Поэт и читатель в интерпретации В.Г. Белинского

 

Понимание Белинским отношений поэта и читателя в «телескопский» период тяготеет к романтической традиции. Особенно сильное влияние на него в это время оказывала философия Шеллинга. Вслед за Шеллингом Белинский представлял мир как «дыхание единой, вечной идеи (мысли единого, вечного Бога)» [Белинский В.Г. Собрание сочинений в девяти томах. Т 1. Статьи, рецензии и заметки 1834-1836. М: Художественная литература, 1976. С. 56]. Эта идея проявляется в бесчисленных формах, она мудра и преисполнена любви. Задача человека на земле - постигать эту идею умом и чувством, приобщаться к ней, а в случае необходимости - отстаивать ее в обществе: «Не забывай, что Божественная идея, тебя родившая, справедлива и правосудна, что она дала тебе ум и волю, которые ставят тебя выше всего творения, что она в тебе живет, а жизнь есть действование, а действование есть борьба» [С. 57]. Эта идея, по Белинскому, находится в гармонии с жизнью, но в конфликте с действительностью, которая постоянно ставит преграды на пути ее воплощения. Жизненное проявление идеи - это борьба между добром и злом, любовью и эгоизмом.

Соответственно, у каждого отдельного человека может быть только два пути - служить этой высшей идее, невзирая на многочисленные трудности, либо сдаться обстоятельствам и предать ее. Первый путь предполагает отречение от себя, подавление своего эгоизма, жертвенность для блага ближнего и всего человечества. Второй путь - это жизнь ради выгоды, здесь можно пресмыкаться перед сильными, льстить, лгать, идти по головам, любить самого себя больше всего на свете. Второй путь спокойней и легче.

Если же человек одарен талантом, на нем лежит еще большая ответственность, и опять перед ним встает вопрос, какой из этих двух путей выбрать - творить бескорыстно и безвозмездно, во имя вечной идеи, либо торговать своим даром для того, чтобы иметь блага земные.

Истинным назначением искусства критик считает способность «изображать, воспроизводить в слове, в звуке, в чертах и красках идею всеобщей жизни природы» [С. 58]. Поэтическое одушевление, по его мнению, представляет собой отблеск творящей силы природы. Чем больше талант поэта, тем глубже постигает он эту высшую силу. Поэт, лучше других людей познавший идею, должен открыть ее им. Он выступает своеобразным медиумом, посредником между людьми и идеей: «Все искусство поэта должно состоять в том, чтобы поставить читателя на такую точку зрения, с которой бы ему видна была вся природа в сокращении, в миниатюре, как земной шар на ландкарте, чтобы дать ему почувствовать веяние, дыхание этой жизни, которая одушевляет вселенную, сообщить его душе этот огонь, который согревает ее» [С. 60].

При этом поэт не должен своевольничать, сознательно следовать какому-то заранее для себя выбранному плану, постижение природы вечной идеи - в вспышках вдохновения: «Вот, когда он своими сочинениями старается заставить вас смотреть на жизнь с его точки зрения, в таком случае он уже и не поэт, а мыслитель, и мыслитель дурной, злонамеренный, достойный проклятия, ибо поэзия не имеет цели вне себя» [С. 60]. В этом опять же просматривается влияние романтизма (поэт - существо полубожественное, посредник между небом и землей). Однако, как отмечает Г.А. Соловьев, свободу творчества Белинский понимал не как произвол творящего субъекта, а как свободу от его произвола [Соловьев, 1986. С. 229]. Поэт не столько самовыражается, сколько выражает своим творчеством высшее, что сознательно выразить невозможно: «…чем бессознательнее творчество, тем оно глубже и истиннее» [С. 185].

Излагая свои философские позиции в статье «Опыт системы нравственной философии. Сочинение…Алексея Дроздова» критик пишет: «поэзия есть бессознательное выражение творящего духа и, следовательно, поэт, в минуту творчества, есть существо более страдательное, нежели действующее, а его произведение есть уловленное видение, представшее ему в светлую минуту откровения свыше, и, следовательно, оно не может быть выдумкою его ума, сознательным созданием его воли» [C. 316]. Соответственно, назначение поэта - не объяснять и рассказывать жизнь читателю, а скорее показывать ему ее.

