Записки ангела Гавриэля, младшего сержанта Небесной Милиции

Дмитрий Соколов

Записки ангела Гавриэля, младшего сержанта Небесной Милиции

Книга безумных - но в основном совершенно реальных - историй об ангеле, который работает в отделении одиноких женщин, водит подопечных в мир мертвых...

Глава 3. Душеводство.

Так вот, у Маши был ее личный бред, а есть еще похожий бред общественный – что есть такая штука как душа, которая прячется внутри тела и за которую волнуется ангел-хранитель. Что я вам скажу... Это тоже сплошные глюки, но на фоне общего бардака – так считать! Это команда: так считать! По этой команде подопечный хватает из воздуха мифологему и глотает ее к себе в сознание. Душа – такая мифологема, очень красивая сказка, очень.

Душа живет очень долго, значительно больше одной человеческой жизни. Есть новенькие, обычно бодрые и совсем глупые; есть пожилые, часто западающие в анабиоз и дао. Я – довольно средний персонаж в этом смысле, не новый, около середины. Почти все мои подопечные младше, так обычно.

Душа ходит туда-сюда: в мир живых, в мир мертвых и обратно. Для новых душ каждый переход – это сотрясение Вселенной, бигги бум, жутчайший электрошок. Тут и есть основное место, где мы их «водим». Мы помогаем умирать и рождаться. Если б мы не помогали, все происходило бы примерно точно так же; отличия при хорошей работе получаются примерно такие, как между дикой яблоней и домашней. Если вы яблокоед, то вам такая «разница» кажется большой; во всех остальных случаях дело выглядит суетливой бестолковщиной, как и все дела что в земном мире, что в небесном.

«Дикие» яблоки в «домашние» будет, конечно, превращать только яблокоед. И есть ли для нас интерес в этих душах, которые мы пасем? Конечно, есть. Никто не говорит об этом подопечным; хотя я, например, говорю. Если работать без своих интересов – интереса не будет. Но это отдельная тема, потом расскажу. Коротко говоря, ангельство – это своеобразная форма охоты сверху, довольно похожая на орловство.

(Говорят, кстати, что в древние-древние времена орлы и овцы заключили соглашение. А мне так кажется, что с этим договором все они и были созданы с самого начала. И просто это соглашение чрезвычайно: орлы хватают только овец, отошедших от стада в сторонку; а овцы как-нибудь устраивают свою общую жизнь так, чтобы в сторонке всегда кто-то был. И – всем хорошо. Причем обычно в овечьем стаде все знают, кто пойдет на корм орлу. И, что вообще удивительно для орлов, определяется это добровольно. И каждая отдельная овца обычно вполне может заныкаться в середину стада. Но как-то так все устроено, что по тысяче разных причин какие-то овцы всегда готовы к прилету орла. И они очень издалека узнают друг друга, еще до истинной встречи, орел и овечка.)

(Мой напарник Леша, вор и бабник, не про нас будь сказано, говорит, что это чисто сексуальная метафора. Овцы – это бабы, которые хотят. В самые жертвы попадают те, которые сильно хотят и очень сильно боятся. И поэтому кроме орла их реально никто и удовлетворить не может. И зачем им такая жизнь? - так они ее особо и не ценят. Но вот прилетает орел и вонзает когти в нежную плоть. И она, всю жизнь сопротивлявшаяся, отдается по полной. Теперь она может орать как угодно и никто не упрекнет ее, ни изнутри, ни снаружи. Тут она переживает мощнейший оргазм, говорит Леша. На все сто.)

Так о чем это я? Души, яблоки, овцы, Леша... Души такие милые! Не поверите, глядя на морды! И как бы они нас не задалбывали, мы их любим. И водим, водим, чистим, храним...

Конечно, по большому счету опасности для души нет никакой. Даже боль и шок при Переходе, в общем-то, ничего не меняют. Но страхи, которые наворачивает вокруг себя душа, ей сильно мешают. И если уж думать про овец, то от жизни в страхах душа худеет, шкурка плешивеет, глазки не блестят, и такую уже не то что есть не хочется, а и любить не поворачивается. Страхи порождают в душе кавардак и слепоту. Конечно, мы вычищаем страхи – это, кстати, моя в основном работа. Еще мешает душе загрузка виной – по разгрузке у нас и служит Вася. Вранье мешает – в основном не внешнее, а внутреннее, себя себе; Элиезер сидит на «выпрямлении», и больше половины его дел – имитация любви. Наконец, жадность мешает, в том смысле, что душа совершает Переход в совершенно голом состоянии полного налегке, а по жизни, бывает, старается накопить, отчего Переход для нее еще страшнее и удается еще хуже. Вот это область Леши; и всё, что он отбирает, свято.

