Четверг, 2 мая, 7 часов утра

В номере

Еще четыре часа — и самолет вырвет меня из Японии. Больше я сюда не вернусь. Я так и не ложился спать в эту ночь, как положено в последнюю японскую ночь.

Вволю находившись по злачным местам, которыми меня потчевал Абе, я встретился с Руссо. Мы провели с ним несколько часов, пока он не ушел домой готовиться к первой лекции следующего дня.

Я хочу записать свои впечатления, причем так же поспешно, как набью чемоданы.

Эта ночь навсегда запечатлеется в моей памяти блестящим, словно отлакированным после дождя городом, терпкими запахами охоты за наслаждениями — бешеной, напряженной, как продвижение охотника с пальцем на курке сквозь чащу... Ночь — это царство самцов, хищников, которые с блеском в глазах, с натянутыми нервами, напряженными мускулами, настороженным слухом крадутся в темноте по запаху, по следу. В сумерках японец неизменно становится тигром, его стальные когти раздевают и убивают ради удовольствия, даже если у него полный желудок... Пока жены укладывают детей спать, моют посуду, наводят порядок и чистоту, перед тем как стать на стражу дома, лишенного запоров, мужчины, гибкие, безмолвные, разбредаются по улицам, украдкой осматриваются по сторонам, готовые выпустить когти желаний.

Они охотятся за женщиной второго сорта. Ведь есть супруги и матери, а есть женщины по профессии.

Они хотят ублажать свою плоть — есть, купаться, делать массаж, слушать музыку, предаваться любовным усладам... Они заполняют закусочно-питейные заведения всех видов: рёрия — рестораны, где подают только одни фирменные блюда; кайсэки-рёрия, где подают только чай с пирожными; тамэси, где потчуют чаем и рисом; тяя, где только пьют чай; кисатэн — кондитерские, где не пьют вина; токусюкиса, где его пьют; номия — буфеты, где пьют сакэ и китайскую водку; ночные передвижные буфеты; наконец, рёрия, входящие в ассоциации Раруйкай, куда приглашают гейш; матиаи — «дома свиданий», аосэн — «голубая черта», где пьют вино и женщины почти открыто предлагают себя, и акасэн — «красная черта»...

Разновидностей женщин — сёбай — так же много, как и ресторанов, закусочных, буфетов. Это и гейши — за ними надо ухаживать месяцами, дарить подарки, они менее доступны, чем самая требовательная светская дама, и бедные девушки — подпольные дзёроя, продающие себя на четверть часа.

Оставив обувь в гэнкане, каждый японец чувствует себя сусаноо — неуемным самцом, братом Аматэрасу, богини солнца, и бросается в липкую ночь Токио.

Если желание невелико, он идет его разжечь в какое-нибудь варьете на западный манер. Это новшество. Японцы познакомились с ним уже после поражения. Раньше голое тело женщины не возбуждало у них желания, оно ассоциировалось с ванной, с чистотой. Японцы были удивлены, увидев, как нравится американцам зрелище раздевающихся на их глазах девушек-японок, но не усмотрели в этом ничего неприличного, им были нужны деньги... Вы желаете видеть голую женщину? Пожалуйста, сколько угодно! Никогда и нигде стриптиз еще не заходил так далеко. Впрочем, он не представляет возможностей ни для вариаций, ни для углубления. Мне рассказывали также о многочисленных фотоателье, где за сходную плату клиенту предоставляют фотоаппараты и технических консультантов.

Со временем, однако, японцы, очевидно, приобрели вкус к изощренным эротическим зрелищам и взяли на вооружение нововведение, завезенное в Японию христианами с Запада после ее поражения. Именно в типично японском ресторане Абе предложил мне зрелище, которое, если судить по романам Стейнбека, обычно демонстрируют на конгрессах деловых людей или американских ветеранов.

Я очень опасаюсь, что меня еще долго будет тошнить от «художественной» наготы...

