Про женщин, Тиффани и теннисные мячи

 

Женщины в Европах странные. Я бы таких сразу поубивала. Сидит, взяла себе пакет похудательного салату, сама методично роется в тарелке у мужа. Аккуратно так закладывает в себя по полстейка. Ну, он, понятное дело, сидит, терпит. Столько денег в нее, дуру, уже вложил. Убивать жалко. Живое все‑таки существо. А она уже вторую половину стейка в себя оформляет. Сидит себе, уже даже хлеб смолотила, ждет, когда этот жлоб таки пожалеет кусочка рибая. Хищно так брульянтами поблёскивает. А он терпит, ждет, когда эта падла сама подавится. Мужик, чо.

Вот я как? Смотрю, у мужа уши затряслись – значит, где‑то поблизости омлет с беконом. За ушами пищит, шуба заворачивается, побежал, запнулся, упал, весь в омлете. Да, не Ричард Гир! Зато кого еще можно потерять и найти в одном и том же месте – у ларька с медовухой? Ричарда Гира уже бы давно разобрали. Я сама по городу бегу, разговариваю с мужем, который в алкогольном ларьке застрял еще пятнадцать километров назад. Говорю:

– Ты посмотри, какая красота!

А в ответ восторженное молчание. Думаю: «Вот, едришь, дожила, встретила настоящего человека».

Вообще мы любим теряться. Сегодня потерялись с большим мешком теннисных мячей. Оранжевых! Встретить правильные теннисные мячи так же не просто, как дотащить их до отеля, не пробегая по пятнадцать раз по одним и тем же местам. Потом к нам уже бомжи подошли, спросили, может, чем помочь? Душевные люди.

У Тиффани мы встретили их – серьги. Поскольку у мужа на завтрак был омлет с беконом, они переехали к нам жить. В хороший район.

 

Про «бейлис», дороги и когнитивный диссонанс

 

Подъезжаем к границе, а у нас «Бейлиса» на три с половиной бутылки больше. Муж говорит:

– Придется тебе пить.

Я говорю резонно:

– Почему это мне?

Он посмотрел на меня страшными глазами, будто я его бабой назвала. Ужасный бейлисофоб. Едем, я мучительно пью «Бейлис», устала уже пить. Вся липкая и в когнитивном диссонансе.

Потом кусок границы я не помню, а потом выяснилось, что мы в пути всю ночь с четырнадцатого по шестнадцатое. Такой улет, круче Амстердамов. Раз – и находишь себя за рулем на скорости сто тридцать км в час. Говоришь: «Давно едем?» А потом раз – и заканчивается дорога. Понятно, что началась Россия.

Фуры красиво по кюветам раскиданы. Потом вдруг полет, и мы по звуку определяем, что, наверное, снят асфальт. Но не точно. Потом нас гаишники останавливают на сто пятидесяти, а мы страховку где‑то в машине потеряли. Я двадцать минут вяло ныряла в гору пакетиков и говорила оттуда – «нету». Потом они плюнули на нас и отпустили. Потому что по дорогам ездят более вменяемые деньги.

Приезжаем, а тут слоноферма месяц ждет обеда. Мыши ей до мышей. Пару раз пробовали, но вкус совсем не тот, без овощей и ягнятины никак. Кинулись нам на грудь в полном составе. Рассказывали, как плохо, страшно и денег совсем нет. Мы поняли, что валенок с упреком в глазах – это Фрося. Поменяли ей Портофины на свежие. Она на радостях три раза дополнительно пообедала и сразу нас забыла. Потом все поели и тоже нас забыли. И мы сидим, полностью забытые, и радуемся тому, что сами себя еще помним. Хоть чуть‑чуть.