Это все мы отрабатываем на безмужних бабах, но так оно работает по той же схеме почти во всех отделениях – во всяком случае, мне знакомых. Везде души боятся Перехода, спасаются жадностью, от жадности перегружаются виной, врут себе, чтобы заглушить вину и страх, и так бесконечно. Наши милашки крутят это в основном вокруг известных тем, но дежурил я и у юных самоубийц, и у старых пердунов. Везде ОДИН ХЕР!

Отлично, - хвалит меня Блядь. – Такой красивый образ! я аж увидела!

 

Глава 4. Ангел-покрыватель.

Больше всего на свете я люблю трахать женщин. Я не занимаюсь этим постоянно и нельзя сказать, что я занимаюсь только этим, так что в моей жизни наверняка есть еще какие-то значимые интересы. Но то, что зажигает глаза, что волнует сердце, что вызывает неистовую радость, - это именно женщины, и не просто «женщины», а «женщин трахать».

Я не знаю, почему это так. Такие люди, как я, чаще всего прячутся со своим хобби от обладателей предположительно других хобби. Обладатели предположительно других хобби нас конфузятся, плюются и насмешничают; короче, проходу не дают. Поэтому приходится скрываться.

Но скрываться приходится не только поэтому: скрываться – это еще и способ охоты. Не столько на зазевавшуюся-и-ничего-не-подозревающую-жертву, сколько на своих же, считающих правильный ритуал сокрытия признаком принадлежности к своему любимому кружку. Олухов, которые типа по-простому говорят «Давайте займемся сексом», во многих наших клубах не любят и близко не подпускают.

И третья причина, очень важная. Я и мои собратья «по клубу» (или «по ложе», так красивше звучит) - мы возбуждаемся в основном именно от сопротивления, от того, что мы идем куда нельзя. Сокрытие нам – как вода, мы без сопротивления не уверены, заводимся ли.

И тут, конечно, начинается чехарда: я хочу скрывать, и я же хочу раскрывать. Ясно, что мой «типаж» сексуальных извращений – это эксгибиционизм. Это тоже «нельзя» (как, собственно, все виды сексуальных утех, кроме первой брачной ночи, которую разве что разрешается растянуть на пару месяцев или лет). Я очень волнуюсь, что никак не имею права раскрывать свои сексуальные секреты. И я всю жизнь это делаю, и мне почти всегда кажется, что мало, то есть хочется еще, но дальше-то я уж точно не имею права. Не имею права – остается лево.

Триста лет был я тантристом левой руки в джунглях Кашмира.

Шучу.

Но то, что я – переученный левша, это уж точно.

 

Я обожаю форму ангела – она белая, чистая; так одевают невест, чтобы подчеркнуть невинность. Я обожаю скромность и стеснительность, тихий голос, потупленные глаза, и все прочие многочисленные доказательства невинности, которыми и мы, и наши подопечные обвешиваются с ног до головы, како Брежнев орденами/медалями. И мне, азу недостойному, мягко говоря, тоже есть какими медалями позвенеть на этом параде всеобщей непорочности.
Даже матерные частушки я пою мягким, застенчивым голосом.

(Эти воспоминания, кстати, напичканы матерными частушками, но пересказанными в прозе, так, чтобы те-кто-не-свои, не догадались.)

Так я и выбрал свое отделение; а оно – меня. Мне с одинокими женщинами всегда есть о чем попереживать. И из-за моего образа чистого мальчика, подчеркнутого белой сержантской формой, они меня боятся поменьше. (В клубе вечных детей у меня ведь тоже членство пожизненное). Честно говоря, мне трудно представить, что для бабника есть места получше, чем мое любимое отделение Небесной Милиции.

Хотя я понимаю, что бесконечна небесная сеть, и только малый краешек узреть можно, откуда ни смотри. Хоть даже и с высоты колокольни.

Но ведь точно так же ясно, что с высоты колокольни – на женские ножки – совсем не лучший ракурс.

И так далее.

Я люблю женщин и служу им

Мне тайком кажется, что это именно они оплачивают мою службу, дают мне приказы, повышают чины (это, правда, крайне медленно – но ведь, значит, настолько и заслужил; да и не рвусь я ведь, по-честному, в «высь» погон и чинов, как-то мне веет оттуда старческим санаторием). Да что тайком! Честно, блядь, я так считаю.

Но и вырваться из-под этой власти я тоже хочу всю жизнь! Почему нормальные люди видят красоту мира и жизни в приличных вещах, а не в женских пёздах? В природе? В автомобилях? В картинах, блядь, Веласкеса? Почему душа моя радуется именно этому диафильму на белой стене пустой Вселенной? Не могу знать. Гадаю, раскусываю, а знать не могу.

Прикол в том, что про них, про подопечных своих, я мигом эти штучки просекаю: что, откуда, сказка о возникновении, основной страх, магический ритуал избавления. А про себя не просекаю – и не (только) потому что дурной, не проработанный и контр-транферный насквозь. А ПОТОМУШТА МНЕ ЭТО ИЗБАВЛЕНИЕ НА ХЕР НЕ НАДО!

На хер мне надо – что-то другое.

