Глава 19, в которой Гарав сводит старые счёты

 

Смешно.

Деревня холмовиков, где находилась войсковая казна, была та. Та самая, через которую весной гнали рабский караван. Гарав понял это не сразу, а когда понял – ему и правда стало смешно…

…Подойти скрытно не удалось – да, как видно, Эйнор и не слишком на это рассчитывал. Но, так или иначе, когда дозорные высунулись на опушку росчисти, в них полетели со стен несколько дротиков и топоров, послышались крики и улюлюканье – ворота деревни были заперты, над частоколом едва ли не чаще брёвен торчали шлемы и просто рыжие головы и поднимались дымки. В ответ на предложение открыть ворота с обещанием не тронуть ничего, кроме складов, над частоколом появились сразу несколько голых задниц и послышался громогласный дружный хохот.

– Почему все люди считают это оскорбительным? – удивлённо спросил Гарава стоявший рядом эльфийский лучник.

Гарав смутился и пожал плечами молча.

Если честно, он почему‑то думал: начнётся что‑то типа осады. Только потом сообразил, что на такие вещи просто нет времени. И вместо этого Эйнор буквально с ходу расставил на опушке эльфов, приказав им стрелять в любое шевеление на частоколе. Одну сотню вместе с Фередиром отправил готовить лестницы и таран, одну оставил в лесу поглубже, а ещё трём приказал готовиться к атаке – на ворота и по частоколу с двух сторон.

– Передайте людям – не жечь ничего, кроме складов, – жёстко говорил Эйнор. – За поджоги – повешу. Не убивать тех, кто не сопротивляется, не добивать раненых. Кто поднимет на них руку – повешу. Казну вывезти. Кто запустит руку в казну – отрублю руку и брошу в лесу. Ценности в домах и женщины – ваши. Но скот не бить, увижу – выпорю. Если кто возьмёт вещей больше, чем можно унести в походном мешке без ущерба для скорости похода, – отниму, выкину и выпорю. Всё. Готовиться к атаке.

Сотники получали распоряжения молча и тут же уходили к своим; металлические струйки потекли через лес вроде и неспешно, но неостановимо.

– Пойдёшь с сотней Хенгиста, – сказал Эйнор Гараву как бы между делом. Оруженосец кивнул и стал привязывать Хсана к ближайшему дереву…

…Когда закрытые со всех сторон щитами коробки десятков стали выползать из леса тут и там, а к воротам бросился длинный плотный строй, прячущий в глубине таран, защитники деревни поняли, наверное, что им конец. Атакующих было, должно быть, больше, чем вообще людей в селении. Но, как всегда бывает, если речь идёт о родных домах, холмовики принялись защищаться с мужеством отчаянья. Эльфы били с опушки без пощады и почти без промаха. И тем не менее то тут то там над частоколом поднимались люди, чтобы с воплями метнуть в наступающих дротик или топор. Когда же южане подошли ближе – в дело пошли копья, камни, брёвна и кипяток…

…До частокола Гарав добрался в сердцевине десятка, со всех сторон закрытый большими щитами – он даже ничего не видел, только слышал сопение людей вокруг, гулкие удары, да ещё думал, как бы не споткнуться и не упасть – затопчут и не заметят. Но потом внезапно словно дверь открылась – и прямо перед ним оказалась первая ступенька грубой лестницы; выше уже взбирались двое латников, и кто‑то подтолкнул Гарава в спину, хрипя испуганно и азартно:

– Давай, вперёд, оруженосец!!!

Справа лестница подломилась и рухнула, латники с руганью катились под мокрый откос вала, одного пришпилил к земле метко брошенный дротик. Справа кто‑то лишился руки – отрубленной, когда он схватился за частокол; наверху мелькнули два женских лица, перекошенных, как у фурий, и на воинов обрушился кипяток из чана – потом полетел и сам чан, одной из женщин стрела угодила в горло, а вторая не удержала тяжёлую посудину.

– Деррррржиии!!! – зарычали‑завыли внизу, и Гарав понял, что лестницу стараются оттолкнуть какой‑то рогатиной. Он навалился всем телом, прижался к дрожащим жердям.

– Лезь, лезь! Держим!

