, - заволновался Любочкин, - ты ж говорил, мы их любим за Прекрасную Даму Сердца… То есть – я хочу сказать – это же ее частица, которая нас притягивает… еще шарфик какой-то я у Нее там во Дворце выпрашивал...»

“Настало тебе время узнать про женщин поболее”, - важно произнес я. (Обожаю учительствовать! просто о-бо-жаю! о-боже-ствляюсь от этого! как майором становлюсь!)

И повел я его ко дворцу. Он шел очень нехотя и спотыкаясь; видно было, что давно туда не ходил. На каком-то уровне он, конечно, знал, что там увидит. Хотя, конечно, не знал, потому что уж очень не хотел этого знать.

“Ты когда видел Прекрасную Даму в последний раз?”

“Не помню… Да вот когда шарфик для Любы ходил выпрашивать…”

“И как она выглядела?”

“Ну, красивая такая! Такая красивая! нежная!”

“Лет-то ей сколько?”

“Она на юную девушку похожа… вроде первокурсницы…Но я же не знаю, сколько ей лет. Ведь, может, и тысяча, ты говорил?”

“Так, Любочкин, все понятно. А теперь напряги память и скажи, какой был последний разговор, когда вы с Любой поссорились?”

“Да мы на фигне какой-то поссорились, что-то я ей не принес, то ли цветы, то ли яйца… Я не помню”.

“А последний важный разговор до того, как вы поссорились?”

“М-м-м… Она говорила, что хочет ребенка. Но я постарался сразу эти разговоры прекратить. Не время сейчас заводить ребенка”.

Я вспомнил гитары на полу “гаража” и понял, что, конечно, не время.

Вообще как-то ситуация стала до грустного понятной.

Остаток пути мы шли молча.

 

Я, кстати, сам не знал, что мы увидим во Дворце Прекрасной Дамы. В такие места ни один нормальный ангел часто не суется. Но надеялся, что хоть что-нибудь подходящее случаю нам покажут. Мы подошли к центральному входу, где раньше Она сама встречала Любочкина, но дверь была закрыта, и никаких звонков не было. Мы стали обходить здание, вначале по дорожке, потом по земле за кустами. Я искал окно… ага! вот и оно! Правда, располагалось оно довольно высоко над землей. Чтобы туда забраться, одному из нас надо было вскарабкаться на другого. Прошу отметить высочайшую степень моих альтруизма и дисциплины: именно я стал вниз, уперся носом в кирпичную стенку, а Любочкин стал ногами на мои плечи. И заглянул в окно Повелительницы Своего Сердца.

Бьют барабаны сердца! И тишина.

И тихий возглас сверху: “Блядь!”

Через пять-десять минут я не выдержал: “Ты если не рассказываешь, что видишь, так хоть станцуй!”

А в ответ – тишина. Кто-то, кажется, не вернулся из боя. Приседаю я, ссаживаю его с плеч: парень весь дрожит как в лихорадке, рот еле закрывается, по подбородку течет слюна. Мне опять достался задник картины. Но если таков задник, то что же там такое в основном фокусе?

Я оттащил его подальше от окна за кусты, как королеву красоты из частушки, уложил на траву, сел рядом. “Спокойно и внимательно, - сказал я ему, - расскажи, что привиделось тебе, хотя бы для того, чтобы самому не забыть!”

Но Любочкин уже ничего не помнил. Человеческая психика – она такая нежная и изменчивая. Чуть-чуть меняется температура тела, концентрация тестостерона или псилоцибина, образный ряд – и все, в доме другой хозяин.

“Ничего, дружочек, ты у меня все вспомнишь, - мрачно думал я, сопровождая его обратно. – Зря я, что ли, носом в кирпичную стенку стоял с твоими грязными ногами на моих погонах…”

 

Глава 15. Чёртова овечка.

К белой форме ангела полагается пара огромных крыльев, которые, правда, я надеваю так же редко, как костюм с галстуком. Есть и другая форма: серовато-черная, примерно того же фасона; но к ней положено надевать пару маленьких рожек и перчатки с длинными острыми нашивками на пальцах. Эту форму я тоже люблю, но рожки и перчатки, опять же, ношу редко. Внешняя атрибутика мне мешает чаще, чем помогает.