 

Глава 15. Чёртова овечка.

К белой форме ангела полагается пара огромных крыльев, которые, правда, я надеваю так же редко, как костюм с галстуком. Есть и другая форма: серовато-черная, примерно того же фасона; но к ней положено надевать пару маленьких рожек и перчатки с длинными острыми нашивками на пальцах. Эту форму я тоже люблю, но рожки и перчатки, опять же, ношу редко. Внешняя атрибутика мне мешает чаще, чем помогает.

Я знаю, что не должен раскрывать вам всей этой кухни, но риск, мне кажется, невелик. Умом вы легко это поймете и скорее всего давно знаете; но мифологически вам прописано, что ангелы – это хорошо, а черти – это плохо, и это останется в вас навсегда, что бы вы с умом своим не делали.

Небо – Отец. Земля – Мать. Своих детей они воспитывают по-разному: Отец – все больше пряником, соблазном; а Матушка – пугает ужасами. Духи от Отца привычно кажутся благими и предписанными к употреблению. Материнских духов нам страшно.

И все-таки это один и тот же я, причем на той же самой службе, потому что во всем основном – по отношению к детям – Отец и Мать обычно согласны. И даже если они в чем-то разошлись, то для нас, как для любых детей, становиться на сторону кого-то из них – жутко вредно для здоровья.

Я кайфую в своем сером костюмчике. Свободы в нем, конечно, на порядок больше. Что особенно приятно – увидев черта, большинство людей оживает и возбуждается. Чего, к сожалению, нельзя сказать о форме белой – в ней мне достаются в основном людское нытье и засыпанье.

Естественно, прием в сером костюме вести нельзя. В нем ходят “на дело”.

Пришла ко мне как-то на прием овечка. Ну, то есть, простите, не так чтоб очень молодая барышня со светлыми кудряшками на голове, жесткой напряженностью в мышцах, милыми формами. Говорит-говорит, а о чем – непонятно. Ясно, что одиночеством там все полно. Живет с мамой, очень плотно так живет с мамой, до почти полного отсутствия “личной жизни” у каждой из них. Я так мягко спрашиваю про отца. Она про него говорить не хочет, его типа нет. Я говорю: “Ольга Павловна, и все же расскажите про Павла!” Она спрашивает: “А откуда вы знаете, как его зовут?”

Это, кстати, симптом в нашем отделении не просто частый, а почти обязательный. Про одиночество от пап я вам уже рассказывал. Его для нее нет, папы для дочки; во всяком случае, именно такой морок она всю жизнь пытается на себя навести. (Вы знаете, как наводится морок? М-м-м, как интересно!) Ок, это все тривиально. Расспрашиваю ее про Павла; мне-то больше всего интересно, что же этот мерзавец такого натворил, в чем вина его так велика. Голосом, не терпящим возражений, наконец она мне поведала главную вину своего родителя: когда мама ею забеременела, папа давал ей 5 рублей на аборт.

И все. Вина папы, по мнению ее морока, была настолько неоспоримой, что всем нам следовало потушить свет во Вселенной и уйти рыдая и посыпая голову пеплом. Она даже не очень возмутилась по поводу моего предложения так и сделать: еще бы, этим она сама и занималась основную часть своей жизни (спец сразу заметит, что это она выполняла несколько затянувшийся похоронный обряд – и кого бы это?) Я пытаюсь вклиниться со своим: “А простить?” “Сердце, - говорит, - у меня не ангельское, а человеческое. Как такое простить – я не понимаю”.

И ведь представьте себе, эта дурочка ни после какой беседы не согласилась пойти на прощение папы. Многие мои коллеги таких упрямых овечек насильно проводят через подходящие ритуалы. Но я такой пастух, что люблю, чтобы они ходили сами. А как сделать так, чтобы овечка пошла в правильную сторону? Или соблазнить хорошей морковкой, или щелкнуть страшным кнутом. На морковку мою она не пошла и после двух бесед (этот сволочной сексуальный язык проникает во все; морковка – это метафора! я и не думал с ней спать! я рассказывал ей, как хорошо человеку, когда простит он в сердце своем и бла-бла-бла). Что осталось?

Осталось – я так решил – одеть серый костюм, даже с рожками и перчатками, и забраться к Оле домой. Появиться, уже когда она ляжет спать (время наведения морока!), в полутьме так эффектно пройтись от двери к кровати, всем своим видом показывая, что совершенно бесплотен и летуч (чтоб не пугалась как простого мужика), стать возле кровати и положить ей на постель пять рублей. “Это, - сказать, - те самые. Делай с ними что хочешь”.

