Глава 2. Сказка про Золотой сундучок.

Маша! Машуня! Выходи! Ваш выход на подиум, мисс супер-модель! Помнишь, как ты однажды ночью стала орать, что боишься свою маму? Потому что внутри у тебя живет Золотой Сундучок, а мама грозится его вырвать и забрать? Наверняка не помнишь – а жаль! – это ведь был прелесть, что за бред! За что я люблю бред – он обычно отлично понятен, в отличие, скажем, от большинства профессиональных резюме. В бреду человек говорит в аккурат то, что хочет сказать, и гарантия его честности – то, что он сам не понимает, что говорит; так что сознательная, во всяком случае, ложь исключается.

Но ни мама, ни вызванная ею подруга красоты бреда не оценили. Они очень испугались и вызвали психиатрическую помощь. И увы, в мировоззрении врача и медбратьев ты тоже «галлюцинировала в развивающемся психозе». И поехала ты в психушку как была без тапочек. Зато с сундучком внутри.

Золотой Сундучок – оранжевый бочок... А в сундучке, кстати, жили рыбки, тоже золотые. Хотя, Машенька, рисовала ты их довольно странно – сильно похожими на головастиков.

Помнишь, Маша, как я взял тебя за руку и отправились мы внутрь этой картины? Я понимаю, что теперь тебе не очень нравится это вспоминать, ты ведь теперь уже такая другая, все осознавшая, нормальная и продвинутая. Но ведь было! было! – и ведь как было интересно! Идем мы к сундучку, а он – вылитая матка! И рыбки в ней - как зародыши! А ведь рыбки – я подумал – золотые рыбки – это же исполнители желаний! И спрашиваю тебя, еще в самый первый раз: а не хочешь ли ты родить ребенка, подруга? А ты краснеешь, синеешь, слегка зеленеешь и начинаешь рассказывать мне про свою работу. Я опять спрашиваю то же самое – и ты начинаешь рассказывать про свою маму. Как она никогда не давала тебе воздуха, и институт ты закончила не с помощью ее, а вопреки. Прекрасный ответ на простой вопрос, правда?

А я тоже простой такой парень, я и в третий раз повторил: не хочешь ли родить ребенка, о владычица Золотого Сундучка? «Я не владычица, я его раба». Конечно, раба, он-то золотой, а ты – свиная шкура. «Кто я, кто я?» «Свиная шкура, лягушачья кожа. Так принцессы в сказках нередко одеваются в определенный момент сюжета». «В какой момент?» «Когда они не хотят, чтобы к ним приставали».

«Я не хочу, чтобы ко мне приставали».

«Конечно, не хочешь. Будут приставать – могут родиться дети».

Ой, Маша, как ты начала на меня ругаться! Грубо так, ты бы слышала! Вообще не интеллигентно! А ведь я, сама ангельская невинность, всего лишь задал в четвертый раз довольно простой вопрос, просто уже в форме утверждения. Три одинаковых ответа – это ведь уже ответ. В ответе ни да, ни нет, просто ноль внимания. В переводе и да, и нет, причем с огромным напряжением, сильнейшим зарядом.

«Что ж ты так ругаешься, подруга? – спросил я. – Ты на маму свою так ругайся!»

И тут, словно по мановению волшебной палочки, ты выдала такое про маму, что мама-не-горюй. Впрочем, тоже ведь было понятно сразу, чего ты от нее ожидаешь в этой истории. Этот жуткий демон в обличии пожилой женщины собрался вырвать золотой сундучок из живота любимой дочки. Сразу, впрочем, выяснилось, что не любимой, не желанной, которую она хочет только подчинить своей бесконечной коварной власти.

(Я в таких случаях сразу детсадовские стишки вспоминаю и даже читаю про себя – про «самое близкое слово» или «никто нас не любит как мама». Те стишата с этими горькими наездами находятся в прямом родстве, на одной линии, просто как медведи в игрушке двумя одинаковыми молотками с противоположных сторон бьют по одной и той же голове.)

Раньше, конечно, сундучок был у мамы. В животе. Это ты сама подтвердила. И когда ты родилась (единственная дочка, как вообще у вас рожают уже четвертое поколение), сундучок перекочевал к тебе. Мама его в тебя зашила. Но не до конца. То есть отдала? – отдала. Но не по-настоящему.