 

Дела текущие

 

Старый шпиц передал мне дела. Две обоссанные аудиоколонки, кресло и диван. Сложил с себя полномочия вожака и ушел в отпуск. Легкомысленно бегать по лужам и облаивать бабочек. Быть вожаком ужасно сложно, особенно если дом большой. Иногда может просто не хватить влияния. Почки не справляются с такой ответственностью. В душе шпиц кусок Челентано. Записал уже сто пятьдесят восемь альбомов и женился на плюшевой собачке. Живут душа в душу. Иногда собачка уезжает в стирку, и шпиц изменяет ей с тапком. Он старый и страшный, к тому же мужской. Страшно смотреть, как трудно бывает без женщин. Но надо, надо.

Вчера написала Сашка. Пока мы с ней пытались встретиться‑поболтать, она успела произвести на свет Марею. Новая Марея, судя по фоткам, уже осмысленный кусок орущего мяса. Мареятинка, по словам Сашки, нынче дорога, но есть смысл пить фолиевую кислоту уже сейчас. Агитация за Марей продолжалась в течение часа. В разных интерпретациях мне была представлена неоспоримая польза Марей в мировой экономике и политике. Сашкино произведение успело проснуться, поесть, пукнуть и уснуть дальше. «Чудесный ребенок», – сказала Сашка, прифигев от такой логичности. Наконец‑то в Сашкиной жизни все стало предельно просто и ясно.

Вчера к нам вернулись совы, Фрося пошла и забрала из ломбарда печень. Будут все лето тусить в саду, пить и жарить сосиски. А потом писать нам пьяные SMS. По SMS всегда видно, когда Фрося под шофе. Совы сидят на ветках и заглядывают в окна. Фрося красит губы и начесывает воротник. Совы орут: «И бутеров захвати!» Скворцы им говорят: «Можно орать тише? Вы нам яйца разбудите. Гопота, блин».

 

Колобковое

 

Оказывается, колобки весной тоже садятся на диету. Лена – колобок. Не по формам, а в душе. Опять от всех ушла. В одна тысяча шестьдесят седьмой раз. На этот раз точно окончательно. Можно сказать, умерла. И уезжает в Турцию страдать во «все включено». Чтобы болело совсем все, Лена третий день не ест и ходит в тренажерный зал. Все совсем болит, Лена страдает, полный кайф. Еще и весна тут, тело стремится к неизведанному. Чтобы опять уйти.

Колобковость не пропить никакими «бейлисами». Она или есть, или ее напрочь нет. Обычно колобковость сочетается с радикальной неколобковостью. Все эти лисы, медведи. Они думают, что колобок – их единственная цель и мечта в жизни. Если их даже по пять раз на дню посылать на приятные им места, они все равно никуда не уйдут. Разве что в другую комнату или к маме. Ломать голову об стену и думать, как вытащить страдающую колобковую душу из ада недоверия человечеству и к лисьим в целом.

А колобок красит губы, заматывается в шарф, закрывает дверь в этот ад и катится в ночь, чтобы найти себе какого‑нибудь зайца. Говорит ему сразу: «И от тебя уйду». Ну, заяц тоже человек. У него мигом – гештальт и психическое расстройство. Заяц осваивает дедуктивный метод, колобок становится профессором Мориарти, все счастливы. Через каждые полгода у подъезда стабильно дежурит карета «скорой помощи» с санитарами. Весь лес лечится от неоправданных надежд.

Кошка Фрося тоже колобок, особенно когда возвращается пьяная ночью от сов. Приходит – у нее рот в земле. Когда Фрося влюбляется, она становится дико политизированной. А без любви даже не знает, кто нынче президент. Поскольку Фрося не первый раз замужем, ее можно назвать мультиполитичной. Могла бы легко закончить на политолога и выступать по ящику. Но Фросе всегда некогда. Потому что ее жизнь двухфазна. Только страсть и страдания. Третьего не дано.

 

Марея Бондовна

 

Нет, мы устали так жить. У нас не дом, а пограничная территория. Шпицы рвутся на улицу, коты в дом. Жить невозможно. Я вся на нервах, вышла на веранду пострадать, почитать Ахматову, повлажнеть, таскаать, взором на закат, романтично обхватив коленки. Коты сели со мной. Один на стол, два остальных напротив. Обхватили себя хвостами, мол, рассказывай. Шпицы начали органично подвывать какой‑то знакомый блюз из дома. Потом на меня прилетели два комара. Интеллигентно присели послушать, все‑таки решили заказать, взяли себе по по´ре.

