Суббота, 13 апреля, 3 часа дня

В поезде

Вот уже добрый час, как мы выехали из Токио, куда — сам не знаю.

Никто этому не поверит, когда я возвращусь, если только я когда-нибудь возвращусь. Я и сам не верю. Я все время колеблюсь между безразличием и отчаянием. Разумеется, мадам Мото, не жалея сил, объясняла мне, куда и зачем мы едем... Я ничего не понял (между прочим, пребывание в Японии нисколько не развивает мои умственные способности), но спросил, как называется деревня, куда мы направляемся. Она не знала. Тогда я поинтересовался, как называется ближайший от этой деревни город... Она не знала. Впрочем, я мог бы об этом и сам догадаться: на вокзале в Токио она расспрашивала всех попадавшихся на ее пути железнодорожников и бесчисленное множество пассажиров, которые тоже не знали и из вежливости даже расспрашивали других... Мы трижды садились не в тот поезд, но это, по-видимому, явление обычное, так как большинство пассажиров тоже ошибались. Наконец мы уселись в вагон первого класса, хотя билеты имели во второй. Мы уплатили разницу в стоимости билетов первому контролеру, штраф за то, что сели не на свои места, — второму, если только я правильно понял, потому что мадам Мото стыдливо обходила эти конфузы молчанием, принимая на себя вину, и она ложилась тяжким бременем на ее плечи и сильно утомляла, хотя надо быть и без того сильно утомленным, чтобы совершать такие ошибки.

Невероятно! Впрочем, говорили же мне перед отъездом, что Япония будет меня постоянно удивлять!

Стоит мне подумать об этой истории с фильмом, как мне, в сущности, становится уже совсем безразлично, куда я сегодня еду. Я к нему не ближе, чем до отъезда в Японию, моя уверенность в своих силах не стала больше. Увеличились лишь мои сомнения. Я часами ломаю себе голову, гадая, что может скрываться за этой злой шуткой, и при этом сочиняю сценарии... фильмов ужаса. Меня все больше интересует, в каком положении находятся в современной Японии нищие, бродяги, особенно глухонемые.

(Рассевшись и разместив вещи, пассажиры сбросили обувь. Перед каждым креслом стоит скамеечка для ног, напоминающая наши скамеечки для молитв. Затем пассажиры ослабили узел галстука, расстегнули рубашки и пояс. В жару мужчины, наверное, остаются в одних кальсонах. Парами проходят девушки с лотками — они продают прохладительные напитки, фрукты, мороженое, корзинки с полным рационом еды. В вагоне происходит настоящий пикник — выражение «закусывать», право, было бы неточным!)

(Писать мне удается лишь на остановках. С тех пор как мы миновали пригород, поезд не пропускает ни одной станции и не спешит ехать дальше. Типично японская скорость — скорость дорожного катка. Трогаясь с места, машинисты усердствуют еще больше, чем таксисты, — у них для этого больше сил и возможностей. Я видел, как любители поесть при отправлении поезда попадали мимо рта...)

(Я даже не могу прочесть названия станции. Остановка такая же затяжная, как и предыдущая: примерно сорок километров тянется однопутка, и машинисту приходится дожидаться встречного состава...)

Вчера к нам подошел очень самодовольный толстый японец и спросил, не кубинец ли я. По-видимому, его смутила моя борода. Он вел за руку болезненного вида девушку с длинными косами, которую представил как самого юного пилота Японии. Судя по визитной карточке, он советник фирмы «Сони». Он поинтересовался, пилотируют ли француженки самолеты. Я ответил, что они только этим и занимаются, и стал, к своему удивлению нахваливать Жаклин Ориоль. Да здравствуют женщины-пилоты! Да, тяжело быть французом в Японии!

За всю свою жизнь не писал я столько почтовых открыток, таких длинных нежных писем. Это Япония толкает меня обратно к своим? Или тысячи километров делают моих близких столь близкими мне?

(Мадам Мото уснула в крайне неудобной позе. Можно подумать, что она приняла ее ради умерщвления плоти, чтобы наказать себя у меня на глазах. Ее болезненный сон с кошмарами, касающимися продажи картин, кинематографических смет, счетов за гостиницу и поездок по железной дороге, давит меня и гнетет. У меня такое чувство, словно я сижу перед трупом своей жертвы. Муки совести одолевают меня все чаще и чаще; прошлой ночью они меня разбудили; напрасно я твержу себе, что идея, что вся эта затея не моя, что я действовал на полном доверии, не потребовал ни гроша аванса... Жаль, что мадам Мото уснула на остановке: рывок поезда ее разбудит...)