Воспоем славу психологическим защитам: Оля умудрилась забыть мой приход как сон, пятирублевку положить в кошелек и истратить ее в первом магазине. Некоторые овцы обладают очень прочной шкурой, и звук кнута их не сразу трогает. Пришлось приходить к ней на следующую ночь, чтобы опять положить на девичью постель пять рублей. И на следующую. Если бы кто-то видел, как я лажу в ее квартиру в костюме черта (а кто-то всегда видит, в нашем многообразном мире в этом можно не сомневаться), то подумал бы, что влюбился я в эту марусю. Конечно, уже хочешь-не хочешь, пришлось ее рассмотреть ночами, и, кстати, признать, что и вправду хороша девица формами, жаль, что психикой подкачала. Это опять зверский вопрос, буду ли я работать с мне-не-симпатичными, на который я всю жизнь ответить не могу, особенно когда в белом костюме, потому что в нем врать не принято.

На третью ночь я ей намекнул, что пять рублей я не для того вытаскиваю из Моря Обид, чтобы она их кидала обратно, и что я ей не мальчик-водолаз, а полноформатный Диавол. И велел ей помнить мой приход, а то явлюсь посреди дня при маме или сослуживцах, и все увидят, как она краснеет, когда меня видит. Не хило так пригрозил, по-пионерски.

На утречко Оля меня воспомнила, взяла в руку мятую бумажку и проплакала с полчаса. Кстати: плакать для души – не вредно, чтоб вы знали.

Поняла она, что пятирублевка неразменная, и все-таки стала ее беречь. Тут еще нам как-то так помогла таинственная Ебическая Сила, что сдачу в разных местах Оле часто стали давать пятирублевыми. И тяжелые, сильные волны нахлынывали на нее каждый раз, когда клала в кошелек многократно размноженные по миру одинаковые пятирублевки, символ великой вины и несостоявшейся казни. Еще бы! – звук кнута овцам должен быть не просто слышен, а многократно отдаваться в ушах! Еб вашу мать, овечки! Совсем охуели? (Так на овцеводческом жаргоне произносится пожелание овцам плодиться плюс напоминание, что хуй, необходимый для этого, находится у Пастыря, и овечка не должна легкомысленно думать, что у нее есть такой же (то есть “охуевать”). Пастух должен незыблемо стоять в стаде на месте главного барана.)

Плохо ей, давит ее, но не хочет она облегчения. Вообще фантазия о том, как “умру и тогда победю” – крепкая тема, очень людская. Оля так была полна решимости всю жизнь помирать от своего несостоявшегося аборта, то есть в каком-то смысле выполнить волю отца, что готова была на все эти муки. Каждый день она приносила домой несколько пятирублевок, складывала их на стол, а потом ложилась на диван и плакала. Никому, кстати, не признавалась, умничка. Наше с ней общение было прекрасно замаскировано под самую обыкновенную депрессию.

Месяц! – понадобился ей, чтобы приплестись ко мне-ангелу на прием в отделение и рассказать о том, какая у нее в голове бяка. Причем, рассказывала она так по-эзопски, что не будь я в курсе, я бы вряд ли что-то понял. Она ни разу не говорила “пять рублей”, она их называла “деньги”, и так далее.

Ффух, еле-еле, до чего-то добрели. “Ольга Павловна, так вы хотите от них избавиться, от неразменных ваших денег?” “Хочу!” О, сладко было услышать из ее уст это слово. Так что я даже переспросил, вроде не услышал: “Как?” Чтобы она погромче сказала: “Хочу!” Я уж и третий раз все-таки из нее услышал волшебное слово, а больше не стал женщину мучить, ей же говорить такие срамные слова трудно, я понимаю. “Иди, - говорю ей по-ангельски, - в церковь, покупай на эти пять рублей свечки. Ставь четыре во здравие отца, а одну – за свое”.

Достаточно было видеть с колокольни ее выход из той церкви и примиряющий поход к отцу на следующий день, чтобы мысленно поздравить себя, что вот опять, умница, дело сделал, и ведь так и не трахнул; так что табличку переходящую, про повышенную сексуальную опасность, пора уже Леше перевешивать; и хорошо это или плохо?

 

Глава 17. Мороки.

Вот это Морок, древнейшее искусство людей и прочих нелюдей. Машешь рукой (“рукавом”, как любила показывать Василиса Премудрая, святая нашего отделения) и окутываешь человека в легкое облако мыслей, которые должны стать мыслями его. Люди любят делать сложные мороки, когда берутся якобы не собственные мысли, а мысли, скажем, “правые”, или, например, “справедливые”, или “выгодные”, и они уже навязываются по полной программе.

Традиционное женское искусство заключается в мороке “ты меня любишь”. Больше всего на свете женщины любят “строить отношения”… во всяком случае, женщины моего отделения. В основном это строительство и заключается в наведении данного морока. Женщина смотрит на мужчину – и конечно, та, кто правильно использует сексуальную магию, смотрит не абы когда, а именно когда он максимально “улетел” и границы его максимально проницаемы – и внушает ему: “Ты меня любишь”. Дальше там начинаются другие форматы морока – “раз любишь, то будешь делать то-то и то-то, и не будешь того-то” – но они уже второстепенны, добавочны.