Историю про твой аборт в двадцать лет я добывал калеными клещами и свистящим бичом. (Шучу: такое у нас запрещено уставом. Обойти его легко, но я не любитель. Бить женщин – оно и хлопотно; и слишком возбуждает.) Мне уже можно было не рассказывать, что виновата в аборте была мама, я уже мог таки написать про это сочинение.

Вот тебе и Золотой Сундучок, моя хорошая: твой плод, который якобы вырвала из тебя твоя мама. Я вполне тебе верю, что мама была против рождения уж-неважно-по-каким-там-причинам. Но это ты делала аборт, и делала его по таки-понятно каким причинам: боялась разорвать связь с матерью. На самом деле – ну, я так думаю – и мама была против рождения ребенка ровно по тем же причинам. Ей нравилась игра «дочки-матери» в главной роли не с кем-нибудь, а с ней.

Когда мы с тобой встретились, тебе было уже 30, и тебя било током от одной только мысли родить ребенка. Ты постаралась поверить в схему, при которой во всем виновата была мама – и эта схема довольно логично привела тебя к бреду про то, что мама вырвет из тебя Золотой Сундучок. Все понятно, но в такой формулировке это уже был галлюцинаторный бред, с которым тебя положили в психушку. Психушка – это, помимо всей прочей дряни, еще ведь дальше от родильного дома!

Вспомни, Машенька – может быть, последний, очистительный раз – как я предложил тебе резать пуповину меж тобой и мамой. К сожалению, не на брудершафт с ней, как ты мечтала, а в одиночку. Чтобы вернуть твою воспаленную психику внутрь собственной жизни. И как ты рыдала, и обвиняла меня в маниакальной жестокости, и уже кое-как поняв эту логику и начав обдумывать ритуал, вдруг заявила: «Только не мой шарфик же резать!» - и шарф в ту же секунду был приговорен. Я без радости вспоминаю, как ты плакала и причитала, что это любимый шарф, подарок мамы. Конечно, любимый, конечно, мамы. Но тут уж или шарф, или сундучок. И ты рыдала и резала его тупым ножом, рвала, распускала, даже, кажется, сломала ноготь – впрочем, вот этой мелочи я мог не запомнить.

Потому что для меня сундучок был золотой (я вообще верю в сказки), а шарф – так, цветная тряпка. Так же как матка дороже ногтя.

Конечно, Машуня, жизнь сложна, и замуж ты вышла только через два года, а ребенка родила вообще недавно. И какая связь между твоей живой чудесной девочкой и тем идиотским забытым шарфом? Для «чистого образа» (что для тебя всегда было важно: я помню, что ты – модель, и какая классная! и как ты всегда одеваешься!) лучше думать, что никакой. И я, кстати, помянул эту историю в последний раз. Будем считать, тебя эта история больше вообще не колышет. Или нет, поставь напоминалку на первую беременность своей дочери, особенно если она так и останется единственной.

 

Глава 3. Душеводство.

Так вот, у Маши был ее личный бред, а есть еще похожий бред общественный – что есть такая штука как душа, которая прячется внутри тела и за которую волнуется ангел-хранитель. Что я вам скажу... Это тоже сплошные глюки, но на фоне общего бардака – так считать! Это команда: так считать! По этой команде подопечный хватает из воздуха мифологему и глотает ее к себе в сознание. Душа – такая мифологема, очень красивая сказка, очень.

Душа живет очень долго, значительно больше одной человеческой жизни. Есть новенькие, обычно бодрые и совсем глупые; есть пожилые, часто западающие в анабиоз и дао. Я – довольно средний персонаж в этом смысле, не новый, около середины. Почти все мои подопечные младше, так обычно.

Душа ходит туда-сюда: в мир живых, в мир мертвых и обратно. Для новых душ каждый переход – это сотрясение Вселенной, бигги бум, жутчайший электрошок. Тут и есть основное место, где мы их «водим». Мы помогаем умирать и рождаться. Если б мы не помогали, все происходило бы примерно точно так же; отличия при хорошей работе получаются примерно такие, как между дикой яблоней и домашней. Если вы яблокоед, то вам такая «разница» кажется большой; во всех остальных случаях дело выглядит суетливой бестолковщиной, как и все дела что в земном мире, что в небесном.