(...Я опасался не того, чего следовало: ее бесцеремонно растолкал третий контролер и потребовал уплаты очередного штрафа... За что? Такса однопутки? Прогулочный тариф, благо скорость «экспресса» не превышает тридцати пяти километров в час? Каждый раз она предпринимает настоящую спелеологическую экспедицию в глубь своей сумки: начинает одной рукой, продолжает двумя и неизменно кончает тем, что засовывает внутрь и голову; лучше бы она провела туда электрическое освещение, как в холодильниках. Контролер ушел довольный. Она засыпает снова, но ненадолго: мы опять трогаемся в путь...)

(...На этой станции остановка, видимо, затянется: пассажиры дальнего следования выходят из вагонов размять ноги, уборщицы подметают у нас между ногами и выуживают из-под кресел банки, коробки, палочки, корки; они тоже не спешат. А между тем это малюсенькая станция на склоне гор, очень похожих на Севенны, — «они берут у нас все!» — и никакого населенного пункта вблизи нет... Я не спрашиваю, почему поезд остановился тут. Боже упаси! И потом, у кого спросишь? Лучше я, как всегда, воспользуюсь проволочкой и опишу пресловутый «вечер с гейшами»...)

 

Гейши

Итак, меня пригласил брат мадам Мото, с которым я незнаком, а она в ссоре, так как, вместо того чтобы помогать сестре, он отдает все деньги новой жене — гейше. Такой вывод подсказывает мне всякий раз мадам Мото при малейшем намеке на неблагодарного брата, у которого я наконец увижу гейш. Это и есть Япония!

Мы явились с большим опозданием: мадам Мото и Ринго заехали за мной на такси. Судя по тому, сколько времени ушло у нас на розыски небольшого квартала с хорошенькими домиками, я знал еще далеко не все об особенностях транспорта в Токио. А когда мне стало известно, что в доме, примыкавшем к домику гейш, родилась и воспитывалась Ринго и жил ее отец, я понял, что еще не утратил способности удивляться.

 

Две респектабельные женщины, этакие сестры Анны, ждали нас в прихожей около гэнкана — священного места, где оставляют обувь. Едва я успел разуться, как мадемуазель Ринго в чулках уже подала мне с верхней ступеньки лестницы знак поторопиться. Подлесок была здесь свой человек. Мадам Мото подталкивала меня сзади, объясняя, что надо торопиться, поскольку дам-гейш ожидали после нас в другой комнате. Я проявил массу доброй воли и, когда передо мной открыли дверь, так поспешно заскользил по натертому коридору, что едва не высадил поперечины перегородки с такой же легкостью, с какой дрессированный тигр прорывает обтянутое бумагой серсо.

Кроме меня, тут был только один мужчина, журналист, не Фруадево, а первый мой знакомый — главный редактор. Я удивился, что он тут делает (и продолжаю удивляться до сих пор). Во время ужина я подумал было, что он муж одной из присутствующих дам. Эту версию впоследствии категорически отвергла мадам Мото, но пока я так думал, я наверняка нагромождал одну бестактность на другую, даже того не подозревая.

Гейш было пять — мадам Мото обратила мое внимание на то, что ее мерзкий братец не поскупился, — и все, как одна, в кимоно! Троим из них было по меньшей мере лет пятьдесят, но они были еще резвые и, судя по тому, как легко падали на колени, ревматизмом не страдали.

Та, что постарше, этакая бабуся, не имела случая проявить свои таланты: в течение вечера я не раз удивлялся, почему она не принимается за вязание.

Вторая по старшинству, высокая, сухопарая, имела вид сурового, но справедливого профессора-холостяка.

Третья сбрасывала свои полвека со счетов, должно быть, когда-то она была очень красива. Ее бесстрастное лицо в рамке прически Жюльетт Греко-45 говорило об уме.

Остальные гейши были несколько моложе.

Я едва решаюсь написать эти слова, но одну из них звали мадемуазель Хризантем. Возможно, потому она и была одета, как настоящая гейша; на лице толстый слой гипса, на голове высокий парик из конского волоса, смазанного маслом камелии, на проволочном каркасе, укрепленный вощеной нитью. Только ее кимоно по красоте приближалось к тем, какие встречаются в Париже.