Впрочем, что я говорю! Половина нашеньких гораздо чаще наводит морок “ТЫ МНЕ ДОЛЖЕН”. О, как прекрасны тренировки нужных взглядов, выражающих это! “Попробуйте передать этот морок не-е-е-ежно”, - говорит преподаватель, и женщины повторяют. – “Теперь обиженно… Очень хорошо!... Теперь дерзко, вдохновенно! Теперь молча… Ну, умнички, молча у всех получается… Вы ничего не делаете, вот правильное положение тела. Вы ничего не делаете, он сам понимает, что виноват. Сам придумывает за что. Сам считает себя должным…”

Курсы мороков прописываются почти в обязательном порядке, но, как по мне, так они малоэффективны. Женщины попадают к нам уже не молодыми девчонками, а сильно забитыми какой-то семейной или прочей ерундой. Половина из них, например, считает, что мороки – это плохо, и поэтому эти женщины занимаются их наведением только в сильно измененном состоянии сознания, ослабив себя долгим плачем или, не дай бог, криком, и совсем отключив мозги. Способы получаются жутко сложные, а результаты – очень так себе. Но в зрелом возрасте переучиться уже не так просто.

Морок – это легко! приятно! весело! Я обожаю эти дела. Я в основном работаю глазами и языком, но женщины умеют работать почти любой частью тела. Если б я не был ангелом, я бы им завидовал… (Сразу делаю ритуал: становлюсь на колени и бью челом: прости, Мать! Соврал! Завидую, конечно! А она смеется: “Ну ты и дурак! а какой жадный! еще мужиков подсаживать вздумал? и что ты с ними будешь делать?”)

И вот как-то, помню, поставили меня в наряд вести эти курсы. Морочные. Ну, веду, девчонок двенадцать, что ли. Там ведь как положено делать демонстрации – вначале морок нужно навести, а потом разморочить. И только я навел на одну женщину вот это классическое “Ты меня любишь” – она сорвалась с места, забегала, заставила всех сделать перерыв, а на перерыве загнала меня в темный угол…

Тут самое время встать и спеть гимн “Наша служба и опасна и трудна”. Потому что за десять минут в углу Наталья Петровна, такая себе матрона 47 лет, попробовала со страшной скоростью и напором навести на меня вначале “Ты меня любишь” (только другой техникой, чем я показывал), потом “Ты мне должен”, а потом “Ты мне должен всю жизнь!” – и побежала отдышаться от слез на открытый балкон, а дело было на пятом этаже. Смотрю я ей вслед и думаю: что-то жестковато я на нее подействовал, надо было как-то мягче формулировать. С тех пор, кстати, лично я в морок “Ты меня любишь” все время вставляю “если хочешь”. Как бы между делом, но слышимо. Так сказать, поправка памяти Натальи Петровны.

Вообще ее история заслуживает отдельного рассказа. Наталья Петровна была мамой Любочки. В первый раз в мое отделение она попала, если помните, “по приводу”…

 

Глава 23. Жаркие танцы.

Наталья Петровна схватила меня за руки и стала кружить по кругу, будто в танце. Чем быстрее мы вертелись, тем спокойнее мне становилось. Осталась одна мысль: “А чего, собственно, я боюсь?” – и потом к ней пришел ответ: “Бояться нечего, я мужчина”, и тогда мысль обнулилась, исчезла, а в пустой голове зазвучала отличная мелодия, залихватская цыганщина. Мы кружились и кружились, и скоро весь пейзаж вокруг слился в неразличимую массу; ясно в ней я мог видеть только женщину напротив. Я мысленно поискал ей имя: “Наталья Петровна” теперь явно не годилось, “Ёбана Мать” мне говорить было нельзя, “Наташа” язык не поворачивался. Внутренне я уже давно ее называл бабой Ягой, но озвучить тоже как-то было неловко… а потом я плюнул на “неловко” и позвал ее: “Баба Яга!” Женщина, кружившаяся со мной, радостно отозвалась. Видно было, что она счастлива кружиться, что ей нравится воздух, земля, собственное тело.

“Баба, ягая баба”, - думал я. – “Баба – это у печки такая толстая. Баба, которая кормит. У нее поэтому сиськи большие. А ягая баба – это ярая, это которая… буйная, что ли? Сильная какая тетка, смотри-ка!”

Тут Баба Яга выхватила одну руку, свернула в сторону, и через секунду мы кубарем покатились по земле, отброшенные силой кружения. На мгновение мы сплелись в клубок, в котором она схватила мою голову руками и заглянула мне в глаза. “Хе-хе, подруга, я тебя больше не боюсь”, - ответил я ей мысленно. Она меня поцеловала, я ответил ей тем же. Теперь ее нужно было трахнуть – во всяком случае, попробовать; и я занялся этим.