Лезший первым уже был на самом верху и с рыком отмахивался мечом от тычущихся в броню копий. Второй вдруг зашатался и повалился вниз, едва не смяв Гарава – в голову ему угодил угловатый кусок гранита. Стиснув зубы и почти ничего не соображая от страха и возбуждения, мальчишка пролез выше, закрываясь щитом. В щит грохнуло, Гарав в голос выматерился – и с лестницы, мгновенно примерившись, прыгнул вкось через частокол, едва не надевшись на верхушки кольев. Щитом изо всех сил толкнул в спину одного из нападавших на латника – и тот попал на меч – рубанул второго холмовика поперёк спины, не глядя… Латник перелез через частокол, они с Гаравом встали слева и справа, на настил уже лезли новые и новые воины.

– Ворота выбили!!! – раздался чей‑то вопль.

Гарав увидел, как внизу и справа в деревню врываются, прыгая и спотыкаясь на трупах и обломках, разбегаются веером воины. Всё это было как‑то суетливо и по‑игрушечному. От леса спешила резервная сотня. Холмовики тут и там начали прыгать вниз – храбрые, но недисциплинированные, они бежали к своим домам, чтобы защищаться там порознь – не понимая, что это уже конец для всех. Мальчишка столкнул щитом в спину повернувшегося к нему задом холмовика и махнул вниз.

Он удержался на ногах. В ворота как раз вбегал во главе десятка латников Фередир, крикнул:

– Живой?! Мы к хранилищу!

– Ага! – ошалело тявкнул Гарав. Но сам рванул не к хранилищу – а просто в никуда, следом за группой латников.

Воины врывались в один дом за другим, вышибая двери. Почти каждый раз вслед за этим слышался более или менее продолжительный лязг стали и свирепые крики, сменявшиеся жалобными воплями. Схватки шли и в проулках, и даже кое‑где на крышах: один на один, трое на двое, один на троих, группа на группу… Но всё было предрешено – латников было больше, они были лучше вооружены и обучены, а защитники оказались разделены на множество мелких группок.

Гарав пробежал мимо дома, возле которого корчился приколотый копьём к плетню мужчина с топором в руке. Рядом лежал зарубленный латник и пытался встать мальчишка лет десяти – у него была почти отрублена правая нога под коленом и распорот живот. Левой рукой мальчишка запихивал в себя внутренности, смешанные с землёй, а правой сжимал охотничье копьё, упрямо стиснув синие губы. Из дома двое воинов за руки выволакивали истошно кричащую раздетую женщину, следом ещё один волок, пятясь задом, сундук – мальчишка метнул копьё, попал воину в спину, и тот опрокинулся, но тут же вскочил и стал с руганью рубить мальчишку – как попало, брызгая кровью, никак не приловчась прикончить. Истекающий кровью, в чёрных ранах, тот вцепился в воина руками и зубами закусил его бедро под кольчугой… Гарав вильнул, оббегая их – в сторону шарахнулась ещё одна женщина, прижимавшая к себе ребёнка (второй, постарше, молча цеплялся за её подол). Полные ненависти и ужаса глаза – всё, что жило на её лице.

– Бегите, убегайте! – крикнул им Гарав, забыв, что они могут и не понимать адунайка.

Почти сразу на него кинулся здоровенный мужик с копьём наперевес; в долю секунды Гарав узнал человека, который весной хотел выкупить его на дороге недалеко отсюда. Сейчас он собирался Гарава убить. Оруженосец ловко, заученно уже подставил и повернул щит, выбросил вперёд и вверх Садрон – холмовик всей массой наделся на клинок и рухнул к ногам парня; Гарав наступил на тело и выдернул оружие. Холмовик умер сразу, меч прорубил сердце… Женщину схватил за волосы какой‑то воин, она выпустила младшего ребёнка, старший с плачем бил кардоланца по щиту за спиной кулаками; Гарав ногой отбросил латника от женщины, и та, подхватив детей, канула в дым между домами. Латник вскочил, они с Гаравом дважды скрестили мечи, и их разделили метнувшиеся откуда‑то сбоку истошно блеющие овцы…

…Одна из последних схваток шла у жилища тана – того самого, который ругался той же весной с конвоирами. Даааа… Недёшево дался княжеским воинам седой богатырь‑тан. В хорошем доспехе, с длинным мечом в одной руке и небольшим топором в другой, долго бушевал он, как ураган или горный медведь – и, когда лёг наконец у входа в родной дом, не выпустив оружия из раскинутых рук, то вокруг лежали мёртвыми пять воинов. Один из них был рассечён вместе с доспехом наискось – от плеча до бедра. А ещё двое лишились рук; раненых же было больше полудюжины.