В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» Белинский показывает талант молодого писателя именно через то, как его повести воздействуют на читателя: «Скажите, какое впечатление прежде всего производит на вас каждая повесть г. Гоголя? Не заставляет ли она вас говорить: «Как все это просто, обыкновенно, естественно и верно и, вместе, как оригинально и ново!» Не удивляетесь ли вы и тому, почему вам самим не пришла в голову та же самая идея, почему вы сами не могли выдумать этих же самых лиц, так обыкновенных, так знакомых вам, так часто виденных вами, и окружить их этими самыми обстоятельствами, так повседневными, так общими, так наскучившими вам в жизни действительной и так занимательными, очаровательными в поэтическом представлении?» [С. 166]. Именно такую способность оказывать непосредственное воздействие на читателя критик называет первым признаком истинно художественного произведения.

Творчество истинного гения народно и всегда понятно читателям, потому что в нем есть «великая идея человека и человечества», которая всегда доступна человеческому чувству вне зависимости от времени и национальности: «Гении… властвуют обстоятельствами и всегда сидят глубже и дальше черты, отчерченной им судьбою, и, под общими внешними формами, свойственными их веку и их народу, проявляют идеи, общие всем векам и всем народам» [C. 209]. В статье «Ничто о ничем» Белинский выводит следующее заключение о народности: «если поэт владеет истинным талантом, он не может не быть народным, лишь бы только творил из души, а не мудрил умом, не брал работою» [С. 234]. Но у того, кто пытается быть народным, не имея при этом таланта, всегда вместо народного выходит простонародное: «тот, может быть, верно спишет всю отвратительность низших слоев народа, кабака, площади, избы, словом, черни, но никогда не уловит жизни народа, не постигнет его поэзии» [Там же]. По мнению Белинского, истинно народны не те произведения, в которых отражена жизнь «черни», их нравы, понятия и обычаи, а наоборот, идея народа охватывает все общество, и поэтому, описывая лишь одну его часть, писатель неминуемо впадает в односторонность.

Так же и с идейным содержанием - поэт не должен стремиться воспитывать своих слушателей и читателей, исправлять их нравы, поскольку «Факты говорят громче слов; верное изображение нравственного безобразия могущественнее всех выходок против него». В статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» Белинский пишет: «Не хлопочите о воплощении идей; если вы поэт - в ваших созданиях будет идея, даже без вашего ведома; не старайтесь быть народными: следуйте свободно своему вдохновению - и будете народны, сами не зная как; не заботьтесь о нравственности, но творите, а не делайте - и будете нравственны, даже на зло самим себе, даже усиливаясь быть безнравственными!» [С. 287].

Итак, творчество истинного художника в представлении Белинского самобытно, бессознательно и бесцельно, через него выражается высшая идея жизни. Соответственно, как только поэт пытается сознательно оказать влияние на читателя, он тут же перестает быть поэтом, а становится ремесленником. Поэт творит не столько для публики, сколько во имя идеи, поэтому стремиться к взаимопониманию с публикой ему нельзя: «Может ли призвание художника согласиться с какой-нибудь заранее предположенною целию, как бы ни была прекрасна эта цель? Этого мало: может ли художник унизиться, нагнуться, так сказать, к публике, которая была бы ему по колена и потому не могла бы его понимать? Положим, что и может; тогда другой вопрос: может ли он в таком случае остаться художником в своих созданиях? Без всякого сомнения, нет» [С. 83]. Для примера Белинский приводит творчество Карамзина, который, с его точки зрения, «писал для детей и по-детски» [Там же]. Мистические баллады Карамзина он сравнивает с рассказами няни о мертвецах и привидениях, а публику - с ребенком, который уже выходит из детского возраста и поэтому не воспринимает эти рассказы всерьез. Учитель (то есть писатель) должен быть всегда выше ученика (то есть читателя), иначе тот его не будет слушать и не сможет уважать: «Вам поручен ребенок: смотрите ж, что этот ребенок будет отроком, потом юношей, а там и мужем, и потому следите за развитием его дарований и, сообразно с ним, переменяйте методу вашего ученья, будьте всегда выше его; иначе вам худо будет: этот ребенок станет в глаза смеяться над вами. Уча его, еще больше учитесь сами, а не то он перегонит вас: дети растут быстро» [Там же]. Здесь наблюдается некоторое противоречие во взглядах молодого критика на природу творчества - с одной стороны, писатель должен творить для великой идеи прекрасного и не обращать внимания на читателя, с другой - стремиться быть всегда выше него. Это объясняется только представлениями Белинского об истинном таланте, о гении - гениальный писатель всегда будет априори выше своего читателя в силу природной одаренности. Для прочих же поэтов это противоречие непреодолимо.