«Дикие» яблоки в «домашние» будет, конечно, превращать только яблокоед. И есть ли для нас интерес в этих душах, которые мы пасем? Конечно, есть. Никто не говорит об этом подопечным; хотя я, например, говорю. Если работать без своих интересов – интереса не будет. Но это отдельная тема, потом расскажу. Коротко говоря, ангельство – это своеобразная форма охоты сверху, довольно похожая на орловство.

(Говорят, кстати, что в древние-древние времена орлы и овцы заключили соглашение. А мне так кажется, что с этим договором все они и были созданы с самого начала. И просто это соглашение чрезвычайно: орлы хватают только овец, отошедших от стада в сторонку; а овцы как-нибудь устраивают свою общую жизнь так, чтобы в сторонке всегда кто-то был. И – всем хорошо. Причем обычно в овечьем стаде все знают, кто пойдет на корм орлу. И, что вообще удивительно для орлов, определяется это добровольно. И каждая отдельная овца обычно вполне может заныкаться в середину стада. Но как-то так все устроено, что по тысяче разных причин какие-то овцы всегда готовы к прилету орла. И они очень издалека узнают друг друга, еще до истинной встречи, орел и овечка.)

(Мой напарник Леша, вор и бабник, не про нас будь сказано, говорит, что это чисто сексуальная метафора. Овцы – это бабы, которые хотят. В самые жертвы попадают те, которые сильно хотят и очень сильно боятся. И поэтому кроме орла их реально никто и удовлетворить не может. И зачем им такая жизнь? - так они ее особо и не ценят. Но вот прилетает орел и вонзает когти в нежную плоть. И она, всю жизнь сопротивлявшаяся, отдается по полной. Теперь она может орать как угодно и никто не упрекнет ее, ни изнутри, ни снаружи. Тут она переживает мощнейший оргазм, говорит Леша. На все сто.)

Так о чем это я? Души, яблоки, овцы, Леша... Души такие милые! Не поверите, глядя на морды! И как бы они нас не задалбывали, мы их любим. И водим, водим, чистим, храним...

Конечно, по большому счету опасности для души нет никакой. Даже боль и шок при Переходе, в общем-то, ничего не меняют. Но страхи, которые наворачивает вокруг себя душа, ей сильно мешают. И если уж думать про овец, то от жизни в страхах душа худеет, шкурка плешивеет, глазки не блестят, и такую уже не то что есть не хочется, а и любить не поворачивается. Страхи порождают в душе кавардак и слепоту. Конечно, мы вычищаем страхи – это, кстати, моя в основном работа. Еще мешает душе загрузка виной – по разгрузке у нас и служит Вася. Вранье мешает – в основном не внешнее, а внутреннее, себя себе; Элиезер сидит на «выпрямлении», и больше половины его дел – имитация любви. Наконец, жадность мешает, в том смысле, что душа совершает Переход в совершенно голом состоянии полного налегке, а по жизни, бывает, старается накопить, отчего Переход для нее еще страшнее и удается еще хуже. Вот это область Леши; и всё, что он отбирает, свято.

Это все мы отрабатываем на безмужних бабах, но так оно работает по той же схеме почти во всех отделениях – во всяком случае, мне знакомых. Везде души боятся Перехода, спасаются жадностью, от жадности перегружаются виной, врут себе, чтобы заглушить вину и страх, и так бесконечно. Наши милашки крутят это в основном вокруг известных тем, но дежурил я и у юных самоубийц, и у старых пердунов. Везде ОДИН ХЕР!

Отлично, - хвалит меня Блядь. – Такой красивый образ! я аж увидела!

 

Глава 4. Ангел-покрыватель.

Больше всего на свете я люблю трахать женщин. Я не занимаюсь этим постоянно и нельзя сказать, что я занимаюсь только этим, так что в моей жизни наверняка есть еще какие-то значимые интересы. Но то, что зажигает глаза, что волнует сердце, что вызывает неистовую радость, - это именно женщины, и не просто «женщины», а «женщин трахать».