В антрактах между номерами стриптиза Абе рассказывал про свои военные подвиги: он был командиром подводной лодки...

(Вспомнил-таки! Служебные помещения «Агентства космических услуг» воспроизводят интерьер подводной лодки в миниатюре...)

— Я люблю, чтобы мои подопечные ходили по струнке, как тогда! — сказал Абе и стал излагать свои обширные планы.

Япония завоевывала Соединенные Штаты с помощью электрической зубной щетки. По его словам выходило, что этим Япония обязана ему. Отталкиваясь от подобных примеров, он доказывал, что только он способен довести до благополучного конца фильм, ради которого я приехал в Японию, и поэтому в моих интересах возложить на него все хлопоты, в частности перевод сценария.

В такси он признался, что питает к мадам Мото недоверие: она проявила полное неумение довести дело до конца и, чего доброго, втянет меня в какую-нибудь неприятную историю. Самое лучшее, что я могу сделать, — это оставить ему незаполненный бланк доверенности. Когда такси остановилось у входа в мою гостиницу, глава «Агентства космических услуг» стал настаивать, да таким неприятным тоном, что я обещал ему все, чего он только пожелает. Прощаясь, он объявил, что почитает своим долгом посадить меня в самолет, и на аэродроме я смогу вручить ему эту доверенность.

 

* * *

 

Вскоре пришел Руссо. Во имя нашей дружбы он пожертвовал сном, ведь это была моя последняя ночь в Японии. Когда он разулся, я предложил ему усесться поудобнее.

— Думаешь, я, придя домой, не раздвигаю пальцы веером? — спросил я. — Я не только снимаю обувь, но еще и влезаю в шлепанцы поудобнее японских туфель без задника...

Я немного поиздевался, объясняя Руссо, что просто мы, во Франции, не считаем свои шлепанцы краеугольным камнем нашей культуры, — вот и все! Я признался, что беспокоюсь за него, потому что он, кажется, «теряет жизнь, зарабатывая на нее», как поется в песне.

Тогда Руссо начал рассказывать про Японию, которую я не знал, про страну самых красивых праздников — омацури.

В этой нехристианской стране на рождество две недели подряд звонят в колокола; в этой стране, никогда не бравшей бастилий, празднуют 14 июля; в этой стране, где больше традиционных праздников, чем в любой другой, все праздники всех стран считаются национальными торжествами... Богов здесь несчетное множество, не то десять тысяч, не то восемьдесят, и к ним относятся с величайшим почтением. Кроме того, есть духи — добрые и злые. К ним относятся: и храбрый мальчонка, отправившийся с обезьяной, собакой и запасом превосходных рисовых лепешек, испеченных матерью, на остров среди моря, чтобы там сразиться с демонами; и Кинтаро, мускулистый, упитанный крепыш, которого чествуют 5 мая — развешивают плащи так, чтобы они развевались на ветру (Кинтаро, эдакий маленький Геркулес, одолел злых духов знанием, силой, так как постиг сумо); и Момотаро, ребенок-рыбак, родившийся от большого улова по течению реки; и Сита-Кири-судзумэ, воробышек с отрезанным языком; и Иссун-воши, мальчик-с-пальчик, прилетающий на помощь принцессам, на которых нападают драконы; и Каппа, с панцирем черепахи и ногами лягушки, несущий на голове сосуд с водой (в его присутствии злые фантастические существа слабеют и испытывают страх...).

Руссо говорил мне о былой доблести самураев, их ужасном кодексе дисциплины, подчинения господину, презрения к смерти и страданию, о «бусидо»... «Когда человек выходит из дому, у него семь врагов...»

—...Не сказано — какие, не сказано — один или два, а сказано — семь!

Перед моими глазами листки бумаги. На них Руссо каллиграфическим почерком вывел иероглифы, показывая разницу между первыми подлинно японскими словами, словами так называемого ямато, и заимствованиями из китайского языка...