Поскольку истинный поэт никогда не «опускается» до уровня общества, общество далеко не всегда оказывается способным его понять и принять. И в этом Белинский его не обвиняет, понимая, что, поскольку читатель понимает в литературе меньше, чем одаренный поэт, ему нередко свойственно ошибаться, принимая посредственное за гениальное. Рассматривая критику Шевыревым сочинения французского писателя Альфреда де Виньи, Белинкий размышляет о трагичных взаимоотношениях поэта и общества. Поэт, по его мнению, природой поставлен во враждебные отношения с обществом: «Общество предполагает нечто положительное, материальное, а царство поэта не от мира сего … Поэт погибает часто жертвою общества, и общество в этом нисколько не виновато» [С. 288]. Общество, считает Белинский, не может всегда судить безошибочно и беспристрастно - авторитет поэта складывается не сразу, а кормить всякого, кто только назовет себя поэтом, возможности нет. К тому же, современники не всегда достаточно компетентны, чтобы давать правильные оценки. Поэтому, получается, что возлагать на них вину за гибель поэта нельзя: «Чем же оно виновато в отношении к поэту? Ничем», а между тем «поэт все-таки умирал, умирает и будет умирать с голоду среди его, среди этого общества, столь благосклонного к нему, столь лелеющего его» [Там же].

Такое непонимание обществом гения появляется на фоне довольно почтительного отношения к поэтам и поэзии - поэт «не есть пасынок общества, напротив, он его любимое, балованное дитя» [С. 290]. Однако, как с горькой иронией замечает Белинский, часто это просто мода на поэзию, а не истинная любовь к ней: «Даже и у нас, на святой Руси, сильный, богатый барин почитает за честь знакомство с известным поэтом, читает его стихи, прислушивается к говору суждений, чтоб уметь сказать при случае слова два о его стихах, словом, смотрит на поэта не только как не на бесполезную, но даже как на очень полезную мебель для украшения своей гостиной на несколько часов» [Там же]. Общаться с поэтом модно, также как и быть им. Общество уважает идею поэзии, но его представители не всегда безошибочны в выборе своих кумиров. Не каждому доступны истинные чувства и глубокие мысли. Толпа падка на яркость красок и мастерскую обработку форм: «…замените основательную мысль звонкою фразою, теплое чувство громкою декламациею, благородную простоту выражения цветистою вычурностию, паркетного манерностию, из горячего проповедника мысли сделайтесь ловким литератором, который обо всем умеет найтись сказать и прилично, и умно, и красно: тогда толпа ваша - властвуйте над нею!» [С. 291]. Общество, считает Белинский, развращает поэта (в том случае, если он намерен во что бы то ни стало завоевать успех), оно отнимает у него независимость, заставляет подстраиваться под себя, делает его льстецом. Поэт и общество, по мнению критика, - «естественные враги между собою» [Там же]. С одной стороны, общество «душит» поэта, не успев понять его талант, с другой, благосклонность публики действует на поэта развращающе. Однако, над большим талантом эти законы не властны: «Да! гения не убивает обаяние выгоды; оно убивает Бальзаков, Жаненов, Дюма, но не Байронов, не Гёте, не Вальтеров Скоттов. Эти гении могут быть даже людьми низкими, душами продажными - и все-таки золото бессильно над их вдохновением» [Там же]. В качестве примера Белинский приводит Гете, который платил своим благодетелям двустишиями на балы и плохими гекзаметрами, но создать что-то, равное по силе «Фаусту», у него для них не получилось, и это произошло не из злого умысла, а оттого, что обстоятельства не властны над подлинным вдохновением.