Тяжело дыша, кардоланцы стояли над телом поверженного гиганта. И, по чести сказать, никто из них не ощущал радости победы, а было как‑то горько и тяжко, не оставляло чувство свершившейся неправильности.

Потом – один за другим – они начали входить в дом. Гарав подбежал именно в этот миг – увидел Эйнора, который и зарубил тана…

…В углу женщины – высокая старуха, ещё одна, довольно молодая, и девчонка лет тринадцати‑четырнадцати – обнимали, прижав к себе, младших детей. Трёх мальчиков и двух девочек от трёх до семи лет. А между ними и входом стоял, выставив щит и опустив меч, ещё один воин. Видно, что он тут не прятался – доспех носил следы боя, а юное лицо выглядело усталым в обрамлении нащёчников шлема. Усталым и безнадёжным, но полным решимости и вдохновения.

Гарав узнал парня.

Воины остановились около входа, вдоль стен. Они не спешили нападать.

– Брось оружие, – сказал кто‑то.

Парень хмыкнул и ударил мечом по овальному щиту, покрытому свежими зарубками.

– Нет правоты в твоём деле, – сказал Эйнор негромко на талиска. – Ты идёшь сражаться за недоброе, и сам это знаешь.

– Я не иду сражаться, – негромко, но ясно ответил парень. – Это вы пришли в нашу деревню и убили моего отца и старших братьев. И мне нет дела до добра и зла и до ваших разговоров. За моей спиной – мои ближние, и вам придётся меня убить, чтобы до них добраться.

– Воины Кардолана не убивают женщин и детей, – сказал Эйнор.

Мальчишка засмеялся, презрительно шевельнул крепким широким плечом под простым круглым оплечьем. Потом сказал:

– Если ты и вправду так высоко ценишь свою честь – дай мне право поединка. И если я одолею, то поклянись, что не тронешь тех, кто не может себя защитить. А если одолеешь ты… – парень помедлил. – Я, по крайней мере, не увижу того, что будет потом.

Гарав увидел, что в рукавах у женщин и девчонки поблёскивают кинжалы. Старшая, поглаживая голову прильнувшей к ней маленькой девочки, отводила с детской шейки волосы. Чтобы не мешали удару.

– Дай честь поединка мне. Фередир своё получил в Гондоре, так позволь и мне поединок, – сказал Гарав Эйнору. – Пусть не говорят потом эти рыжие, что ты горазд убивать волчат, потому что боишься волков.

Оскорблённый этими словами, рыжий мальчишка зарычал от гнева. Гарав сказал ему спокойно, как хорошему знакомцу:

– Не злись. Меня тоже зовут Волчонком, и я не в обиде.

– Иди, – коротко ответил Эйнор. И бросил закрывающему женщин и детей парню: – Эй. Мой оруженосец будет биться с тобой. Если одолеешь его – мы вас отпустим. Если нет – он и решит, как с вами быть.

– Хорошо, – кивнул мальчишка. – Все слышали… Не ревите, – обратился он через плечо к своим. – Сейчас я свалю этого белоголового, и мы пойдём в лес. А там поквитаемся.

– Убей его! – сверкая глазами, крикнул из‑под женского локтя упорно вырывавшийся от старухи мальчишка лет пяти‑шести, ничуть не выглядевший испуганным. – Разруби ему башку до зубов, Тейнак!

– И ниже разрублю, – ответил рыжий. – Так, что он сможет жратву прямо в брюхо себе складывать.

Доспех его был если и хуже, чем у Гарава, то ненамного. Мальчишки сделали несколько шагов навстречу друг другу – и Гарав отцепил наносье. С шорохом кольчуга упала с подбородка, открыв лицо оруженосца.

– Прежде чем станем рубить друг друга, – спокойно сказал он, – погляди, не узнаёшь ли меня?

Лицо рыжего стало искренне удивлённым. Он покачал головой:

– Нет…

– Кабан, что ты добыл весной, был хорош, – как бы невзначай сказал Гарав, возвращая наносье на место.

– А! – Тейнак усмехнулся. – Вспомнил. Ты был в той колонне рабов, что гнали через наши места… Так ты сбежал, выходит? – Гарав кивнул. – Доброе дело. Я рад за тебя. Скверное это занятие – держать людей в рабстве.

– Твои старшие дают воинов тому, кто держит людей в рабстве, – напомнил Гарав.

Лицо Тейнака стало злым.