Про пятую гейшу я ничего не могу сказать: она была приставлена ко мне, так что практически я ее не видел. Весь вечер она простояла у меня за правым плечом, чтобы наполнять мой стакан; к этому очень быстро привыкаешь, но ей не часто приходилось вмешиваться.

Стол был длинный и широкий, за ним мог бы заседать муниципальный совет, но высота ножек не превышала десяти сантиметров. Подушки, как и положено, располагались в виде подковы, и меня усадили на почетном месте — перед токонома, священным альковом, но я не был тронут оказанной мне честью, так как узнал о ней, когда уже уходил. Справа от меня сидела мадам Мото, слева — мадемуазель Ринго, впереди — Жюльетт Греко, справа от нее — главный редактор, слева — мадемуазель Хризантем, а затем — бабуся. В закруглении подковы восседала Профессор.

Дамы сразу же стали относиться ко мне как к джентльмену редкой воспитанности, поскольку вежливость велит хозяевам подавать самые дорогие и утонченные блюда, а гостям — не притрагиваться к ним в доказательство того, что они явились наслаждаться приятным обществом, а не набивать брюхо. Я не дотронулся ни до ладьеобразных блюдечек, пестрое содержимое которых так же ласкало глаз, как мухоморы в желе молочного цвета, ни до желтков неснесенных яиц, ни до риса с побегами тростника, ни даже до бульона из водорослей, хотя тот мне подмигивал. В самом деле, в нем плавал великолепный глаз рыбы таи — разновидности до-рады, которая славится именно своим большущим глазом.

Мадам Мото, ее племянница Рощица, главный редактор и гейши вели оживленный и, должно быть, умный разговор и время от времени из последних сил корчились от смеха.

В первый час они мне не мешали. Я старался разгадать маленькую загадку: какая из гейш сосала все соки из проклятого брата? Обе молодые — мадемуазель Хризантем и рабыня за моей спиной — исключались, так как не отвечали единственной известной мне примете: я знал, что пожирательница бриллиантов — крупнейший в Японии виртуоз по игре на барабане, а в этой стране, пока тебе не перевалит далеко за пятьдесят, ты ничто, даже не виртуоз.

Пошел второй час, а я так и не нашел разгадки и решил заняться другим. Я попросил мадам Мото отодвинуться, что она сделала, не прерывая своих речей. Я вытащил из-под себя подушку и положил между нами — так образовалось дополнительное место, потребовавшееся мне для нового сотрапезника.

Я вообразил, что вот явился Брассенс, вижу его только я, и это избавляет меня от необходимости представлять его присутствующим. Я встречаю его у дверей, пожимаю руку, приглашаю сесть на подушку между мной и мадам Мото. Кратко объясняю, где он находится и что делает, отвечаю на его вопросы, остроумно оспариваю замечания...

Это было как нельзя легче.

В самом деле, добрый час расстояние между мной (в Токио) и Жоржем (в Париже) было меньше, чем бывает обычно между трубками. Я отважился бы даже сказать, что никогда еще Жорж не проявлял в разговоре такое добросердечие. Мы разговаривали на нашем особом языке — смеси жаргона, просторечья, крепких словечек и безобидных ругательств. От вечера с гейшами мы перешли на Токио, потом — на Японию, потом — на весь Дальний Восток. Последняя тема привела нас в боевую готовность, и мы, как всегда, смогли насладиться нашей беседой. Мы с новым удовольствием вспомнили старые распри, без труда вернулись к уже немодным спорам о Германии, умудрились столкнуть Бодлера с Дидро, Платона с Вольтером и, уж конечно, Лафарга с Беартом, ни разу не выйдя за рамки красноречия в картезианском духе и не впадая в раж, поскольку разговор не переставал вертеться вокруг одного и того же, как и все наши разговоры, которые всегда вертятся вокруг одного центра притяжения — умилительной людской глупости.

— Мне надо вернуться домой пораньше, что-то Марселю нездоровится, — вставая, сказал Жорж.

Я проводил его до дверей, попрощался и, поджав ноги, сел на прежнее место.

Я чувствовал себя другим человеком.