Я знаю, что не должен раскрывать вам всей этой кухни, но риск, мне кажется, невелик. Умом вы легко это поймете и скорее всего давно знаете; но мифологически вам прописано, что ангелы – это хорошо, а черти – это плохо, и это останется в вас навсегда, что бы вы с умом своим не делали.

Небо – Отец. Земля – Мать. Своих детей они воспитывают по-разному: Отец – все больше пряником, соблазном; а Матушка – пугает ужасами. Духи от Отца привычно кажутся благими и предписанными к употреблению. Материнских духов нам страшно.

И все-таки это один и тот же я, причем на той же самой службе, потому что во всем основном – по отношению к детям – Отец и Мать обычно согласны. И даже если они в чем-то разошлись, то для нас, как для любых детей, становиться на сторону кого-то из них – жутко вредно для здоровья.

Я кайфую в своем сером костюмчике. Свободы в нем, конечно, на порядок больше. Что особенно приятно – увидев черта, большинство людей оживает и возбуждается. Чего, к сожалению, нельзя сказать о форме белой – в ней мне достаются в основном людское нытье и засыпанье.

Естественно, прием в сером костюме вести нельзя. В нем ходят “на дело”.

Пришла ко мне как-то на прием овечка. Ну, то есть, простите, не так чтоб очень молодая барышня со светлыми кудряшками на голове, жесткой напряженностью в мышцах, милыми формами. Говорит-говорит, а о чем – непонятно. Ясно, что одиночеством там все полно. Живет с мамой, очень плотно так живет с мамой, до почти полного отсутствия “личной жизни” у каждой из них. Я так мягко спрашиваю про отца. Она про него говорить не хочет, его типа нет. Я говорю: “Ольга Павловна, и все же расскажите про Павла!” Она спрашивает: “А откуда вы знаете, как его зовут?”

Это, кстати, симптом в нашем отделении не просто частый, а почти обязательный. Про одиночество от пап я вам уже рассказывал. Его для нее нет, папы для дочки; во всяком случае, именно такой морок она всю жизнь пытается на себя навести. (Вы знаете, как наводится морок? М-м-м, как интересно!) Ок, это все тривиально. Расспрашиваю ее про Павла; мне-то больше всего интересно, что же этот мерзавец такого натворил, в чем вина его так велика. Голосом, не терпящим возражений, наконец она мне поведала главную вину своего родителя: когда мама ею забеременела, папа давал ей 5 рублей на аборт.

И все. Вина папы, по мнению ее морока, была настолько неоспоримой, что всем нам следовало потушить свет во Вселенной и уйти рыдая и посыпая голову пеплом. Она даже не очень возмутилась по поводу моего предложения так и сделать: еще бы, этим она сама и занималась основную часть своей жизни (спец сразу заметит, что это она выполняла несколько затянувшийся похоронный обряд – и кого бы это?) Я пытаюсь вклиниться со своим: “А простить?” “Сердце, - говорит, - у меня не ангельское, а человеческое. Как такое простить – я не понимаю”.

И ведь представьте себе, эта дурочка ни после какой беседы не согласилась пойти на прощение папы. Многие мои коллеги таких упрямых овечек насильно проводят через подходящие ритуалы. Но я такой пастух, что люблю, чтобы они ходили сами. А как сделать так, чтобы овечка пошла в правильную сторону? Или соблазнить хорошей морковкой, или щелкнуть страшным кнутом. На морковку мою она не пошла и после двух бесед (этот сволочной сексуальный язык проникает во все; морковка – это метафора! я и не думал с ней спать! я рассказывал ей, как хорошо человеку, когда простит он в сердце своем и бла-бла-бла). Что осталось?

Осталось – я так решил – одеть серый костюм, даже с рожками и перчатками, и забраться к Оле домой. Появиться, уже когда она ляжет спать (время наведения морока!), в полутьме так эффектно пройтись от двери к кровати, всем своим видом показывая, что совершенно бесплотен и летуч (чтоб не пугалась как простого мужика), стать возле кровати и положить ей на постель пять рублей. “Это, - сказать, - те самые. Делай с ними что хочешь”.