– Не наши дела! – сказал он. – Тарканы отняли у нас землю, которой мы владели – вылезли из западной воды, как жабы, раздулись от своего величия и топтали наши леса и поля веками! Они получили то, что заслужили!

– Так и ты не обижайся на то, что заслужил, – процедил Гарав, привычно скрываясь за щитом. – Твой дом здесь и меч твой подлинней – бей первым, рыжий!

Рыжий ударил. Сразу мечом и щитом – чтобы сбить Гарава с ног и подсечь ему колено. Гарав подпрыгнул, одной ногой встретил удар щитом, а мечом попытался достать лицо над верхним краем. Тейнак вынужден был остановить щит и приподнять его верх – а Гарав, приземляясь, чуть не сломал ему запястье вооружённой руки. Тейнак отскочил.

– Ухххх! – выдохнули воины за спиной Гарава. Но он этого не слышал, как – был уверен – не слышит и Тейнак подбадривающих воплей своего отчаянного братишки.

Меч Тейнака был и правда подлинней, но – и Гарав в этом был уверен – сделан из худшей стали, чем аронорский клинок. И большой щит рыжего, позволявший ему закрываться почти целиком, тоже был тяжелей щита Гарава как бы не вдвое. И не так удобен. А ведь меч отбивают именно щитом. Когда в кино (Пашка видел это сто раз) снова и снова упрямо рубятся меч в меч – это глупость режиссёра…

БА‑БАМММММ!!! Мальчишки хрястнулись щит в щит. Гарав охнул мысленно – здоровый кабанёнок! – и подсёк ногой коленку рыжего. Тейнак поднял, убрал ногу, оттолкнул Гарава и ударил сверху по краю щита. Гарав повернул руку – дёрнуло сильно, но суставы остались целы (а рыжий гад явно собирался выбить руку из плеча и запястья сразу!), меч Тейнака с визгом проскрежетал по щиту, и Гарав достал противника – в голову. Правда, Тейнак в последний миг дёрнул ею – и удар пришёлся вскользь по шлему. Следующий Тейнак отбил щитом и отскочил.

– Когда я тебя убью, – Гарав усмехнулся под наносьем, – я возьму твою старшую сестричку себе в постель. Не бойся, я не буду обижать её. Мой рыцарь прав, мы не трогаем женщин и детей. Но природа есть природа. Я её поимею и отпущу, когда надоест. Может, она принесёт в подоле парочку белобрысых, а?

– Она зарежет тебя в первую же ночь, ублюдок, – спокойно ответил Тейнак, переступая влево‑вправо, как будто пробуя тонкий лёд. – Или кастрирует, как борова, ведь ты тоже годишься только на мясо!

Бросок был стремительным, удар – двойным; первый выпад Гарав отразил левой кромкой щита, второй прорвал защиту и с шипением прошёлся по кольчуге… но Гарав тут же ударил головой – шлемом – в оказавшееся близко открытое лицо.

– Вставай, – сказал он, переводя дух и прислушиваясь к себе: не задет? Нет… Тейнак вскочил. Нос и щека у него были рассечены. – Тебе с деревьями воевать, а не с кардоланским оруженосцем; те хоть на месте стоят.

Глаза Тейнака стали белеть. Он что‑то прошептал помертвелыми губами и бросился снова. Удар, удар, удар – в щит – удар – в колено – Гарав опустил щит – удар – кромкой тяжёлого щита поверх щита Гарава – в грудь. Гарава снесло под ноги остальным.

– Вставай, – прохрипел Тейнак. – Вставай, постой на ногах напоследок, в следующий раз ты упадёшь навсегда.

Гарав поднялся. Ещё бы чуть выше – и кольчуга не спасла бы, лежать ему с перебитой гортанью, а то и сломанным позвоночником.

– Когда будет этот следующий раз, рыжий? – усмехнулся он, кладя меч на плечо.

В глазах Тейнака на миг возникла растерянность – что за фокусы? Но тут же он, видимо, решив, что у противника устала рука, воспользовался этим.

Думал, что воспользовался.

В Германии такое называли «удар дурака». Тут – «приглашение Мандоса». Эйнор, помнится, удивился, когда увидел, что Гарав знает этот удар.

Смысл один…

…Молниеносно опустив щит под удар, который должен был разрубить кольчугу и бедро, Гарав обрушил меч – прямо с плеча – на голову Тейнака. Тот просто не успел защититься – рухнул к ногам Гарава ничком, как забитый бычок. Кровь хлынула из‑под разбитого шлема к сапогам победителя.