Короче говоря, Руссо попытался мне объяснить, почему он влюблен в эту страну. Я даже начал сожалеть, что уезжаю.

Благодаря ему я ощутил, что в японце, как в любом другом человеке, хорошее и плохое сочетаются самым невероятным образом. С редкой для молодого мыслящего француза объективностью он признает за этим народом две главные добродетели: чистоплотность и проникновение в суть человека.

Мы, два молодых человека послевоенной атомной эпохи, беседовали до зари: мы принадлежим к поколению, которое познало множество идеалов; мы из тех, кто устал перебирать все те же старые идеи, от которых в один прекрасный день отказываешься, как от приза, и, подобно птице, забираешься на самую верхнюю ветку; мы из тех, кого столько обманывали, что в конце концов мы способны верить лишь в то, чего касаемся, что видим, чувствуем, в то, что существует от века и будет существовать всегда — воду, воздух, дерево, траву, лес, ветер, небо, дождь, скалу..

Это и есть синтоизм...

 

Часов 50 минут

В самолете

Уф! Только что расстался с ними — с мадам Мото, мадемуазель Ринго и Абе, настоявшим на том, чтобы я взял «сувенир», купленный в киоске на аэродроме. Я приготовил ему юмористическое письмо, бланк доверенности, которая выставит его в смешном виде, если он захочет ею воспользоваться... Я оставил своих дам из Токио на попечение Дюбона и Руссо. Мне грустно их покидать...

Пристегиваю ремень, наслаждаясь четкими и определенными указаниями на табло.

 

Часов 30 минут

Летим над морем в барашках — я испытываю такое умиротворение, что меня клонит ко сну...

 

Часов 30 минут

Только что подали знаменитую утку с гарниром «Эр-Франс». Здравствуй, старая подошва (всегда одна и та же, я ее окольцевал, а потому сразу узнал).

 

Постскриптум

 

 

Я на несколько дней задержался в Гонконге и, приехав домой, уже застал письмо от Руссо. Оно гласило:

«Токио, понедельник 6 мая

Жан-Пьер,

Думаю, что по приезде домой ты застанешь мое письмо.

Звонила Ринго: ей надо было со мной встретиться, и немедленно. Вчера в полдень мы с ней поболтали. По ее просьбе посылаю тебе резюме нашего разговора.

На аэродроме Абе предложил подбросить ее и мадам Мото в машине до Токио. На самом деле он привез их в свою контору. Там, окруженный своим генштабом, он устроил ужасную сцену, перемежая угрозы увещеваниями. Он хотел оказать давление на мадам Мото и добиться от нее передачи ему полномочий, точнее, бланка доверенности, чтобы самому вести переговоры о фильме. Она притворилась, что теряет сознание, и убежала.

Она не намерена выдать Абе доверенность, которую он мог бы употребить во зло, и просит не отвечать на его письма, если он напишет.

Я почти ничего не знал об Абе и судил о нем только по твоим записям. Помнишь, ты прочел мне описание вечера „У викингов“?

Было забавно сравнивать лицо, до этого чисто воображаемое, с живым „дублером“. Занятная подробность: чтобы оказать давление на мадам Мото, он точно подсчитал сумму, которую ты ему задолжал: три вечера по пятнадцать тысяч иен каждый и подарок на аэродроме три тысячи иен!

Все это заставляет меня думать, что его вмешательство навредит не только мадам Мото, но и фильму.

Предчувствие подсказывает мне, что, возьмись он издавать в Японии твои книги, это кончится катастрофой...

На этом заканчиваю письмо, которое написал в спешке. Каждый день я поздравляю себя с нашей встречей, так как совершенно ясно, что, пока ты жил в Сен-Сире, а я — в Париже, жизнь не могла нас столкнуть.

В моей памяти еще живы отзвуки споров у тебя в номере в ночь накануне твоего отъезда. Она была трудной, но плодотворной. По крайней мере, я хотел бы, чтобы она была плодотворной, или пусть бы ее не было вообще.

