Суббота, 20 апреля, 10 часов 45 минут

По повелению свыше я натянул на свой могучий трос шелковую рубашку, надел запонки и серебристый галстук.

Мадам Мото объявилась вчера собственной персоной, а сегодня по телефону распорядилась, чтобы я оделся по «форме номер один»: мы приглашены на свадьбу.

У меня тревожно на душе, и я держусь настороже. Что если она задумала женить меня? От нее можно ждать чего угодно.

После побега, причины которого так и остались невыясненными, мадам Мото вернулась в мир кино не одна, а в сопровождении девушки. Она мила, но не больше.

— Это дочь Короля Бензина, — холодно сказала мне мадам Мото, подталкивая инфанту.

Мы вышли втроем. Одной совместной поездки в токийском такси оказалось достаточно, чтобы нас связало братство людей, избегнувших гибели. Когда камнедробилка наконец выплюнула нас на тротуар, я знал, что инфанта Короля Горючего учится в консерватории играть на рояле, танцевать и выступать на сцене. Она знает почти столько же французских песен, сколько я, любит твист и молодых американских певцов, явно предпочитая Конни Фрэнсиса. Она наверняка самая жизнерадостная, самая веселая японка из всех, кого я встречал до сих пор.

Видя, как легко мы ведем беседу, мадам Мото проявляла бурный восторг. Прежде чем, не без умысла, оставить нас гулять вдвоем, тетя Ринго торжествующе бросила:

— Она мила, а? Она очень, очень хорошо говорит по-английски, а?

Мы невесело прошлись по Гиндзе. Мисс Бензин возымела желание показать мне красивые витрины. Я всячески старался не выдать, что знаю этот квартал лучше ее, но она это поняла и так, когда я стал объяснять ей дорогу домой.

Ее зовут Хироко Мицубиси или Мицудатомо, если только не Мицубабиси, — непременно вспомню, глядя на бензоколонку. Имя это означает что-то вроде «сердечная».

Я ничего не предпринял, чтобы удлинить прогулку. Телефон — плохое средство общения, но если я правильно понял, на свадьбу меня повезет мадемуазель Ринго.

 

Часов 10 минут

В комнате, где обряжают невесту

Я вытащил записную книжку, так как вот уже добрых двадцать минут невеста и я смотрим друг другу в глаза: она не может шелохнуться, а я — не решаюсь.

Я не знаю, где я — на севере или на юге города, в Токио или за его пределами, у кого я, почему сподобился такой чести.

Явившись за мной, мадемуазель Ринго знакомыми мне жестами сразу дала понять, что мы опаздываем — это стало уже традицией. Токийские такси хороши тем, что их не надо подгонять. И все же никогда еще мне не приходилось ехать на нем так долго. Вот испытание... Мы тряслись по мрачным проспектам, похожим на пригородные, один — копия другого, где не за что зацепиться глазом, чтобы удержать их в памяти.

Еще не показались ни Фудзияма, ни Тихий океан, а такси, круто завернув, провалилось в улочку, вырытую, по-видимому, в свалке: на всем ее протяжении две насыпи отбросов с двух сторон поражали зрение и обоняние; от машины, как бильярдные шары, отскакивали черепки, гнилые фрукты, отбросы овощей, пустые консервные банки...

Мое неуемное воображение уже рисовало свадьбу Тенардье с Квазимодо под аккомпанемент арии из «Трехгрошовой оперы».

(Одна за другой перед невестой по очереди падают ниц старухи в темных кимоно. Обряжавшая ее служанка ест с подноса, сидя на корточках перед столом, задвинутым в угол; она встает с полным ртом, чтобы поправить складку на свадебном кимоно, и тут же возвращается к еде.)

Цепь холмов из отбросов прервалась на несколько метров и пропустила машину под крытый резной деревянный въезд.