Воспоем славу психологическим защитам: Оля умудрилась забыть мой приход как сон, пятирублевку положить в кошелек и истратить ее в первом магазине. Некоторые овцы обладают очень прочной шкурой, и звук кнута их не сразу трогает. Пришлось приходить к ней на следующую ночь, чтобы опять положить на девичью постель пять рублей. И на следующую. Если бы кто-то видел, как я лажу в ее квартиру в костюме черта (а кто-то всегда видит, в нашем многообразном мире в этом можно не сомневаться), то подумал бы, что влюбился я в эту марусю. Конечно, уже хочешь-не хочешь, пришлось ее рассмотреть ночами, и, кстати, признать, что и вправду хороша девица формами, жаль, что психикой подкачала. Это опять зверский вопрос, буду ли я работать с мне-не-симпатичными, на который я всю жизнь ответить не могу, особенно когда в белом костюме, потому что в нем врать не принято.

На третью ночь я ей намекнул, что пять рублей я не для того вытаскиваю из Моря Обид, чтобы она их кидала обратно, и что я ей не мальчик-водолаз, а полноформатный Диавол. И велел ей помнить мой приход, а то явлюсь посреди дня при маме или сослуживцах, и все увидят, как она краснеет, когда меня видит. Не хило так пригрозил, по-пионерски.

На утречко Оля меня воспомнила, взяла в руку мятую бумажку и проплакала с полчаса. Кстати: плакать для души – не вредно, чтоб вы знали.

Поняла она, что пятирублевка неразменная, и все-таки стала ее беречь. Тут еще нам как-то так помогла таинственная Ебическая Сила, что сдачу в разных местах Оле часто стали давать пятирублевыми. И тяжелые, сильные волны нахлынывали на нее каждый раз, когда клала в кошелек многократно размноженные по миру одинаковые пятирублевки, символ великой вины и несостоявшейся казни. Еще бы! – звук кнута овцам должен быть не просто слышен, а многократно отдаваться в ушах! Еб вашу мать, овечки! Совсем охуели? (Так на овцеводческом жаргоне произносится пожелание овцам плодиться плюс напоминание, что хуй, необходимый для этого, находится у Пастыря, и овечка не должна легкомысленно думать, что у нее есть такой же (то есть “охуевать”). Пастух должен незыблемо стоять в стаде на месте главного барана.)

Плохо ей, давит ее, но не хочет она облегчения. Вообще фантазия о том, как “умру и тогда победю” – крепкая тема, очень людская. Оля так была полна решимости всю жизнь помирать от своего несостоявшегося аборта, то есть в каком-то смысле выполнить волю отца, что готова была на все эти муки. Каждый день она приносила домой несколько пятирублевок, складывала их на стол, а потом ложилась на диван и плакала. Никому, кстати, не признавалась, умничка. Наше с ней общение было прекрасно замаскировано под самую обыкновенную депрессию.

Месяц! – понадобился ей, чтобы приплестись ко мне-ангелу на прием в отделение и рассказать о том, какая у нее в голове бяка. Причем, рассказывала она так по-эзопски, что не будь я в курсе, я бы вряд ли что-то понял. Она ни разу не говорила “пять рублей”, она их называла “деньги”, и так далее.

Ффух, еле-еле, до чего-то добрели. “Ольга Павловна, так вы хотите от них избавиться, от неразменных ваших денег?” “Хочу!” О, сладко было услышать из ее уст это слово. Так что я даже переспросил, вроде не услышал: “Как?” Чтобы она погромче сказала: “Хочу!” Я уж и третий раз все-таки из нее услышал волшебное слово, а больше не стал женщину мучить, ей же говорить такие срамные слова трудно, я понимаю. “Иди, - говорю ей по-ангельски, - в церковь, покупай на эти пять рублей свечки. Ставь четыре во здравие отца, а одну – за свое”.

Достаточно было видеть с колокольни ее выход из той церкви и примиряющий поход к отцу на следующий день, чтобы мысленно поздравить себя, что вот опять, умница, дело сделал, и ведь так и не трахнул; так что табличку переходящую, про повышенную сексуальную опасность, пора уже Леше перевешивать; и хорошо это или плохо?