 

Вкус и чувство у читателя

 

При том, что общество в целом пока слишком часто ошибается в вопросах литературы, у отдельно взятого читателя, по мнению Белинского, все-таки есть верное чувство прекрасного, которое надо в нем развивать. Это чувство прекрасного может быть затемнено модой, общественным мнением, испорченным вкусом. Понятие «вкус» сильно не нравится критику: «Я ненавижу слово «вкус», когда оно прилагается не к столу, не к галантерейным вещам, не к покрою платья, не к водевилям и балетам, а к произведениям искусства» [С. 294]. Он ассоциирует его с XVIII веком и царившим тогда классицизмом, где действовали совсем другие законы творчества. В статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» Белинский противопоставляет это понятие чувству, на котором, по его мнению, должно основываться восприятие произведения искусства каждым читателем. Суд человека со вкусом умен, «верен, но холоден, как суд о паштете или бургундском». Вкус рождается из светской образованности, ориентированности на суждения знатоков, определенного опыта подобных суждений. Человек со вкусом способен восхищаться только внешним - тонкостью отделки, яркими деталями, но не видит, не чувствует главного, он легко может пройти мимо произведения гениального, если оно не соответствует условным правилам приличия, если оно совсем не похоже на то, чем он восхищался до сих пор.

Человек с чувством, наоборот, не всегда внимателен к деталям, но он не ошибается в достоинстве художественного произведения: «Он холоден к такому, от которого все в восторге, он обвиняет себя в невежестве, почитает себя неправым и назло самому себе не может найти в нем той красоты, которая так бросается всем в глаза; но зато он в восхищении от такого произведения, к которому все равнодушны, и здесь опять может обвинять себя в невежестве, в «безвкусии», но назло самому себе не может переменить своего мнения» [С. 295]. Обладать чувством может человек без образования, без опыта, без способности к критике. У гениального произведения и читателя, по мнению Белинского, всегда есть контакт, потому что гениальное - всегда общечеловеческое, в нем есть вещи, близкие каждому. В «Литературных мечтаниях» критик пишет: «Приведите на представление Шекспировой или Шиллеровой драмы зрителя без всяких познаний, без всякого образования, но с природным умом и способностию принимать впечатления изящного: он, не зная истории, хорошо поймет, в чем дело; не понявши исторических лиц, прекрасно поймет человеческие лица» [С. 86].

Чувство изящного, пишет Белинский в статье «Ничто о ничем», является условием человеческого достоинства. Только обладая этим чувством, ученый может возвыситься до мировых идей, а гражданин нести в жертву отечеству свои личные надежды и частные выгоды. Оно дарит понятие подлинной нравственности, благодаря ему человек способен сделать из своей жизни подвиг. Без этого чувства остается только пошлый «здравый смысл», который служит для мелких расчетов эгоизма: «Кто откликается на одну плясовую музыку, откликается не сердцем, а ногами, чью грудь не томит, чью душу не волнует музыка; кто видит в картине только галантерейную вещь, годную для украшения комнаты, и дивится в ней одной отделке; кто не полюбил стихов смолоду, кто видит в драме только театральную пьесу, а в романе сказку, годную для занятия от скуки, тот не человек, хотя бы он умел болтать о Россини, о Роберте-дьяволе, о чугунных дорогах и паровых машинах» [С. 254].

Эстетическое чувство, по мнению Белинского, является основой добра и нравственности. Белинский не верит в общество, равнодушное к искусству. Он с этой позиции критикует США, о гражданах которых наслышан, что у них нет любви к возвышенному и изящному: «Пусть процветает в Северо-Американских Штатах гражданское благоденствие, пусть цивилизация дошла до последней степени, пусть тюрьмы там пусты, трибуналы праздны: но если там, как уверяют нас, нет искусства, нет любви к изящному, я презираю этим благоденствием, я не уважаю этой цивилизации, я не верю этой нравственности, потому что это благоденствие искусственно, эта цивилизация бесплодна, эта нравственность подозрительна» [Там же]. Там, где нет владычества искусства, считает критик, нет нравственности и добродетельности, а есть взамен этого только благоразумие, осторожность и холодный расчет: «Цивилизация тогда только имеет цену, когда помогает просвещению, а следовательно, и добру - единственной цели бытия человека, жизни народов, существования человечества» [Там же]. Воспитывать и развивать это необходимое чувство прекрасного у публики могут не только люди искусства, поэты и писатели, это также является одной из главных задач журналиста и литературного критика.

 

Журналист и читатель

 

Поскольку качество образования в русском обществе (особенно в провинции) недостаточно высокое, как считает В.Г. Белинский, а чувство прекрасного еще плохо развито, журналистика должна стоять на службе у просвещения и всячески способствовать распространению наук и правильных понятий об изящном.