Вернулся муж, весь красивый и в умопомрачительном шарфе. Сложно разлюбить такого мужчину, даже если тебе не на чем доехать до магазина. Я сижу, выбираю, как лучше убиться. На велосипеде или все‑таки попросить скутер.

Муж ходит загадочный, красивый, благоухат как парфюмерна лавка. Ей‑богу, щас стошнит от такого благолепства. Мареей Бондовной с какого‑то хрена величат. Пошла с горя на веранду почитать Ахматову. Читаю, а слезы сами собой. «Вот так вот, – думаю, – завтра на велик и в бассейн, топиться. Если раньше не задавят». И жалко так себя.

Решила с горя баранью ногу по‑провански изобразить. Кинулась – нет шафрана. Вышла по старинке почитать Ахматову на веранду. Рыдаю в три ручья. Муж каку‑то хрень мне подкладыват да подкладыват. Мычит всякое. Страдать, короче, мешат. «Все, – думаю, – сил моих гражданских больше нет». Выбегаю на крыльцо, косынка сбилась, коса с подпояса расхристана, ежом стоит. Мне бы щас рельсов! Глянула – стоит. Кабриолет. Под глаза, явно. Под мои. Вот така мечта.

 

Про кабриолеты и мана‑мана

 

Теперь мы самые модные люди в поселке. Все даже шпицев нам простили. Фрося решила, что это для нее – купили ей служебный автомобиль в штаб портофинщиков. Посидела на мягкой крыше, одобрила. К нам приходят соседи во всём самом лучшем сразу и просят покататься по поселку. Женщины заматывают головы платками и надевают огромные очки. Как в кино. Кажется, что автомобиль оккупировали гигантские мухи с коленками и на каблуках.

Наша улица резко стала главной: серьезное пешеходное и автомобильное движение. Говорят: «А крыша не подтекает?» Мы говорим: «Нет». Они говорят: «Значит, зимой замерзнете». У нас четыре «Мерседеса» и «Лендровер». Мы так‑то не любим «БМВ». И тут женщины на это начинают умирать. Говорят: «Как не любим? Если так, то у нас голова болит и будет болеть еще месяц. Как получится». Нет, машина ужасная, я согласна, никакой практичности. Поэтому на нее очередь.

Вчера нам отомстили березы всего мира. Приезжаю из Москвы вашей – весь дом зеленый, выходит зеленый муж, говорит зеленые слова. У меня от этого зрелища сразу распухает лицо и останавливается дыхание.

Аня говорит:

– А чо? Мана‑мана, мана‑мана.

Аня еще тот Асисяй. У нее тоже кабриолет, как вы поняли. Говорит:

– Еду, счастливая, настроение прекрасное, пылища вокруг зеленая. Красота, мана‑мана.

Мама у Ани певица в Большом. Аня учила меня петь, положив руку мне на диафрагму. Все вокруг впечатлились от такой конструкции. Аня выше меня на двадцать сантиметров. Я была похожа на прехорошенькую муху в лапках паучка.

Аня три года продавала гараж на Таганке. Могла бы еще сто лет продавать, но нашелся нужный миллиардер. Приходят они с мамой в куплю‑продажу гаражей, а мама попала под дождь с паспортом. Печать смыло. Напрочь. Аня помахала перед носом тетеньки пропуском в Большой. Та умерла и воскресла в самом своем покладистом виде. Потом пришел покупатель и тоже попал под дождь. У Ани прямо все опустилось. Совершенно ведь непонятно, почему миллиардеры и мамы попадают под дождь, а потом пытаются что‑то купить или продать. Тетенька – оформитель документов при перерождении зацепила капельку юмора. Это большая редкость. Обычно бюрократия сурова. Если только перед ней не размахивают пропуском в Большой.

– Мана‑мана, – говорит презабавно Аня. И укладывает свои километровые конечности на диване как складные линейки. – Мана‑мана.