С дружеским чувством

Р.»

 

Записка из Токио, датированная средой, 7 мая, извещала меня, что после очередного разговора с деятелями «Агентства космических услуг» мадам Мото пришлось лечь в больницу.

И тогда я наконец понял, кого мне все больше напоминала моя дама из Токио, — козочку господина Сегена.[37]

 

 

В. Балашов. Выход из заколдованного круга

 

 

Первые страницы японского дневника Шаброля огорошивают. Автор, даже возвратившись на родину, так и не разобрался, зачем он ездил в Японию, понял ли страну, которой посвятил книгу. Страна эта так и осталась для него загадочной. Становится очевидным, чего не надо ждать от этой книги: связного исторического очерка о Японии, объективного рассказа о том, что за люди японцы и как они живут. Книга Шаброля субъективна по своей природе; это заметки француза, растерявшегося среди «странных иностранцев». Но в этих заметках — истории растерявшегося художника в чужой стране, при всей нарочитой парадоксальности авторского замысла, немало интересного.

В Японию Шаброль отправился с определенной творческой задачей. Его пригласили написать сценарий. Простодушно доверился он хлопотливой О Мото-сан, но в Токио убедился, что тут ни в ее услугах, ни в его сценариях никто не нуждается. Даже на телестудии, куда он пришел рассказать о французской литературе, его голос понадобился лишь для урока фонетики французского языка. Удивительно ли, что Шаброль не увидел Японию Нацуме Сосэки и Хокусая, что его хватило лишь на то, чтобы подтрунивать над своими злоключениями, отстаивать свое достоинство и не поддаваться гнетущей атмосфере туманных обещаний и мышиной возне на бирже «искусств»? Этот поединок художника с невидимой и чуждой искусству силой образует «загадочный» драматический сюжет повествования. Растерянность, смятение, вероятно, охватили Шаброля потому, что он оказался внезапно в самом «центре» извечного конфликта мира искусств и мира денег. То, чего он не замечал у себя на родине, в привычной обстановке, остро обнажилось перед ним в незнакомой стране. В обществе, где все продажно, искусство — товар, художник — пария, зависящий от капризов мецената вроде Короля Покрышек и спроса на ярмарке искусств.

И в прежние века стяжатель был полон ненасытной жажды приобретать и владеть; жажда эта, убеждается Шаброль, не иссякла и поныне у таких, как «его Пневматическое величество». Но раньше, если верить Лабрюйеру, стяжатель не просто торговал искусством и наукой, он тщился соперничать с художником, по-сальериевски превзойти его, взяв на «откуп даже гармонию». Современные стяжатели, понял Шаброль, и не помышляют о личном соперничестве с художником. Духовно ничтожные, они довольствуются тем, что низводят науку и искусство до своего уровня, обезличивают художника, подчиняют его слово и мысль интересам своего дела. Последствия процесса умерщвления идей и оглупления масс Шаброль зорко подмечал на каждом шагу.

Опошление науки, проституирование мысли — черта не чисто японская, она характерна для интеллектуальной атмосферы всего «свободного мира». Не случайно на карандаш Шаброля попалось неутомимое дитя Америки — дочь американской богачки. Она увлечена диссертацией о влиянии на творчество Микеланджело удара кулаком, полученного в детстве. Конечно, Шаброль видел в Японии немало честных интеллигентов, но сама система обрекает их на безысходное положение: низкая оплата труда порождает умственную спешку, ведет к утрате способности мыслить глубоко и оригинально. Получается заколдованный круг. Кому же выгодно держать творческую мысль в мышеловке? «А может, интеллигенция специально поставлена здесь в трудное положение, — размышляет автор, — и именно благодаря таким заколдованным кругам в японском обществе удерживаются феодальные порядки». Стоит добавить, что эти заколдованные круги, из которых едва выбрался автор, — примета современного буржуазного, а не феодального контроля над мыслью и творчеством. Различие лишь в том, что на Западе этот контроль осуществляется более тонко, чем на Востоке.

