Глава 11. Турагент Мира Мертвых.

Я люблю ходить в мир мертвых, и люблю водить людей сюда... то есть туда... то есть туда-сюда.

В каком-то смысле это очень странное для меня самого занятие.

Я не люблю берег Стикса, и меня практически каждый раз мутит, когда я прихожу к нему. Здесь все сделано так, чтобы отпугнуть любую заблудшую душу. И как бы ни был я настроен на дела и победу, как бы ни хотелось мне уже Туда, ни разу, наверное, не миновало меня чувство отвращения, слабости, сомнений, хотя бы на полминуты.

Конечно, по ту сторону уже раздолье – гуляй, душа! Мне и своя душа Там нравится не в пример больше; и души тех, с кем хожу. Стоит увидеть людей по ту сторону, чтобы влюбиться в них.

Баба Йога, например, просто чудо-кореш и лапочка, когда я встречаю его Там. В мире живых я вижу его редко: хмурый пацан с кучей проблем, торгует травой, сам курит как паровоз, девчонки – и природа! – ему по фигу. Слава границам отделений, мне не надо им заниматься, а то убил бы мудака.

Ходить в мир мертвых – древнее, очень древнее занятие. Два раза в одной жизни переход совершают, конечно, все, да только больше в несознанке. Поэтому есть древняя традиция раз в жизни ходить туда-обратно по возможности осознанно. Традицию эту тоже соблюдает на сегодня мало кто; большинство и эти «экскурсии» совершают не по доброй воле. Обычно человека затягивает в мир мертвых сильный «интерес»; и чаще всего, конечно, этим интересом служит кто-то близкий, кто перешел границу «навсегда». Чем больше «своих» находятся «по ту сторону», тем прозрачнее для человека эта граница. И чем сильнее он с ними связан, конечно, тоже: любовью ли, виной ли, ненавистью…

Обычно, когда я смотрю на человека, я сразу знаю его «градус» связи с тем светом. И милые мне люди почему-то обычно имеют приличный градус. То есть – что значит «почему-то». Я сам – исчадие того света, чего ж в ангелы-то пошел.

Я говорил уже, что душа моя не очень молода, отмотала «круг» до половины и уже пошла на вторую. Когда я рождался в этот раз, нас было двое у мамы в животе, я и брат-близнец, но он решил не рождаться, замер, и Границу я переходил один, а он остался Там. Много лет я не знал об этом сознательно, и тяга к Миру Мертвых была у меня тогда стихийная и слепая. Я шлялся по белу свету, временами совсем исчезая с карты (когда никто из близких и друзей не знал, где я); прыгал с воздушного шара на резинке и катался с гор на велосипеде; жрал всякую наркоту... И только знакомство с братом отрезвило меня. Как-нибудь надо рассказать, как это произошло; впрочем, что тут рассказывать: я покурил траву, закрыл глаза и увидел его. Он шел прямо на меня, и был совершенно прекрасен. Я смотрел на него, и знал, что люблю, люблю, люблю, по полной. Я еще пару лет не знал точно, кто он; я сам придумал ему имя; я писал ему письма и сочинял ответы за него, пока у меня не хватило сил пойти в Мир Мертвых и встретиться с ним лицом к лицу.

Мы очень редко видимся, он нелюдим и неразговорчив. Вначале он спрашивал про маму, но потом перестал и про нее. Его очень мало интересуют земные суетности. Даже обидно: когда я прихожу к нему, он смотрит на меня одним долгим взглядом и говорит что-то вроде приговора: «Ты счастливый» или «Ты запутался»; было даже «Много врешь, зря». И все, во многих смыслах это конец разговора.

Но перейдя Границу несколько раз, я уже понял, что где-то в этих полях пасется лошадь по имени «Мое Призвание». Люди умирают от страха, когда оказываются рядом с Границей даже в мыслях (хотя в мыслях, конечно, и есть самый страх), а мне тут весело и хорошо. Некоторое время ушло на то, чтобы эту лошадь поймать, приручить, объездить и задружиться. И уже довольно давно из нас получился какой-то такой кентавр, что я уже не уверен, что смог бы спокойно жить без нее.

Так я попал в Небесную Милицию. Кажется мне иногда, что вся наша приграничная братия более-менее из той же оперы по способу прихода в этот мир: кто «жертва аборта», кто незаконнорожденный, кто родился после нескольких выкидышей/абортов. Вся эта гоп-компания имеет со смертью особые, игривые отношения. Но в приличном обществе о таких вещах не спрашивают; да многие и не знают про себя ничего подобного. Непроизносимы имена не только богов, но и мелких святых; и во многих-многих семьях непроизносимы имена тех, кто пришел и ушел «не так как надо».

Глава 12. У солдата выходной, пуговицы врозь...

Как хорошо возвращаться «с дела» в нормальный земной мир! Яичница и плед кажутся вершиной человеческого развития и мечтаний! Я, нормальный человек, спокойно пью простой советский чай, моюсь в душе, валяюсь на диване с интернетом. Двое суток отдыхаю.