Он открыл нам сказочный мир: японский сад. Его красота поражает все ваше существо, а не только глаза: даже закрыв их, я продолжал ее ощущать. Мы торопились. Мадемуазель Рощица вышла из машины и молча ждала меня, удерживая дыхание.

Сад напоминал оазис мира, монастырь, пощаженный феодальными войнами, Параду — сад аббата Муре, превозмогающего, побеждающего демонов растительной чувственности. Лишь ручеек спотыкался и описывал кисточкой замысловатые, безумные иероглифы на неровной поверхности гальки и скал.

Только стихийное искусство, не подчиняющееся писаным законам, дар гениев, детей и безумцев, могло широким жестом распределить так кусты, травы, валуны, ручьи, три карликовых дерева (быть может, столетних, кто знает? Время тут значения не имеет.)...

Тропинки, выложенные широкими плоскими валунами неправильной формы, производят впечатление выбитого потоком естественного ложа, к которому не прикасалась рука человека. Разве кайман делает эскиз своей чешуи?

Круглые, светлые, как жемчуг, скалы — дар каких-то дальних вершин. Даже мох — и тот выбирает себе стволы будто по наитию.

Сосны, клены, более крупные деревья стоят кругом, как часовые, и следят, чтобы сюда не проникали ужасы, теснящиеся за пределами сада.

Руссо нарисовал в моей записной книжке иероглиф, означающий «отдых». Он состоит из изображений «человека» и «дерева».

Хорошо бы увидеть этот сад при лунном свете!

(Невеста смотрит на меня уже по-иному: она не шелохнулась, и у нее все та же улыбка, но теперь она что-то выражает, должно быть, я гримасничал, как бывает со мной, когда я сосредоточенно пишу.)

Японский домик соответствует саду и так сливается с ним, что считать его красивым и в голову не приходит. Пол просторной кухни уложен мелкой черной галькой. Шесть коленопреклоненных женщин в строгих кимоно приветствовали нас, дотронувшись лбом до ладоней, положенных на пол. Мы вошли в большую гостиную, и Ринго познакомила меня с мужчинами в пиджаках и полосатых брюках. Бесчисленные поклоны...

Затем мы пошли по длинному просторному коридору, выложенному такой же черной галькой, чуть заворачивающему, как шоссе. Коридор, по которому ходят только в носках, вел к большим гостиным, чистым, свежим, вышедшим из самого сердца дерева. В каждой вокруг длинного стола пили чай мужчины в пиджаках и немолодые женщины в темных кимоно. Ринго водила меня из одной гостиной в другую, и в каждой мы кланялись и кланялись нам.

Затем Рощица привела меня к невесте, ответившей на мои приветствия лишь несколькими словами, просочившимися из ее чуть приоткрытых губ, которыми она даже не шевельнула.

(Она неподвижно сидит в прежней позе, слегка склонив голову на правое плечо, как будто ждет, пока застынет гипс.)

Ринго сделала несколько снимков анфас, в профиль, со спины, невесты одной, невесты со мной. Затем она дала мне понять, что идет за пленкой, а я должен терпеливо ждать. И вот я жду.

Франко-японский разговорник остался рядом с фотоаппаратом. Я нашел эквивалент слову «счастье», подчеркнул его ногтем мизинца правой руки, который подпиливаю каждое утро, и поднес книжечку к глазам невесты. Бедняжка не пошевелилась. Я медленно опустил разговорник к ее рукам, соединенным у выреза кимоно. Неприметным движением пальцев она взяла книжечку.

Ее голова отягощена тяжелым париком и свадебной повязкой, тело завернуто по крайней мере в шесть тяжелых кимоно, надетых одно на другое. Широкий, до подмышек, кушак (оби) перетягивает грудь. Наконец, тяжелое вышитое пальто, давящее на плечи и заставляющее сутулиться, окончательно придает ей вид графина с сакэ.