«Заколдованный круг» — итоговый образ в книге Шаброля. О многих тягостных впечатлениях столичного бытия поведал Шаброль. Тут и липкие фигуры зазывал, и скорбные лица жриц оплаченной любви, и стриптиз в баре, и ночная оргия разнузданных инстинктов. Но самое разительное среди них — история о том, как обычно развлекается рядовой японец. Стальной бильярд автомат — патинко. На патинко наживаются отъявленные спекулянты, японцы понимают, что их обирают, и все же продолжают играть... «Мне говорили, что автоматы из никеля и стали обладают непреодолимой притягательной силой, что это — наркотик, медленное коллективное самоубийство, обряд уничтожения...» Но патинко — лишь следствие, а причины пустого и безрадостного времяпрепровождения следует искать в явлениях социальных. Низкая заработная плата, дороговизна жилья, интенсификация труда, производство вооружений, огневая мощь которых «в четыре раза превосходит» силу японских армий в минувшую войну...

Шаброль смотрит на свои злоключения как бы со стороны. Его «загадочные» мытарства входят органично в сюжет «заколдованных обстоятельств» и по мере их уяснения получают свою разгадку. Одновременно и окружающая жизнь, заключенная в «заколдованное кольцо», отчетливей воспринимается в процессе «раскручивания» истории создания сценария и бегства его автора.

Бегство из Японии имеет в книге двоякую мотивировку: внешнюю, событийную, порожденную стечением обстоятельств, которые сложились неудачно для автора, и внутреннюю, отражающую реакцию художника на парадоксальность его положения.

Анализ двух мотивировок одного поступка позволяет поразмышлять и о личности рассказчика, которая оказывается гораздо сложнее, чем это кажется на первый взгляд, и о жанре непритязательных заметок, которым порой доступны и драматизм, и психологическая глубина. В калейдоскопе разнородных впечатлений, зарисовках на ходу, сделанных в нарочито небрежной иронической манере, события и обстоятельства, от которых спасся бегством «растерявшийся» человек, выведены крупным планом и «выстроены» в определенной последовательности, к финалу обретающей четкие контуры детектива.

Уже в деловой встрече с Королем Покрышек рассказчик видит, что ему отведена роль шута при жалком, ничтожном, но деспотичном старикашке. Богатырский рост, борода да трубка — вот что производит впечатление, забавляет всех. Его творческое лицо здесь никого не интересует. Герой отказывается от «почетного» места приживала при особе могущественного биржевика, но желанного освобождения от унизительного, а порой и грубого воздействия так и не обретает. Сценарные дела совершенно запутались, его преследуют безденежье итягостное ощущение, что истинную причину его пребывания в Японии от него скрывают. Он мечется, но из заколдованного круга вырваться не может. Растерявшемуся человеку в Японии приходилось рассчитывать лишь на себя да еще избегать бестолковой инициативы непрактичной Мото-сан и разгадывать козни непрошеных покровителей из «Агентства космических услуг».