Гейши, мадам Мото, Рощица и главный редактор взирали на меня со страхом. Они сидели, не шевелясь, уставившись в одну точку, и хранили молчание... Молчание, казавшееся влажным.

Послышался приказ — не знаю, кто его отдал, — как я потом понял, на японском языке. Представление началось.

Одну деревянную перегородку раздвинули, чтобы приоткрыть альков. Профессор опустилась на левое колено и с темпераментом корсиканского гитариста принялась в такт царапать свой сямисен. Она извлекала из инструмента скрипучие, стонущие звуки, составлявшие одну из тех варварских протяжных, монотонных мелодий, которые пираты разнесли по всем морям и островам земного шара.

Мадемуазель Хризантем и рабыня за моей спиной исполнили известный танец каппоре, изображающий лодку, груженную мандаринами: три шага назад, три шага вперед, три хлопка в ладоши, восклицание «Кап-поре!»— и опять все сначала, пока сямисен не умолк.

Возможно, исполнялся вовсе не каппоре, но на мой вопрос никто из присутствующих и даже сами исполнители не могли дать точный ответ.

После представления мы все же немного поговорили — не могли же мы сразу разойтись!

Жюльетт Греко-45 доказала, что ее тонкое лицо не обманывало: она велела заменить мое сакэ на виски, подождала, пока я промочу горло, и заговорила о Жюльене Сореле, Фабрицио дель Донго, Люсьене Левене и Стендале-сан...

Этого было достаточно, чтобы толкнуть меня на сочинение куплета. Я указал пальцем на гейшу в красивом кимоно и пропел:

 

Сказать «люблю» и снова жить,

И снова выбиться из сил —

По хризантеме ворожить,

По лепесткам жемчужины могил.

 

Мы говорили об этом цветке праздника всех святых, символизирующем у японцев радость, счастье и жизнь.

— Главное, не смотрите на меня, мадемуазель Хризантем! Я читаю смерть, я читаю свою смерть в ваших глазах! Мне страшно...

Моя шутка прошла незамеченной. Теперь я думаю, что, пожалуй, так оно и лучше.

Тем не менее я сделал вторую попытку пошутить и, вспомнив предупреждения Темпи о том, что у японцев отсутствует чувство юмора («Предупреди, что надо смеяться»), принял меры предосторожности:

— Послушайте, я расскажу вам забавную историю. Я думаю, вам будет смешно.

Они уселись поудобнее (если можно сесть поудобнее на коленях) и насторожились. Прежде чем начать, я решил для храбрости выпить и, протянув стакан, попросил:

— Налейте-ка мне, пожалуйста, еще виски.

Они хором рассмеялись и несколько минут хохотали до упаду.

Когда они успокоились, я, набравшись храбрости, наконец рассказал свою забавную историю. Они слушали меня внимательно, невозмутимо, со своей обычной улыбкой, понимающей и чуть грустной.

Вечер с гейшами закончился разговором о смерти... И подумать только, некоторые полагают, будто это веселые вечеринки! Присутствующие дамы выразили желание умереть как можно скорее.

— Право, я очень устала жить, слишком много горя я видела на своем веку, — заявила Греко, знавшая Стендаля.

— Все женщины таковы! — презрительно сказал мне японец..

(На гейш мне хватило двух станций. Следующая станция — наша. «Приехали!» —повторяет мадам Мото, засунув нос в сумку в поисках билетов... Приехали! Но куда?)

 

 

На ступеньках дворца

 

 

Часа

У мистера Коята Кояма, в деревне X., возле города X., перед тем как уснуть

Всю ночь слышалось приятное журчание воды. Вдоль улочек бегут ручьи, пересекающие дворы маленьких ферм; крошечные ручейки покрывают долину сетью потоков, то медленных, то быстрых. Шум струящейся воды в доме объясняется тем, что мистер Кояма принимает ванну.

Ночной ветерок привычно шумит в ветках садика, скрипит ствол. Две совы перекликаются с одного края долины на другой. Я глотаю запахи земли и деревянных досок, с наслаждением потягиваюсь.

На вокзале X. мы взяли такси и проехали через город, красочный и оживленный, как один из кварталов Токио. После нескольких километров разбитого шоссе мы выехали на проселок, заканчивающийся на маленькой площади деревни X.