Мозги не просто исчезли – они превратились в какие-то антимозги. Голова так сильно кружилась, что я перестал пытаться поставить ее на место и вместо этого просто занял позицию в самом центре; отсюда все, что со мной происходило, было отлично видно. Как будто совершенно беспристрастно я наблюдал, как мое собственное тело бесится от дикого возбуждения, как мускулы выгибаются дугами, как пот заливает глаза. Я наблюдал и за ней, теперь уже спокойно. Одно время я рассматривал, как похожа на нее Любочка: они одинаково двигали телом, одинаково дышали и стонали, одинаково прикрывали глаза, уводя глазницы куда-то вверх. Энергии, однако, в Бабе Яге было неизмеримо больше. Любочка была девицей, которая привыкла лениться (дескать, “и так хороша”); Баба Яга не ленилась вообще, она скакала, летела, бросалась из стороны в сторону…

Я почти не заметил, как она потянула меня за руку в сторону, и вот мы уже полубежали-полулетели по большому полю, а потом земля под ногами кончилась, а полет продолжался. Баба Яга крепко держала меня за руку, да вдруг как рванула! И резко остановилась, и опять рванула с места. Полет становился все более трудным, я еле-еле возвращался в “центральное состояние”, когда она опять меня выбивала в беспомощные позы, обычно вверх тормашками. Теперь я уже сам держал ее крепко как мог. Попривыкнув, я понял, что мы никуда друг от друга уже не денемся, наши сжатые руки как будто превратились в одну связывавшую нас веревку. Постепенно я привык к пируэтам этого нового танца, чуть-чуть упреждал и смягчал ее броски. Кажется, ей это надоело. Она опять устремилась лететь в одну сторону, сколько-то времени мы молча рассекали окрестную полутьму, а потом оказались на краю пропасти.

“Носит ведьма солдата по ночным просторам” – вертелось у меня в голове. Я знал, я помнил, что могу прекратить эту карусель. Просто скрутить ей руки, схватить за волосы, пригнуть голову, заорать, ударить. Я смог бы ее остановить силой, я был уверен. Но мне хотелось посмотреть, что же там дальше. Я решил, что пока есть силы, я пойду вместе с ней. Если сил не будет – что ж, постараюсь вернуться.

С края пропасти было видно, что там внизу – и конечно, там опять была преисподняя. Вот ведь, черт меня возьми, каким-то образом я уже знал программу этой вечеринки, узнавал фигуры танца. Я не удивился, когда она прыгнула вниз и повлекла меня за собой. Вскоре мы оказались в аду. Но если в прошлый раз, когда я здесь оказался, я только боялся, то теперь стал осматриваться. Баба Яга летела в очень определенное место ада – а вот и оно… и мы погрузились в гигантский котел бесконечного чувства вины. Я оказался виноват во всем: и в том, как поступил с Любочкой, и в том, как поступил с ее мамой; и виноват перед папой, и виноват перед мамой, и тысячи нитей вины сплелись вокруг меня и повлекли на дно. Чем ближе ко дну, тем нам становилось жарче и жарче. Я посмотрел на Бабу Ягу: она мучилась не меньше моего. Может, и больше. Я же, кстати, оказался виноват и в том, что мы сюда попали. Все это было совершенно логично и неоспоримо, и никакой логикой разорвать эти нити было невозможно. Я дергал Бабу Ягу за руку, но она, казалось, впала в какой-то экстаз: глаза закатились как при сексе, лицо покраснело (мое, наверняка, тоже пылало). Она правда мучилась, наверное, не меньше моего, но, казалось, гораздо привычнее. Мне же стало уже нестерпимо жарко. Вокруг кипели мои вины за еще нерожденных детей, и, конечно, за уже нерожденных детей, и то, что досталось мне по наследству, и то, что я всю жизнь не замечал, и даже за внуков… но больше всего там было вины за детей, она вообще была неисчерпаема, бесконечна, и от того, что детей у меня еще не было, только объемней, тоньше, с захватом вообще любых вариантов. И все это варилось, почти кипело, густыми кольцами обволакивая мое горло.

Дышать становилось вообще невозможно. Инстинкт толчком изнутри привел меня в чувство: надо всплывать!

И я поплыл наверх, волоча за собой мою мучительницу-проводника.

Грести я мог только одной рукой, а ноги очень плохо слушались, потому что на них, я вдруг заметил, так и остались надеты сапоги, теперь уже полные того же самого густого горячего варева. Сапоги пришлось скинуть, они пошли ко дну. Грести стало легче. Баба Яга не сопротивлялась, и мы – хотя и медленно, как во сне – все-таки достигли верха. Спутница моя была расслаблена как после бани: делай что хочешь. Я хотел вернуться, и было уже понятно, что Яга мне вряд ли поможет. Я обнял ее и сказал: “Выходим!” Она кивнула. Тело ее было как мягкий воздушный шар. Если бы я умел летать, я бы полетел отсюда. Но мне гораздо привычнее и крепче было пойти, зашагать, все дальше и дальше от жуткого котла.