На критике в его представлении лежат своего рода «миссионерские» задачи: она должна обличать дурные вкусы общества и, продираясь сквозь них, давать читателям понятие об истинной красоте и истинном искусстве. В статье «Ничто о ничем, или Отчет г. Издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы» он пишет: «Там, где есть уже охота к искусству, но где еще зыбки и шатки понятия о нем, там журнал есть руководитель общества» [С. 254]. Эта задача непростая, он понимает, что гораздо легче самому чувствовать и понимать прекрасное, чем заставлять других чувствовать и понимать его, нелегко убедить читателей в своей правоте: «Если одни из читателей, прочтя мою статью, скажут: «Это правда» или, по крайней мере: «Во всем этом есть и правда»; если другие, прочтя ее, захотят прочесть и разобранные в ней сочинения, - «мой долг выполнен, цель достигнута» [C. 182].

Например, в «Литературных мечтаниях», выдвинув тезис «у нас нет литературы», возможность появления в России литературы он ставит в прямую зависимость от готовности публики ее воспринять. Решая вопрос, что же должно явиться прежде: гениальные художественные произведения или читатели, которые смогут его понять и оценить по достоинству, критик склоняется в пользу последнего: «нашей литературе должна предшествовать некоторая образованность вкуса, или, другими словами, у нас сперва должны явиться читатели, dilettanti {Любители. - Ред.}, а потом уже и литература» [C. 260]. Процветание в книжной торговли, по его мнению, только подтверждает этот вывод: «там, где с равною жадностью читается и хорошее и дурное, где равный успех имеют и «песенники» г. Гурьянова и стихотворения Пушкина, там видна охота к чтению, но не потребность литературы». Только при условии того, что публика начнет разбираться в огромном количестве текстов и читать избирательно, может появиться литература [C. 260].

Критику постоянно приходится вставать перед выбором - писать честно и беспристрастно, во имя истины и вечной идеи, не боясь свергнуть и оскорбить признанные авторитеты и обидеть хороших людей, которые являются при этом плохими авторами, либо идти на поводу у вкуса и мнения общества, бояться говорить правду в глаза, придерживаться тактики конформизма. В статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» Белинский пишет о тяжести этого противостояния: «Но всего горестнее, что у нас еще не могут понять того, что можно уважать человека, любить его, даже быть с ним в знакомстве, в родстве - и преследовать постоянно его образ мыслей, ученый или литературный» [С. 310]. Он с горечью замечает, что из-за того, что современники не умеют отделять человека от его мысли, на критика, убивающего свое время и здоровье для того, чтобы расставить все по своим местам и найти истину, обрушивается общественное недовольство, доходящее даже до ненависти и личных обид. Критику, поступающему искренне и честно, не следует ждать от общества наград и уважения за свою деятельность, он должен находить утешение в том, что способствует просвещению и установлению истины.

В.Г. Белинский резко нападает на «светскость» и «паркетность» в литературе, он протестует против незаслуженных литературных авторитетов и раболепия публики перед ними: «У нас, как я уже и говорил, еще и по сию пору царствует в литературе какое-то жалкое, детское благоговение к авторам; мы и в литературе высоко чтим табель о рангах и боимся говорить вслух правду о высоких персонах. Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и надутыми похвалами; сказать о нем резкую правду у нас святотатство» [С. 94]; «мы уважаем благородство в литературе, но не терпим паркетности, высоко ценим изящество, но ненавидим щегольство» [С. 270]. Журнал «Московский наблюдатель» он обвиняет в том, что тот, вместо распространения современных понятий об изящном в литературе, переносит туда законы светского общества, пытаясь действовать по правилам какого-то литературного приличия: «Он хочет во что бы то ни стало одеть нашу литературу в модный фрак и белые перчатки, ввести ее в гостиную и подчинить зависимости от дам» [C. 308]. Это стремление к «светскости» во всех сферах жизни Белинский связывает c общей тенденцией подражательности Европе, характерной для русского общества начиная с XVIII века, чему немало способствовали реформы Петра I. В Западной Европе, по его мнению, пора светскости уже миновала, а рыцарство, в том числе и литературное, давно считается пошлостью. Но русский народ, восприняв это все с опозданием, неуклюже пытается копировать смешные и не характерные для него вещи, которые, к тому же, в Европе давно вышли из моды: «Мы еще недавно надели белые перчатки, и потому ходим, поднявши руки вверх, чтоб все их видели; мы еще недавно переменили охабень на фрак, и потому беспрестанно охорашиваемся и оглядываем себя со всех сторон; мы еще недавно перестали бить наших жен и пляску вприсядку переменили на танцы, и потому кричим громко place auх dames, как бы похваляясь своею вежливостию, и танцуем французскую кадриль с такою важностию, как будто город берем…» [С. 309]. Критик считает, что это явление было неизбежным этапом европеизации русского общества, но в XIX в. обществу уже пора бы вырасти из него. Пришло время срывать маски и показывать истинную суть вещей.