— Кимоно придумано не для удобства женщины, что бы ни думали туристы, — объяснил мне Темпи. — Если оно хорошо облегает фигуру, то мешает дыханию, причиняет боль при каждом движении. Хуже всего то, что пояс, укрепленный на картоне, не должен гнуться. Я видел несчастных, у которых навсегда остались от него глубокие рубцы. Ведь кожа у японок тонкая и нежная, — со вздохом добавил этот опытный мужчина.

Невеста читает разговорник, даже не опуская глаза, и говорит, не шевеля губами, пока служанка, стоя на коленях позади нее, расправляет складки.

Женщины (наверное, родственницы) являются, чтобы осмотреть невесту. Они обходят ее вокруг, оценивают свадебный наряд, отступают на несколько шагов, чтобы охватить глазом все убранство в целом, приподнимают полу пальто и разглядывают кимоно под ним. Второй раз приходит мужчина в куртке (отец или жених?). В углу комнаты (да, да!) стоит пара лакированных туфель — обувай и иди!

Хрип грузовика, пробирающегося по улочке с отбросами, рождает во мне смутную тоску. Погода солнечная, но ветреная, перегородки дрожат сильнее обычного — скажите на милость, тут сёдзи застеклены. Должно быть, это отель. Доказательство тому — номера в гардеробе (точнее, в гардеробе обуви). И никакого приспособления для звонка.

 

Часов 45 минут

Вот и свершилось: я получил благословение от японского священнослужителя!

Религиозная церемония проходила в одной из гостиных отеля (если это действительно отель). Строгая токонома тут тоже разодета: обита красным бархатом, украшена полочками, зеленью, шкатулками и амулетами. Священнослужитель вошел со стороны двора, жених и невеста — со стороны сада. Родственники и гости расселись длинными рядами, спиной к двум стенам, на высоких складных табуретах, спрятав колени под белой деревянной доской на козлах. На ней тарелка с какой-то травкой и блюдце.

Священнослужитель во всем белом, взобравшись на гэта толщиной с ножку канапе, нараспев читает молитвы. Время от времени он дважды хлопает в ладоши по древнему обычаю, чтобы «привлечь внимание богов».

Обряды вызывают у меня много вопросов, но кого спросить? Присутствующие сидят лицом друг к другу вдоль стен, они сосредоточенны, но не слишком, я не обнаружил в них никаких признаков ханжества, даже престарелые — и те не корчат из себя святош.

Я строю догадки, что означают ритуальные жесты, но неожиданное воспоминание отвлекает меня от этого занятия, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не расхохотаться: я вспомнил коронный номер старого протестанта из моей деревни. Он рассказывал, как впервые в жизни пошел в церковь и, ничего не зная о римской католической обрядности, решил, что священник ищет у себя блох. Исходя из этого предположения, он объяснял — и к тому же на диалекте — весь ритуал мессы, жест за жестом, поисками, преследованием, поимкой и наказанием резвого паразита. Самые рьяные поклонники папы просили его повторить рассказ.

Основное в синтоистском брачном обряде заключается, по всей видимости, в том, чтобы пригубить сакэ, поданное в блюдечке, а не в чашечке, как обычно. Жених, невеста, родственники с обеих сторон всеми силами стараются успешно провести операцию. Может быть, они боятся, что, если сакэ согласно законам физики капнет с уголков губ, бракосочетание не состоится.

В общем, синтоизм проявляет больше благодушия, чем многие из известных мне религий; он заставляет супругов вставать, садиться, хлопать в ладоши и потирать их, но не требует, чтобы присутствующие делали по команде то же самое. Единственное, что мы должны были сделать один за другим, дабы получить благословение священника в белом на котурнах, — это пригубить сакэ; как ни относись к этому напитку, процедура не лишенная приятности.

Фотографирование, надо признаться, останется для меня незабываемой минутой (длившейся, впрочем, полчаса) всей церемонии.