Конечно, в выходной паек хорошо бы включить красну девицу, но тут уж каждый сам себя обеспечивает. «Красная» - значит, наверное, настолько разогретая и накаленная (это я лег на диван и начал мечтать), что аж светится в темноте. Другой вопрос, что это скорее типаж «Красной шапочки», а этих девиц я побаиваюсь.

В нашем отделении, в служебном порядке, обычно девиц делят на три типажа, причем третий условный, таких нет, но очень хочется, чтобы были. А два основных – это Спящие красавицы да Красные шапочки.

Спящая красавица – она мужика боится, и избегает его замиранием тела. Способов привлечения при этом у нее остается крайне мало, так что в основном они действительно «красавицы», приходится по сюжету. Самое счастье для спящей красавицы – чтобы ее трахнули во сне или в другом каком состоянии полного улета. В еще более «заколдованном» варианте они нарываются на изнасилование, так как только этот формат им остается доступным и свободным от чувства вины.

Красные шапочки – те, кто сами ходят в лес в ожидании нечаянной встречи с Волком – натуры поактивнее и погрубее. Эти мужчин ненавидят уже достаточно жестко. Если у Спящих красавиц хотя бы в идеальном варианте прописано пробуждение и свадьба, то Красным шапочкам, каковы бы ни были горячие отношения с волком в лесу, потом возвращаться к маме – или в собственную квартиру – одинокой. Принц у Сп.Кр. проводится через колючки, а Волку у Кр. Шап. распарывают живот.

Мне эта разница всегда казалась принципиальной, и я предпочитал Спящих красавиц. Наподобие Любочки.

Но, конечно, у Красных шапочек – страсть! и это тоже прекрасно. Я помню, Томочка, когда пришла ко мне домой после того поезда, где я играл Джизуса (оказалось, она ехала в Москву просто так, жить ей было негде, и уговаривать заехать отдохнуть с дороги ее пришлось недолго), так вот, она вихрем пронеслась по квартире, разбросала вещи по двум комнатам, вымыла посуду наполовину, и говорила со мной взахлеб, не останавливаясь, без умолку, весь день.

Слава Богу, у меня память работает как часы, я забываю всё, без остатка. Потом, чтобы что-то вспомнить, приходится выдумывать заново; и мне пришлось хорошо изучить жизнь, чтобы мои выдумки походили на настоящую память. О чем говорила Томочка? – она рассказывала истории про свою трагически быстротечную юность. Ее все хотели, но никто не любил. Ближе к вечеру, когда она выпила, рассказы ее стали совсем жесткими, появился даже мальчик-воздыхатель, который покончил с собой, когда она ему отказала. (Одной такой истории, если бы это было правдой, многим хватило бы, чтобы забыть о сексе навсегда.)

Ее переполняло, она залезла в шкаф, где лежали вещи моей бывшей жены, выпросила разрешение попереодеваться, включила музыку, крутилась перед зеркалом и уж заодно передо мной. Я лежал на кровати – типа, свое отпахал в поезде – и любовался. Вот это то, чего так не хватает со Спящими красавицами: хрен они вам устроят шоу, слишком сами любят поваляться. А тут лежал я и «изо всех сил предавался» своему любимому делу: быть соблазняемым, причем красиво и грамотно.

Она как бы обо всем предупредила меня в своих рассказах: спать с ней можно, но душу ее при этом потеряешь. Грустно, когда женщина тебе такое заявляет и чистосердечно так и считает; так что я держался до самого позднего вечера. Она читала стихи, поила меня водкой как маленького из чайной ложечки... и только когда она совсем умаялась и пошла мыться в душе, я встал и расстелил постель. Одну.

Нет, нет, Джизус, не переходи границу. Пока ты не проник в женщину, она чудо, она чужая. Она может делать все что хочет и ты за это никак не отвечаешь. Одно движение – и все, ноу Джизус, какие-то дикие звери раскачивают кровать, рычат, шепчут матерные слова… Тома отрывалась по полной. Не играла, а как ухнула в пропасть, так и летела по ней сколько мы там летали.

Но когда я зажег свет и встал, чувствуя себя Человеком, жутко счастливый и готовый болтать по новой до утра, Томочку как подменили. Рот на замок и печаль на лице. Я ее спросил о чем-то, попробовал растолкать, а она – как немой, который хочет говорить и не может. Словно маску одела. Я стушевался, лег спать. А ночью просыпаюсь – она плачет. Сидит на полу у батареи, девица-краса, оделась как на выход из дома, и рыдает. А я лежу, смотрю на нее и думаю: нет, ну почему?

Где логика? Что произошло с тех пор, как она здесь скакала счастливая, и что заставило ее плакать? Скрипят мои мозги, думать об этом не хочется, хочется спать. Я думаю: агицен паровоз, зачем мне это все надо, в моей тихой праведной жизни? Но теперь уже поздно считать Тому чужой, мы справили обряд любви, и я чищу в мозгах место для Томочкиной истории – той, которую уже не забуду.