В «Литературных мечтаниях» на эту тему звучит страстный монолог: «Что за блаженство, что за сладострастие души сказать какому-нибудь гению в отставке без мундира, что он смешон и жалок с своими детскими претензиями на великость, растолковать ему, что он не себе, а крикуну-журналисту обязан своею литературною значительностию; сказать какому-нибудь ветерану, что он пользуется своим авторитетом на кредит, по старым воспоминаниям или по старой привычке; доказать какому-нибудь литературному учителю, что он близорук, что он отстал от века и что ему надо переучиваться с азбуки; сказать какому-нибудь выходцу бог весть откуда, какому-нибудь пройдохе и Видоку, какому-нибудь литературному торгашу, что он оскорбляет собою и эту словесность, которой занимается, и этих добрых людей, кредитом коих пользуется…» [С. 94].

Белинский допускает, что в литературных дискуссиях часто нарушаются законы приличия, но умный и образованный читатель, по его мнению, всегда сможет отличить истину от лжи, а человека от его слабости. Истина требует определенных жертв, и этими жертвами часто оказываются правила вежливости и толерантности, честному критику приходится наносить удары по общественному мнению и мнению знаменитых людей, недаром к одной из глав «Литературных мечтаний» он поставил эпиграф: «Amicus Plato, sed magis amica veritas» (Платнон мне друг, но еще больший мне друг - истина (лат.).), а в статье «О стихотворениях г. Баратынского» восклицает: «Нет, пусть будет воздаваемо каждому должное, пусть заслуга пользуется уважением, а бездарность обличится и всякий займет свое место! Неужели наши мелкие расчеты, наше жалкое самолюбие, наши ничтожные отношения дороже и важнее истины, общественного вкуса, общественной любви к искусству, общественных понятий об изящном?» [С. 189].

Критик может ошибаться, но Белинский опровергает мнение, что строгий и резкий приговор убьет неразвившееся дарование. Исходя из его эстетической теории, гений не может не писать, ни похвалы, ни суд публики над истинным талантом не властны. А поэты, «которых заставляет замолчать первая выходка критики, как раскричавшегося ребенка лоза няньки» [С. 282] - поэты не настоящие, для них только благо будет, если критик откроет им глаза на их заблуждение. В статье «Стихотворения Владимира Бенедиктова» Белинский пишет об этом, как о необходимом благе: «Если превознесенный поэт есть человек с душою и сердцем, то неужели не грустно думать, что он должен итти не по своей дороге, сделаться записным фразером и после мгновенного успеха, эфемерной славы видеть себя заживо похороненным, видеть себя жертвою литературного бесславия? Если это человек пустой, ничтожный, то неужели не досадно видеть глупое чванство литературного павлина, видеть незаслуженный успех и, так как нет глупца, который не нашел бы глупее себя, «видеть нелепое удивление добрых людей, которые, может быть, не лишены некоторого вкуса, но которые не смеют иметь своего суждения?» [C. 196]. Он вспоминает, что и Байрон, и Пушкин изначально не были встречены с восторгом, однако это не заставило их замолчать, их гении продолжали развиваться, а над несправедливыми нападками они только смеялись: Байрон написал «Чайльд-Гарольда», а Пушкин припечатал поучения критики ко второму изданию «Руслана и Людмилы». Также Белинский отмечает, что, если критика несправедлива, она встречает сильную оппозицию в публике, у которой все-таки есть какое-то врожденное чувство прекрасного.

Критик и журналист ответственны перед читателем за то, что преподносят ему в своих журналах. В статье «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя» Белинский спорит по этому поводу с Шевыревым. В первом номере «Московского наблюдателя» за 1836 г. Шевырев поместил статью «Перечень наблюдателя», где оправдывается перед читателями, требующими библиографии, почему в его журнале нет этого раздела. Среди прочего он отмечает, что тех простодушных читателей, кто сомневается в покупке книги и хочет найти ответ на этот вопрос в журнале, «Наблюдатель» из невежества выводить не собирается, и мотивирует это тем, что «оставаться внакладе при покупке книги есть достойное наказание для невежества» [C. 301].