Subito presto[23] милая компания отступила к токонома, сдвинув своими задами идолов и священные травы. Дети и инвалиды впереди, второй ряд сидит на скамейках, которые разбираются в два счета, третий стоит навытяжку, четвертый взгромоздился на хрупкие складные табуретки, а последний — на столы, которые передавали через головы первых четырех рядов.

И в тот момент, когда все наконец устроились, втиснувшись бочком в шатком равновесии (я просто не решался выдохнуть из боязни сдуть двух-трех миниатюрных японцев, как косточки от вишен), когда наконец никто уже не заслонял физиономию соседа, явились четыре или пять запоздавших, как назло, довольно рослых парня. Так оно всегда и бывает. Но сколько бы этот номер ни повторялся, он неизменно вызывает смех, и все-таки я просто не представлял себе, что это может быть так смешно, тем паче что никто не смеялся. Такого безобразия фотограф бы не потерпел.

 

* * *

 

Сейчас я сижу, поджав ноги, между мадемуазель Рощицей и ее подружкой. Они беседуют, наклоняясь перед моим носом, а когда я закуриваю трубку, — за моей спиной. В большом банкетном зале стоит соответствующей длины стол-такса в форме буквы «П». Перед каждым приглашенным лежат прелестные аккуратные коробочки, пакеты в тонком полотне, пакетики поменьше, перевязанные шелковой ленточкой. Над каждой кучкой подарков карточка с надписью по-японски. В нижнем пакетике — коробочка из целлофана, через который просвечивают диковинные рыбки... Еще одно пиршество, на котором я буду томиться от голода. Подали бы к столу хоть немного земляных орехов! Долгое ожидание. Но вот медленно поднимается тощий мужчина лет пятидесяти, сидящий справа от жениха, и начинает произносить речь, явно получая от этого удовольствие. Все ждут. А он говорит и говорит... В глубине моей души зреет решение впредь отказываться от приглашений. У меня заныли колени, а распрямляя ногу, я приподнимаю стол. Краснобай продолжает речь, переходит от иронического тона к торжественному, не допускающему возражений.

Судя по значку фирмы — знаменитой покрышке, он начальник жениха и, следовательно, выполняет служебный долг, По словам Дюбона, все японцы, начиная от подметальщика и кончая начальником, так гордятся службой в крупной фирме, что ношение значка пришлось вменить в обязанность.

Начальнику отдела предоставлено право приглашать важных клиентов, он подписывает счета (оплачиваемые фирмой в конце месяца), провожает клиентов до порога, отправляет их домой в служебной машине, но стоит ей отъехать, как он, даже оставшись один на неосвещенной безлюдной улице, откалывает значок с борта пиджака: он уже не на службе. Можно поручиться, что все пассажиры, которые едут в поезде, выставив напоказ свой значок, — командировочные.

Оратор не умолкает. Я указываю на него мадемуазель Ринго с выражением тупого вопроса на лице, ставшим для меня привычным, и смотрю на часы. Рощица рьяно набрасывается на разговорник, передает его через мою голову подружке, отнимает и передает снова. Девушки совещаются. Когда они испустили по-японски «эврика!», я взглянул на часы: на поиски ушло двадцать две минуты. Оратор говорит и говорит... Я читаю перевод иероглифа, подчеркнутого острым ногтем большого пальца: «Речь».

Бывают речи и речи...

Нас обслуживают гейши в кимоно, но без париков, без пудры, почти без всякой косметики. Каждая ухаживает за четырьмя-пятью гостями, переползая на коленях от одного к другому, чтобы наполнить чашечку или содрать шкурку с ракообразных. Две или три гейши постарше, в темных кимоно танцуют под звуки сямисена. Прислушиваться не обязательно: во время речи, как и во время танцев, жених, затем его отец, затем его Дед, затем важные гости становятся по очереди перед вами на колени с бутылочкой сакэ, наполняют чашечку, обращаются к вам с краткой речью и пьют...