Мото-сан — добрая душа, но цель, которую она преследует, портит все. В повсюду рекламируемом ею «новом Бальзаке, только еще моложе» она видит прекрасный объект для капиталовложения. Правда, ею движет лишь мечта, иллюзия о сказочном доходе. Извлечь его она не в силах. Нет у нее ни опыта, ни мертвой хватки. Жертва финансового прожектерства, она недаром напоминала Шабролю наивную козочку господина Сегена. Волки из «Космических услуг» уже терзают свою добычу. Вывеска «импорт-экспорт» — фиговый листок, маскирующий логово профессиональных убийц, мастеров заплечных дел. Их суть пародирована автором с холодной яростью и разящим сарказмом. Он озорно «припечатал» их кличками: Волкодав, Тигровый Зуб, Тухлое Яйцо. «При мысли, что ты принадлежишь к одному с ними классу животных, становится не по себе». А вот и шеф всех этих Держиморд — мэтр Абе. Его холодные глаза, «могут быть жестокими, похотливыми... лукавыми, раболепными, только не нежными или сердечными. В них нет ни искорки человечности». Фашист Абе, приставленный переводчиком к Шабролю, автору «Последнего патрона», — это ли не ключ к разгадке японских злоключений героя? Общение с ним и его командой сулило лишь детективную развязку. И если «растерявшийся человек» еще гадал, зачем он приехал в Японию, то почему ему надо из нее бежать, он знал наверняка. Заколдованное кольцо сжималось вокруг него, мэтр Абе открыто угрожал подопечному, силы были не равны. Наконец, самолет вырвал героя из Японии, но удалось ли ему вырваться вот так же просто из «заколдованного круга»? Ведь Король Покрышек есть и во Франции. А мэтр Абе? Что по сути в нем специфически японского? Абе служил во Франции, Бельгии, Западной Германии, Испании, Италии... и готов впредь служить всем, у кого в чести «искусство» укорачивать человеческую жизнь. Нет, заколдованные кольца опоясывают не одну Японию.

«Растерявшийся человек» может унести ноги от тех или иных конкретных преследователей, может перенестись из одного края «свободного мира» в другой, но вырваться из плена буржуазной действительности таким путем ему не дано.

Личностная мотивировка отъезда интимна, а потому стыдливо скрыта как бы меж строк. И лишь иногда, прервав каскадную запись бесед, встреч, сценок, споров, зарисовок увиденного, Шаброль с какой-то щемящей болью просто говорит о том, что у него на душе: «Токио очень грустный город, самый грустный на свете... я не ощущаю никакой сердечности за этим парадом вежливости и церемонности, а эти улыбки — тысячами, миллионами — эти стереотипные улыбки леденят мне душу...» Быть может, одно из возможных истолкований названия книги таится в этом признании. Автору хотелось бы встречаться с разными людьми, но без деловых целей, к кому-то привязаться, а не разыгрывать роль «нового Бальзака, только еще моложе», подружиться с душевными людьми, а не советоваться с Чангом о подвохах мэтра Абе; ему хотелось бы любить всех японцев, но глаза видели много такого, от чего становилось еще тоскливее. Торговая суета вокруг сценария отняла у него радость общения с миллионами простых японцев, которым отвратительны и ненавистны короли. Покрышек или Бензина и их звероподобные прихвостни. Моральная ответственность перед пригласившей его на свои деньги Мото-сан побуждала его окунуться в трясину двусмысленной неопределенности, присущей деловому миру, миру фальши, пустоты и обмана. Ощущение одиночества и даже опустошенности нарастает. «Только здесь, в Японии, я понял как следует смысл французской поговорки „Скучает, как горбушка хлеба за буфетом“. Я не могу найти себе места, я, который никогда не тяготился одиночеством... Пойти в соседнее патинко пошвырять шарики, что ли...» Ирония горька, чуть ли не безысходна. Грусть-тоска однажды столь невыносимо одолела художника, что вылилась стихийно на вечере у пяти гейш в невиданное представление: «Я вообразил, что вот явился Брассенс, что вижу его только я и это избавляет меня от необходимости представлять его присутствующим. Я встречаю его у дверей, пожимаю руку, приглашаю сесть... А потом я проводил его до дверей, попрощался, сел, поджав ноги, на прежнее место... Я чувствовал себя Другим человеком». Сцена эта — одна из наиболее выразительных в художественном отношении — кульминация чувства одиночества и одновременно исходная точка преодоления его. Личностное самоопределение и творческая фантазия, воображение, сдавленное деловой атмосферой Токио, внезапно прорвались. Проявилась воля к духовному освоению мира и противоборству враждебным художнику обстоятельствам. И вот уже с упорством верующего он стремится открыть японской детворе прелесть французской речи и всеобщий смысл поэзии. «И тополя, от реки до самых небес тополя, — это все полнота бытия, это паши с тобой чудеса, это в нас чудеса, потому что и ты и я на одной земле. Это наша земля». Это стихи Жоржа Юне из сборника, изданного во Франции подпольно в 1943 году, когда юный Шаброль сражался с оружием в руках против фашизма.