Фермы представляют собой домишки с соломенными крышами. Мистер Кояма, крепкий, стройный старик, — столяр. Он мэр деревни (если я правильно понял). Кажется, он дядя мадам Мото и ее благодетель.

— Он очень, очень милый, он дает мне много денег всегда, когда мне надо, он дает много денег, правда, он милый?

Такая щедрость кажется невероятной, настолько бедно выглядит дом, хотя по сравнению с соседними домами он производит впечатление процветающего.

Мистер Кояма работает со своим старшим сыном и тремя деревенскими парнями. Стружки, опилки распространяют аромат, который не требует объяснений. Японские столяры не толкают рубанок от себя, а тянут к себе, всякий раз осматривая предмет и поглаживая его поверхность. Они работают с явным удовольствием, испытывая физическое наслаждение от самого процесса труда и гордясь тем, что в этой стране, где все из дерева, они самые нужные люди. В их изделиях нет ни гвоздей, ни винтов, ни шарниров, словно тут избегают соединять железо с деревом. Дерево скрепляет дерево штырями, дерево раздвигает дерево клиньями.

Мои руки непроизвольно подхватывают снизу раму, пальцы гладят отполированные наждаком прожилки, очерчивают контуры извилин, выявившихся при полировке. Здесь больше двадцати различных инструментов, разложенных по исстари заведенному порядку. Стамески, рубанки, пазовки, долота, рашпили, тесла, фальцы, скребки, зубила, цикли, продольные и поперечные пилы, инструмент для полировки, струпцины, лекала незнакомых мне форм. Горшки с краской, банки с лаком не перебивают запахов натуральной древесины. Я бы охотно пробыл тут недели, прошел целую школу, никогда не покидал бы этого главного храма Японии, светлого и чистого.

Кошка мяукает, собака тявкает, где-то поблизости кудахчут куры, курлычет индюк. Жители деревни волочат свои гэта по утрамбованной земле улочек вдоль малюсенького ручья, постукивают обувью-скамеечками по плоским камням, выложенным на таком же расстоянии один от другого, как камни в броде, с блаженной беззаботностью пересекают дворики. Будущее им не страшно: все зависит от древесины, а по склонам долины растут прекрасные деревья.

Мистер Кояма ведет меня к алтарю предков — своего рода буфету в темном уголке между кухней и столовой. Он показывает портрет отца и матери, своеобразного Будду из дерева, выносит его к свету и, прежде чем протянуть мне, чтобы я насладился произведением искусства, сдувает насевшую пыль.

Мистер Кояма представляет мне девятнадцатилетнюю дочь. Она приветствует меня, стоя на коленях и несколько раз кланяясь так, что ударяется лбом между ладонями, положенными на татами. Одета она, как одеваются на Западе студентки. Она исчезает — больше я ее не увижу. Я забыл имя старшего сына, но оно означает: Все для родителей. Мистер Кояма представляет мне своих жену и младших сыновей — трех и шести лет.

В глубине столовой висит лента с надписью огромными иероглифами. Я спросил мадам Мото, что она означает. «Я узнаю...» Она читает, перечитывает, спрашивает сноху хозяина, та в свою очередь читает и перечитывает надпись, словно видит ее впервые. Обе идут на кухню, и вскоре оттуда доносится спор, в котором принимает участие несколько незнакомых голосов. Наконец мадам Мото возвращается. С плохо скрываемым смущением она объясняет смысл надписи:

— «То, что надо строить себе жизнь, хорошо! Просто хорошо!» Вот!

 

Мы усаживаемся с поджатыми ногами вокруг стола в гостиной. Мистер Кояма плюет в старую медную чернильницу в виде трубки. В ней находится кисточка, которой он размазывает слюну по кусочку китайской туши, потом протягивает кисточку мне, чтобы я расписался. Я вывожу свое имя арабесками в форме бороды. Хозяин дома долго восторгается красотой штриха, похоже, вполне искренне. Он мне симпатичен, и я сержусь на себя за то, что опять думаю об оплаченных комплиментах стюардесс.

С нами за стол садится только старший сын. Я понял, что он мечтает о французской трубке, и дарю ему одну из своих. Он набивает ее и, чтобы доставить мне удовольствие, делает несколько глубоких затяжек. Я восхищаюсь его выносливостью, так как хорошо знаю эту трубку: если затягиваться слишком быстро и глубоко, начинает саднить глотку, как от больших глотков купороса. Я тихо говорю об этом мадам Мото.