(Не знаю, как представила меня мадемуазель Ринго, но то обстоятельство, что я все время пишу и рисую в записной книжке, никого не смущает.)

Ринго повела меня в сад фотографироваться с новобрачными и двумя близкими родственниками их возраста.

Когда мы вернулись на место, профессионалов сменили любители: интеллигент в очках с седыми волосами, подстриженными бобриком, декламировал с ложным пафосом стихи. Пожилые пары пытались танцевать, точь-в-точь как французские папы и мамы, сопровождающие дочь на танцы: стоило оркестру заиграть польку, как площадкой завладевало старшее поколение, танцевавшее с серьезным видом, чтобы показать молодежи класс.

 

Часов

На аэродроме

Только что я в первый раз немножко разыграл японцев. Не знаю, какая муха меня укусила, но я тоже решил «выступить с номером» — возможно, не желая прослыть неблагодарным, — и отправился поклониться новобрачным и их родителям, но, чтобы избежать сухости, присущей нашим самым изысканным формулам вежливости, на ходу придумал маленькую церемонию, воспринятую всеми присутствующими как старинный французский обряд. В ней были элементы подражания коленопреклонениям детского хора, облачению в латы средневековых рыцарей, церемонии вручения орденов. Сопровождалась она детской считалкой, которую я бормотал нараспев:

 

Раз, два, три, четыре, пять,

Вышел зайчик погулять,

Вдруг охотник выбегает,

Прямо в зайчика стреляет,

Пиф-паф, ой-ой-ой,

Умирает зайчик мой,

И везут его домой

По дороге столбовой.

 

Очень скоро все с удивлением стали следить за разыгрываемой мною комедией. Даже старые гейши прекратили танцевать. Присутствующие пришли в полный восторг оттого, что наконец приобщились к культурному наследию далекой Франции. Они были восхищены. Высокое представление о моей родине, посеянное тем самым в их душе, избавило меня от последних угрызений совести, которые я испытывал из-за того, что обогатил наши вековые традиции.

Гости проводили новобрачных до прихожей — гэнкан. Пока молодожены обувались, мужчины осыпали их солеными шуточками; тон, смешки, ложная стыдливость дам, машинальным жестом прикрывавших лицо длинными рукавами кимоно, — все доказывало, что в этих речах больше скабрезных острот, нежели благословений, пусть синтоистских.

Под их ливнем новобрачные уселись в сказочный «кадиллак» с шофером в ливрее. Это вместе с пиршеством, гейшами и священнослужителями обязательный атрибут богатой свадьбы.

 

Меня тут же подхватили с двух сторон и повлекли за собой мадемуазель Ринго и ее подружка Юкико-сан — мадемуазель Снег. Я рысцой бежал между ними по улочке с холмами отбросов, по опасному переходу через проспект, по эскалаторам надземного метро (или пригородного поезда — я так и не разобрался, в чем между ними разница), по коридорам, которые вели не туда, куда надо, по вагонам поездов, как обычно отправлявшихся в сторону, противоположную нужной...

Я испытал, признаюсь, новое для себя чувство гордости, шагая разодетый, как лондонский денди, между двумя юными красотками в переливчатых кимоно. Явно кислая улыбка встречных освещала наш путь.

Как обычно, кончилось тем, что мы сели в такси и к нашим сомнениям и ошибкам шофер добавил свои собственные. Тем не менее, к моему великому изумлению, мы приехали на токийский аэродром. Когда мы увидели новобрачных, теперь в европейских костюмах, я наконец понял, что мы приехали проститься перед их отъездом в свадебное путешествие. Они садились в самолет, направлявшийся в Киото. В зале ожидания было много таких же юных пар, некоторые еще в свадебных нарядах. Провожали их гости. Скачкообразными движениями все эти добродушные малые в пиджаках и полосатых брюках напоминали немые ленты Чарли Чаплина. Сходство усугубляло впечатление, будто ты видишь сценку из былых времен.

 

 

Тишина пустоты