Однако Белинский считает, что своим молчанием журналист только способствует успехам литературных спекулянтов: «Журналист должен поставить себе за священнейшую обязанность неусыпно преследовать надувателей невежества, препятствовать успехам мелкой литературной промышленности, столь гибельной для распространения вкуса и охоты к чтению» [Там же].

Он отмечает, что плохая книга способствует укоренению превратных понятий и делает невежду еще невежественнее. Он говорит о провинциалах, которые хотят дать детям образование более хорошее, чем имеют сами, спрашивает, чем таким людям руководствоваться при выборе книг, утверждая, что журналист ответственен перед ними: «А ведь эти дети принадлежат к молодым поколениям, которые должны некогда явиться честными и способными деятелями на служении отечеству, а ведь направление их деятельности зависит от книг, по которым они учатся или которые они читают! Неужели же и эти поколения, юные и жаждущие образования, должны наказываться за невежество своих отцов?.» [Там же]. Люди просвещенные и образованные, по мнению Белинского, не так сильно нуждаются в советах журналистов, как невежды. Если журналисты будут игнорировать потребности читателей, которые сами тянуться к образованию, то их деятельность отнюдь не способствует просвещению. «Смеяться над добродушною доверчивостию читателей к своему журналу значит не иметь к себе уважения» [C. 301], - пишет критик.

В своих статьях, считает Белинский, журналист всегда должен помнить, что он пишет для читателей. И в этом его главное отличие в этом вопросе от поэта. Если поэт творит исключительно из вдохновения и во имя идеи, то деятельность критика сознательно направлена на читателей. Главное для журналиста - чтобы его статья обязательно была прочитана, это необходимо и для того, чтобы втолковать читателям свои мысли и тем самым способствовать просвещению, и для того, чтобы журнал был популярен у публики и не прекратил своего существования из-за недостаточного числа подписчиков. Поэтому журналист должен сознательно строить текст так, чтобы читателю он был максимально понятен и чтобы воздействие его на читателя было наиболее сильным.

В статье «Ничто о ничем, или Отчет г. Издателю «Телескопа» за последние полугодие (1835) русской литературы», размышляя над мерами, которые необходимо принять русским журналам, чтобы выйти их кризиса и быть более полезными обществу, Белинский пишет: «У нас еще мало читателей: в нашем отечестве, составляющем особенную, шестую часть света, состоящем из шестидесяти миллионов жителей, журнал, имеющий пять тысяч подписчиков, есть редкость неслыханная, диво дивное. Итак, старайтесь умножить читателей: это первая и священнейшая ваша обязанность. Не пренебрегайте для этого никакими средствами, кроме предосудительных, наклоняйтесь до своих читателей, если они слишком малы ростом, пережевывайте им пищу, если они слишком слабы, узнайте их привычки, их слабости и, соображаясь с ними, действуйте на них» [C. 254]. В качестве иллюстрации критик приводит «Библиотеку для чтения», самый популярный в то время журнал, с которого он и начал свое обозрение. Он замечает, что журнал, владеющий самым большим числом подписчиков и на протяжении нескольких лет не теряющий своей популярности, может быть, не будучи лучшим, является однако журналом важнейшим, «потому что все, что пользуется авторитетом, заслуженным или незаслуженным, все, что имеет на публику большое влияние, хорошее или вредное, все то важно и достойно внимания и прилежного исследования» [C. 225]. Главный секрет успеха «Библиотеки для чтения» он видит в том, что этот журнал - журнал провинциальный (по собственному определению Белинского), то есть идеально отвечает потребностям и запросам провинциального читателя. Удаленным от столиц помещикам и жителям уездных и губернских городов необходимо как-то утолять свой интеллектуальный и культурный голод. Толстая книжка «Библиотеки», аккуратно выходившая каждый месяц представляла для этих людей ценное обретение, поскольку обеспечивала им большое количество материала для чтения, размышления, а также темы для обсуждения в обществе, и давала им чувство причастности к культурной жизни мира и страны. Белинский рисует образ семейства степного помещика, которое читает от корки до корки все, что ему попадается, и показывает, какая находка для него этот журнал: «еще не успело оно дочитаться до последней обложки, еще не успело перечесть, где принимается подписка и оглавление статей, вставляющих содержание номера, а уж к нему летит другая книжка, и такая же толстая, такая же жирная, такая же болтливая, словоохотливая, говорящая вдруг одним и несколькими языками» [С. 228]. Он показывает, что в «Библиотеке для чтения» каждый член семьи находит что-нибудь для себя: «Дочка читает стихи гг. Ершова, Гогниева, Струговщикова и повести гг. Загоскина, Ушакова, Панаева, Калашникова и Масальского; сынок, как член нового поколения, читает стихи г. Тимофеева и повести Барона Брамбеуса; батюшка читает статьи о двухпольной и трехпольной системе, о разных способах удобрения земли, а матушка о новом способе лечить чахотку и красить нитки» [Там же]. Вдобавок ко всему этому в журнале есть еще критика, литературная летопись, научные статьи и новости иностранных литератур.