— Сейчас узнаю.., — отвечает она.

Возникает спор, мужчины бросаются на кухню, оттуда выскакивают женщины и врассыпную бегут по деревне.

— Сейчас... Несколько минут! — говорит мадам Мото, жестами призывая к терпению. И в самом деле, очень скоро передо мной ставят несколько бутылок пива.

В мою честь приготовлено настоящее пиршество, но мой желудок болезненно сжимается от одного вида салата из водорослей и жареных каракатиц, фаршированных крошечными яичками неизвестного происхождения, под сине-зеленым запекшимся соусом. Хозяева не считают отсутствие аппетита признаком хорошего тона, оно повергает их в отчаяние. Снова возникает спор, полный драматизма, но, кажется, все улаживается телефонным звонком. Я боюсь, уж не заказали ли они еду в европейском ресторане. Вскоре выясняется, что они вызвали такси, желая вознаградить меня прогулкой.

Итак, после «ужина» мы вернулись на площадь и ждем такси. Оно доставило мадам Мото, мистера Кояма и меня в город. Мы провели вечер в крошечном доступном ресторане-баре, который содержала вторая жена мистера Кояма.

Дядя мадам Мото представил мне «других своих детей» — молодого человека и двух девиц. Мы приятной компанией уселись с поджатыми ногами вокруг столика, на котором тотчас же возникло знаменитое пиво. Мне ужасно хотелось есть, и я в огромных количествах заглатывал жареную чечевицу и соленый арахис и запивал пивом.

— Семеро детей с тремя женами... — с гордостью показала мне на пальцах мадам Мото. Что за муки не иметь возможности общаться с этим милым молодым человеком, с этими двумя девушками, пугливыми и стеснительными, но тонкими и понятливыми. Мы напевали всем знакомые песенки Шарля Трене, Франсиса Лемарка, Маргерит Монно. В завершение банкета отец семейства спел что-то свое... А я спел «На ступеньках дворца». Дети попросили мадам Мото перевести. Она «перевела» одной короткой фразой, которая их не удовлетворила. Тогда я начал излагать содержание при помощи рисунков: вот дворец, на ступеньках сидит девушка, ее обувает маленький сапожник... Мадам Мото долго рассказывала содержание каждого рисунка, и у меня впервые было впечатление, что она делает настоящий перевод. В юных взглядах ее слушателей я читал понимание. Они хотели бы выучить мелодию.

На фоне японской речи самая простая, самая банальная французская фраза кажется мелодией. Все зачарованно настораживают слух. Отец и дети просят меня говорить, сказать что угодно. Я декламирую, стараясь изо всех сил:

 

Все на свете: сверкающая весна, и осенняя рыжина,

Ветер в лесах, и скорбные тени ушедших друзей,

Отлив, танцующий на песке, и танец девичьих волос на ветру,

Трепет руки в руке, и солнце рядом с вином на столе,

Листвы, и кожи, и детской ладони шелк,

Гуляки, и кухонный чад, и бифштекс, на фаянс проливающий сок,

И беседы живая игра у лесного костра,

И тополя, от реки до самых небес тополя, —

Это все полнота бытия,

Это наши с тобой чудеса, это в нас чудеса, потому что и ты и я

На одной земле. Это наша земля.[19]

 

Не раскрывая ртов, они вторят музыке французского языка.

Они не просят перевести. Они поняли. У этого вечера есть душа, силой тайного волшебства делающая жизнь выносимой, несмотря ни на что.

Дети дают мне понять через отца и мадам Мото, что у меня красивый рот. Они его хорошо рассмотрели. Я улыбаюсь своему французскому языку, Франции, Галлии, друиды и боги которой изображались с длиннющими языками...

Мы вернулись домой в одиннадцать часов вечера. Старший сын и его жена несли уснувших детей на руках. Комната, в которой мы «ели», превратилась в мою спальню; стол отодвинули к стене, посередине разложили двойной матрац...

(Пока я пишу, мистер Кояма, приняв ванну, проходит к себе через мою комнату. Ступая босыми ногами по податливым татами, уютно завернутый в жестковатое домашнее кимоно, с лицом, размякшим, расправившимся от кипятка, со стянутыми порами, он проходит, как символ хорошего самочувствия, довольства, удовлетворения, простого личного счастья.)