Десять лет спустя Шаброль снова вступил в схватку. Его противник — колониализм и расизм, оружие — слово, образ. Его ранний роман — «Последний патрон» (1953) рождается наперекор традициям колониального романа Поля Адана и Луи Бертрана. После мучительных раздумий Кристиан Бессет — герой романа — узрел скрытую за ложью газет простую истину: война во Вьетнаме ведется в интересах тех же господ, которые отдали Францию на поругание Гитлеру.

«Живая созидательная энергия нации» — в рабочем классе, утверждал Шаброль в романе «Гиблая слобода» (1955). Буржуазия стремится разобщить рабочих, сломить их сопротивляемость — для этого все средства хороши. Но в ответ у рабочих крепнет чувство солидарности и взаимовыручка.

В «Гиблой слободе» Шаброль реалистически воплотил свою гуманистическую веру в человека: надо любить человека, ибо каждый человек несет в себе целый мир. Художник отстоял эту веру, пережив глубокий кризис во второй половине 50-х годов. Истоки и характер этого кризиса обнажены в его романах «Лишний» (1958), «Жертва Марса» (1959) — романах, посвященных минувшей войне. Сомнение в победе разумных усилий человечества, отчетливо обнажившееся в «Лишнем», сказалось и в «Жертвах Марса», где реализм, характерный для «Гиблой слободы» и «Последнего патрона», вытесняется натуралистической схематизацией человека, а историзм уступает место фатализму.

Художник вырвался из сети абстрактно-метафизических суждений о человеке вообще, о тщете исторического действия, создав сказание-реквием о восстании камизаров — своих земляков севеннцев — в 1702–1704 годах. В «Божьих безумцах» (1961) — так называется эта героическая сага — художник трезво смотрит на историю, которую творят сами люди.

«Божьи безумцы» предшествуют японскому дневнику художника, в котором конкретно историческое мировосприятие еще не погасило былых сомнений. Порой на страницах очерковой книги отчетливо звучат мотивы прежних сомнений. Художник как бы вновь на перекрестке, его опять одолевают «проклятые вопросы», но у него хватает мужества вслушаться в ответы, которые приносит ему реальность, преодолеть инерцию пережитого. «С кем протекли его борения? С самим собой», — сказал поэт. Шаброль ведает эту мучительную тайну художественного творчества. История создания сценария, характер его замысла, центральная идея — плоды тяжкой, но радостной победы над собственной усталостью, горечью впечатлений, одиночеством, скептической размагниченностью. Так рождается философская повесть «Мольеровское кресло» (1967), быть может лучшее создание Шаброля. В ней рассказана притча о бедном французском чиновнике, который постигает в Японии среди таких же обыкновенных, сердечных людей, как и он, бесхитростную мудрость жизни и любви — этого высшего дара природы.

В этой философской повести — ее наброски рассеяны по страницам японского дневника — Шаброль одержал духовную победу и над самим собой, и над обстоятельствами, которые диктовали ему либо «мудрое» молчание, либо пустое скоморошество. «Растерявшийся человек» чуть ли не панически бежит из Страны Восходящего Солнца; художник возвращается на родину, исполнив свой долг. Ему не страшны обстоятельства, ибо он знает, что битва за достоинство, радость жить и любить человека идет повсеместно там, где унижен человек.