Популярности «Библиотеки для чтения» в провинции, по Белинскому, также способствовало то, что на ее обложке и в программе были указаны имена почти всех знаменитых русских писателей и литераторов. Правда, критик отмечает, что половина этих знаменитостей ни разу не публиковала ничего в этом журнале, хоть их имя и печаталось регулярно на обложке, а знаменитость многих других была на скорую руку создана самой «Библиотекой», однако провинциалы всего этого знать не могут.

Белинский снова указывает на некоторую несамостоятельность мнений русской публики, особенно провинциальной, происходящую вследствие недостатка образованности и неуверенности в своем эстетическом чувстве: «Вам известно, как много и в столицах людей, которых вы привели бы в крайнее замешательство, прочтя им стихотворение, скрывши имя его автора и требуя от них мнения, не высказывая своего; как много и в столицах людей, которые не смеют ни восхититься статьею, ни осердиться на нее, не заглянув на ее подпись. Очень естественно, что таких людей в провинциях еще больше, что люди с самостоятельным мнением попадаются туда случайно и составляют там самое редкое исключение» [С. 229]. Читатели хотят уметь поддержать беседу в обществе, им важно не ударить в грязь лицом, высказывая незнание или непонимание того или иного модного автора, и «Библиотека для чтения», которая позиционирует себя, как журнал, регулярно публикующий признанные авторитеты, немало им в этом помогает: «Между тем и провинциалы, как и столичные жители, хотят не только читать, но и судить о прочитанном, хотят отличаться вкусом, блистать образованностью, удивлять своими суждениями, и они делают это, делают очень легко, без всякого опасения компрометировать свой вкус, свою разборчивость, потому что имена, подписанные под стихотворениями и статьями «Библиотеки», избавляют их от всякого опасения посадить на мель свой критицизм и обнаружить свое безвкусие, свою необразованность и невежество в деле изящного» [Там же].

«Библиотека для чтения» имеет успех у публики, а значит, другим журналам есть чему поучиться у нее, он отдает должное верному расчету, с которым она основана, неизменности и постоянству ее направления, верности самой себе, аккуратности в издании, проворности, ее хорошему языку и талантливому редактору. Однако Белинский в своей статье доказывает, что этот журнал далеко не лучший, его успех во многом зависит от того, что он подстраивается под вкусы публики, вместо того, чтобы просвещать ее: «Выкинь она стихотворное отделение, выкинь повести гг. Загоскина, Ушакова, Тимофеева, Брамбеуса, Булгарина, Масальского, Маркова, Степанова и других, замени их повестями гг. Марлинского, Одоевского, Павлова, Полевого, Гоголя; переводи повести лучших писателей современной Европы; перемени свой цинический тон; введи критику строгую, беспристрастную, основательную - и трех четвертей подписчиков у ней как не бывало!». [C. 249]. Журналистам необходимо заботиться о том, чтобы приумножить своих читателей: раскладывать им все по полочкам, писать ярко и захватывающе, однако они не должны забывать о собственном достоинстве, о своей позиции просветителя по отношению к читателю. Он пишет: «Она («Библиотека для чтения») наделала много читателей; жаль только, что она без нужды слишком низко наклоняется, так низко, что в рядах своих читателей не видит никого уж ниже себя; крайности во всем дурны; умейте наклонить и заставьте думать, что вы наклоняетесь, хотя вы стоите и прямо» [C. 254]. К тому же Белинский отмечает, что «Библиотека для чтения» в этом своем стремлении подстроиться под вкусы читателей иногда заходит так далеко, что позволяет себе дезинформацию, например, он упоминает случай, когда к опубликованному в этом жур