Невесть где мы перешли границы преисподней, невесть сколько добирались назад к костру.

Когда наконец мы добрались назад, Баба Яга была уже никакая, и сразу улеглась спать, одевшись и завернувшись в одеяло. Я пошел было собирать по полю свои шмотки… а потом плюнул и тоже решил поспать. Как дикий зверь, я лег прямо на листья. Тело мое было покрыто какой-то другой шкурой, чем раньше. Я пощупал себя и с удовольствием подумал: “Закаленное”. О, ребята, как это было хорошо – растянуться на листьях как дикий зверь, ощутить холодок и тепло, свернуться в клубок, где всё тепло внутри… и заснуть!

 

Глава 24. Идиллия.

Когда я проснулся, голова была ясная и светлая. Наталья Яга Петровна тихо варила что-то на огне. Надо было идти искать Любочкина и Аню. Я все-таки собрал свою одежду, только сапог, понятно, уже не было, так что пришлось идти босиком.

В путешествиях в мир мертвых почти всегда наступает момент, когда мне уже хватит, а путешествие еще совершенно не закончено. В этот момент я понимаю, что броня самомнения, в которой я сюда отправлялся, стерта и разбита; что мне уже слишком не скучно; что я дурной подросток, который слишком зарвался в попытках “оторваться по полной”, потому что переживаний полным-полно, уже и за край, а отрыв продолжается не на шутку.

Вот куда, скажите мне на милость, делись эти двое? Кто им разрешал отходить от костра? Ответ я, впрочем, приблизительно знал: к ним явилась Мать и куда-то увела, как и меня. И как и я, они сами в свой срок вернутся.

Я все-таки пошел поискать их по окрестностям.

Любочкина я обнаружил на краю озера.

На самом бережку, на месте, любимом героями многих сказок, стоя на корточках, он гляделся в зеркало вод. Вероятно, видел он там что-то очень особенное, потому что я долго ждал, не шевелясь, но и Любочкин не шевелился. Потом я его окликнул. Он повернулся, спокойно и задумчиво посмотрел на меня, потом куда-то в сторону, причем в этой стороне его что-то заинтересовало явно больше, чем моя персона. Он этому даже улыбнулся.

Так, кажется, смотрят психи, не считающие, что человеческое лицо надо так уж сильно выделять из пейзажа.

“Что ты видишь?” – спросил я.

“Красиво”, - просто сказал Любочкин.

“Что красиво?”

“Что красиво, то и вижу”, - тут он перевел взгляд обратно в гладь озера. – “Я красивый”.

“Ф-фух, - подумал я. – эту горячку я знаю. Он в себя влюбился. Наверное, Мать ему показала, что он любимый комочек, он и влюбился. Это может быть надолго, но не страшно”.

“Ты да, ты красивый, Любочкин”, - сказал я вслух.

“Я вижу только красивое, - сказал он. – В мире нет ничего не красивого. Я на что ни посмотрю, все становится красивым. Но некоторое сразу, а некоторое – медленно”.

Тоже, подумал я, ничего работка. Сидит тут Любочкин, облагораживает мир.

И тут из-за озера донеслась до меня вроде бы песенка… Я прислушался. К нам шла Анечка, как принцесса из сказки, собирая цветы и напевая что-то очень нежное. Когда она приблизилась, я стал различать слова:

“Я трава, я трава…

Расстилаюсь под тобою…

Снизу черная земля,

Сверху небо голубое…

На меня ложись, ложись,

Коль тебя так тянет вниз,

Я с тобою, я с тобою

Прыгну в небо голубое…”

Почему-то я шагнул в сторону, чтобы как бы убраться со сцены. Аня приближалась, Любочкин ее слушал. Она подошла, села с ним рядом, а потом крепко обхватила его плечи и голову, пригнула в себе, стала гладить.

“Ты очень хороший! – сказала она ему. – А ты в козла не превратишься?”

“Ты красивая, - ответил ей Любочкин. – Зачем мне превращаться? Не буду”.

“Хорошо, - сказала Анечка. – А то я слышала такую сказку, в которой один парень превратился. Вот так же сидел на берегу реки, а потом выпил и стал козленочком. А сестра его потом тоже там с ним сидела, всю свою жизнь…”

Все это было похоже на какой-то бред. Я подождал еще, они сидели и молчали. Наконец я осторожно позвал: “Ребята!” Они оба повернулись ко мне и вроде бы вполне с симпатией отозвались. Я сказал: “Айда собираться назад? Там на поляне наш костер, еще можем посидеть у него, а потом надо домой собираться…” Они кивнули и вполне спокойно пошли за мною.

 

Глава 25. Сказка Анечки.

Я привел их к костру, мы сели молча что-то кушать, что сделала Наталья Петровна. Я уже успокоился, а горячий завтрак и вовсе вернул меня к веселию. Какие-то загадки, конечно, спрятались в молодо й нашей паре, но заниматься ими не хотелось. Хотелось вернуться и остаться в одиночестве.