Шаброль возвращался во Францию, чтобы «отправить» своего друга — героя «Мольеровского кресла» — в Японию, страну, где простые люди, как и на всем земном шаре, не утратили вкуса к жизни, любви, солидарности. Так совершился подлинный прорыв заколдованного кольца, творческое преодоление одиночества и отчужденности в «свободном» мире. Так возник образ той Японии, которую полюбил Шаброль.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Рисунки — не иллюстрации, они — приложения, даже скорее заметки, но сделанные с другой точки зрения, в другой манере на полях записной книжки, когда перо спотыкалось, когда не хватало слов и порою штрихом можно было выразить больше. — Прим. авт.

 

[2] Клод Шаброль — современный французский кинорежиссер, представитель «новой волны». — Прим. пер.

 

[3] Татами — соломенные циновки, на которых сидят японцы. — Прим. авт.

 

[4] Киоски, где товары не облагаются пошлиной (англ.).

 

[5] Крупные феодалы, владетельные князья в средневековой Японии. — Прим. ред.

 

[6] Одно из направлений японского национального изобразительного искусства — цветная гравюра на дереве. — Прим. ред.

 

[7] Герой фильмов ужасов. — Прим. пер.

 

[8] Американская эксцентрическая комедия 30-х годов. — Прим. пер.

 

[9] Пояс для кимоно. — Прим. авт.

 

[10] Лови момент (лат.).

 

[11] Японское междометие «ано нэ», не имеющее смыслового значения и употребляемое лишь для привлечения внимания собеседника, здесь перемежается с французскими словами «Бальзак» и «табак» и японским словом «сэнсэй» («учитель»). — Прим. ред.

 

[12] Дальнейший ход событий доказал, что я ошибался. — Прим. авт.

 

[13] По-видимому, автор имеет в виду студентов и школьников, носящих обычно форменные черные куртки. — Прим. ред.

 

[14] Трактат «Онна дайгаку» («Университет женщины») написан известным японским конфуцианским ученым Экикэн Кайбара (1650-1714). — Прим. ред.

 

[15] Господин Великий Крупп (нем.).

 

[16] Он же; там же (лат.).

 

[17] Настроение (яп.).

 

[18] Перевод стихов Н. Горской.

 

[19] Мало Лебле (псевдоним Жоржа Юне), Потому, что ты добр..., Париж, 1943.

 

[20] Французское слово interpreter означает «переводить, истолковывать». — Прим. пер.

 

[21] Ф. де Грис, Их Япония.

 

[22] Эти две цитаты и примеры почерпнуты из книги Фоско Мараини, Япония, стр. 49.

 

[23] В один миг (итал.).

 

[24] Исковерканное «бородач» (франц.). — Прим. пер.

 

[25] Уличные предсказатели судеб. — Прим. ред.

 

[26] Соевый творог (яп.).

 

[27] Игра по правилам (англ.).

 

[28] Приют для трехсот слепых в Париже. — Прим. пер.

 

[29] В средние века описание зверей с аллегорическим их истолкованием. — Прим. пер.

 

[30] Крестьяне-гугеноты, восставшие на Юге Франции в начале XVIII в. Имеется в виду роман автора «Божьи безумцы». — Прим. пер.

 

[31] Автор допускает ошибку, считая дзайбацу — финансовую олигархию Японии — носителем каких-то феодальных начал. Современные дзайбацу, в сущности, ничем не отличаются от финансовых клик США и других империалистических стран. — Прим. ред.

 

[32] Здесь неточность: персональный состав руководящей верхушки концернов «Мицуи», «Мицубиси» и др. значительно изменился после войны, хотя эти концерны и сохранили прежние названия. — Прим. ред.

 

[33] Кличка поденных рабочих, работающих по направлению биржи труда на различных общественных работах и получающих зарплату от муниципальных властей. — Прим. ред.

 

[34] Не знаю, когда умру! (яп.).

 

[35] Символические ворота у входа в синтоистский храм.

 

[36] Часто встречающееся название питейных заведений, где продают виски. — Прим. ред.

 

[37] Персонаж книги Альфонса Доде «Письма с моей мельницы».