Я не знаю, почему это так. Такие люди, как я, чаще всего прячутся со своим хобби от обладателей предположительно других хобби. Обладатели предположительно других хобби нас конфузятся, плюются и насмешничают; короче, проходу не дают. Поэтому приходится скрываться.

Но скрываться приходится не только поэтому: скрываться – это еще и способ охоты. Не столько на зазевавшуюся-и-ничего-не-подозревающую-жертву, сколько на своих же, считающих правильный ритуал сокрытия признаком принадлежности к своему любимому кружку. Олухов, которые типа по-простому говорят «Давайте займемся сексом», во многих наших клубах не любят и близко не подпускают.

И третья причина, очень важная. Я и мои собратья «по клубу» (или «по ложе», так красивше звучит) - мы возбуждаемся в основном именно от сопротивления, от того, что мы идем куда нельзя. Сокрытие нам – как вода, мы без сопротивления не уверены, заводимся ли.

И тут, конечно, начинается чехарда: я хочу скрывать, и я же хочу раскрывать. Ясно, что мой «типаж» сексуальных извращений – это эксгибиционизм. Это тоже «нельзя» (как, собственно, все виды сексуальных утех, кроме первой брачной ночи, которую разве что разрешается растянуть на пару месяцев или лет). Я очень волнуюсь, что никак не имею права раскрывать свои сексуальные секреты. И я всю жизнь это делаю, и мне почти всегда кажется, что мало, то есть хочется еще, но дальше-то я уж точно не имею права. Не имею права – остается лево.

Триста лет был я тантристом левой руки в джунглях Кашмира.

Шучу.

Но то, что я – переученный левша, это уж точно.

 

Я обожаю форму ангела – она белая, чистая; так одевают невест, чтобы подчеркнуть невинность. Я обожаю скромность и стеснительность, тихий голос, потупленные глаза, и все прочие многочисленные доказательства невинности, которыми и мы, и наши подопечные обвешиваются с ног до головы, како Брежнев орденами/медалями. И мне, азу недостойному, мягко говоря, тоже есть какими медалями позвенеть на этом параде всеобщей непорочности.
Даже матерные частушки я пою мягким, застенчивым голосом.

(Эти воспоминания, кстати, напичканы матерными частушками, но пересказанными в прозе, так, чтобы те-кто-не-свои, не догадались.)

Так я и выбрал свое отделение; а оно – меня. Мне с одинокими женщинами всегда есть о чем попереживать. И из-за моего образа чистого мальчика, подчеркнутого белой сержантской формой, они меня боятся поменьше. (В клубе вечных детей у меня ведь тоже членство пожизненное). Честно говоря, мне трудно представить, что для бабника есть места получше, чем мое любимое отделение Небесной Милиции.

Хотя я понимаю, что бесконечна небесная сеть, и только малый краешек узреть можно, откуда ни смотри. Хоть даже и с высоты колокольни.

Но ведь точно так же ясно, что с высоты колокольни – на женские ножки – совсем не лучший ракурс.

И так далее.

Я люблю женщин и служу им

Мне тайком кажется, что это именно они оплачивают мою службу, дают мне приказы, повышают чины (это, правда, крайне медленно – но ведь, значит, настолько и заслужил; да и не рвусь я ведь, по-честному, в «высь» погон и чинов, как-то мне веет оттуда старческим санаторием). Да что тайком! Честно, блядь, я так считаю.

Но и вырваться из-под этой власти я тоже хочу всю жизнь! Почему нормальные люди видят красоту мира и жизни в приличных вещах, а не в женских пёздах? В природе? В автомобилях? В картинах, блядь, Веласкеса? Почему душа моя радуется именно этому диафильму на белой стене пустой Вселенной? Не могу знать. Гадаю, раскусываю, а знать не могу.

Прикол в том, что про них, про подопечных своих, я мигом эти штучки просекаю: что, откуда, сказка о возникновении, основной страх, магический ритуал избавления. А про себя не просекаю – и не (только) потому что дурной, не проработанный и контр-транферный насквозь. А ПОТОМУШТА МНЕ ЭТО ИЗБАВЛЕНИЕ НА ХЕР НЕ НАДО!

На хер мне надо – что-то другое.