“Друзья мои, - сказал я. – Наше путешествие подходит к концу. Как вам кажется, вы все сделали свои дела, за которыми сюда пришли?”

Вот это, конечно, очень важный момент. Очень часто подопечные как раз на этой стадии похода отвечают мне формальным “да”, а моя усталость велит мне закрыть глаза на явные несоответствия между ответом и видом.

Любочкин так и ответил: “Да”.

А Аня ответила, кажется, довольно честно: “Я не знаю, Гавриэль. У меня очень плохо варит голова. Честно говоря, я не помню, зачем я сюда пришла, и хотя мне кажется, что нашла я здесь что-то очень важное, я не могу сказать, что”.

“Тогда давай немного поговорим”, - предложил я.

“Давай”, - согласилась Анечка.

“Ты о чем-то думаешь?” – спросил я.

“Я вспоминаю сказку”, - отозвалась она. – но никак не могу ее вспомнить целиком”.

“Расскажи, может, мы поможем”.

“Эта сказка про девушку и парня. Они гуляли вместе. Почему-то ему очень хотелось пить. Он выпил из лужи… нет, это был такой маленький след в земле от копытца. Может, козлиного. Девочка училась в медучилище, и она знала, что пить из копытца нельзя. Она многое знала что “нельзя”, но никто не научил ее, а что же можно. Можно было гулять, держась за руки, они и гуляли. А потом, когда он выпил из копытца, он переменился… У него помутился разум… Он стал некрасивым…”

“Невозможно стать не красивым”, - повернулся к ней Любочкин. – “Это то, что я сегодня ночью понял. Во всем, на что ты посмотришь, есть красота, тебе просто бывает нужно что-то поменять в своих глазах, чтобы эту красоту увидеть”.

“Это я понимаю, Любочкин, - воскликнула Аня, - это и я сегодня поняла! Он, конечно, был красивым, этот парень, но только по-звериному, а не по-человечески. А по-человечески он стал ужасным, безобразным… А девушка тоже стала заражаться от него. Она же училась на медика, она понимала, как это – заражаться…”

Эту фразу я бы записал, будь на чем. Легкое и блаженное состояние аутичности, когда никто никому ничего не должен, витало над нашей поляной – во всяком случае, для меня.

“И все, она заразилась, они погуляли немного, а потом вышли на берег реки, на высокий берег, стали над обрывом, взялись за руки – и полетели…”

“Чтобы никто не видел, что они звери? – поинтересовался я. – Остановили инфекцию?”

“Да, пожалуй, - кивнула Аня. – Остановили инфекцию”.

Она помолчала.

“Но только их маме было очень-очень грустно… Так грустно, что сердце ее могло разорваться…”

“Аня, подожди. Ты сказала – “их маме”?

Аня кивнула; говорить она больше не могла: плакала. Наталья Петровна обняла ее, Любочкин тоже гладил ее плечо. Тут уж и я подошел, чтобы обнять плачущую Аню. На какое-то время наш человеческий комок слился в дыхании и слезоотделении.

Когда мы утихли, я спросил: “Теперь ты понимаешь?”

“Что? – спросила Аня. – Что у них была одна мама? Разве у нас не у всех одна мама, к которой мы сюда пришли?”

“Ну, не совсем… Люди ведь мы все-таки разные. Вон у Любочкина мама возрастом как Наталья Петровна. У нас разные мамы. Мне кажется. А если у них была одна – то они были брат и сестра, твои парень с девушкой”.

“Наверное”.

“Ну и поэтому они любили друг друга. Братья и сестры часто друг друга любят”.

“Но не так!” – сказала Аня.

“Ну хорошо, все, успокойся. Вот что я тебе напомню: ты пришла сюда просить о ребенке. Это ты помнишь?”

“Да… Да, конечно”.

“Да, ты же точно это помнишь? Что ты пошла, потому что очень хочешь родить ребенка?”

“Да, конечно. Я пообещала, что что бы я ни встретила, я не испугаюсь. А знаете, почему я еще пошла с вами? Потому что сегодня Ивана Купала по старому стилю. Его можно просить о детях”.

Тут вдруг отозвалась Наталья Петровна: “При чем тут – Ивана Купала и дети?”

“Я не знаю”, - пожала плечами Аня. – “Там надо купаться в реке и искать цветок, который исполнит все твои желания. Я сегодня всю ночь его искала”.

“А что нашла?”

“Ничего не помню. Только эту сказку…”

“Значит, может быть, это и есть твое сокровище, раз это то, что ты нашла. Вот эта маленькая сказочка – в ней, может быть, ответ, как тебе родить ребенка”.

“В этой сказке? Про медсестру и ее брата? Но это же полная чушь!”

“Ну, может, и чушь. Ты не торопись только. Я тебе тоже сказочку сейчас расскажу. Про Ивана Купалу. Наталья Петровна, обнимите Анюту