– Дагооооор! – грянуло вокруг торжествующе. – Дагор, Кардолан!

Но крик десятка мужских глоток перекрыл горестный вопль пожилой женщины. Уронив нож, она метнулась вперёд и, словно птица над искалеченным птенцом, распласталась поверх неподвижного тела Тейнака:

– Пощады! Пощады сыну, храбрый йотеод! – кричала она, закрывая мальчишку распростёртыми руками. – Я вижу по твоему лицу, по твоим волосам – ты не из этих тарканов с каменными сердцами, холодными, как их проклятое море! Ты наш, ты с севера, ты ведь йотеод?! Пощады моему мальчику, не добивай его! Возьми мою дочь, его сестру, как хотел, но пощади сына! Гвэна! – Она выкрикнула это повелительно, и девчонка, тоже уронив нож, подошла и встала рядом с телом брата и матерью на колени. – Она твоя! Мы все твои, но не убивай сына!

Гарав с интересом смотрел на бледное лицо красивой девчонки, на закушенную губу, в ненавидящие глаза… А что? Почему нет? Что он сделал не так? Нет, он, конечно, не станет бесчестить эту гордую девчонку, но… но ведь можно отправить их с обозом на юг и поселить на своей земле – когда он вернётся туда, то на земле уже будут люди, для которых он – хозяин. Вроде бы в законах нет ничего против этого…

– Они твои, – сказал Эйнор.

– Помоги снять шлем, – попросил Гарав, перекидывая на спину щит и вкладывая (сначала он провёл рукой по клинку – проверил, не зазубрился ли?) меч в ножны.

Как всегда без шлема воздух после схватки показался страшно холодным. Мальчишка несколько раз глубоко вдохнул его и встал на одно колено напротив женщины. Взял осторожно её сухие морщинистые руки в свои боевые перчатки.

– Твой сын от души посочувствовал мне, когда по приказу вашего короля, будь он проклят навечно, меня гнали в рабство, почтенная мать, – тихо сказал он, глядя в полные горя и слёз глаза. – Я жалею, что мы вынуждены были разорить вашу деревню. Если твой сын умрёт – мне тоже будет жаль. Если же он выживет… вы ничего не должны мне. Я не беру женщин силой и не отнимаю чужую свободу, мать.

Он встал. Забрал у Эйнора шлем, поклонился:

– Благодарю, мой рыцарь… Благодарю.

 

Глава 20, в которой празднуют победу и исследуются вопросы похмелья у Воинов Добра и Зла

 

Соскочив с коня, Гарав хлопнул его по шее и поморщился – под сапогами противно чавкнула густая ледяная грязь. Лес вокруг шевелился, тихо лязгал, хлюпал и гудел – большинство воинов уже устроились на ночлег, но кое‑кто ещё подходил, шарахался среди кустов, искал место, где приткнуться на ночь в относительном спокойствии и удобстве.

До Восточного тракта и моста через Сероструй оставалось около двух дней пути. Уходящую пехоту преследовали дождь и зарево пожаров – конники Готорна жгли склады и укрепления на ангмарской линии обороны. Но торопиться всё равно следовало – никому не верилось, что Ангмар оставит безнаказанным налёт, а пехоту сковывали раненые, которых везли на волокушах. Раненых, искалеченных и тяжело больных было около полусотни; в предыдущих боях погибло вдвое больше, и их похоронили в лесах. Без следа, только память осталась за людьми, которые клялись друг другу не забыть, где лежит тот или иной боевой товарищ. На волокушах везли и отбитое золото и серебро – несколько солидных сундуков из тяжёлого дуба, окованных стальными скрепами.

Конец сентября‑йаванниэ оказался мокрым и холодным. Гарав давно забыл, как это – согреться. И уже несколько раз обнаруживал, просыпаясь по утрам, что идёт не дождь, а мокрый снег; просыпался от того, что умывался во сне холодной водой – это снег налипал на лицо.

Палатку – единственную на весь отряд, которую забрали из обоза, – они ещё в самом начале пути отдали под раненых, и в этот вечер опять были буквально по уши в грязи. Эйнор оставался на ногах – обходил часовых. Оруженосцы худо‑бедно приготовили ужин, который Гарав в сердцах обозвал «тошниловкой» (но свою порцию съел). Фередир, ругаясь по поводу сапог, с которыми ему не везёт, сидел босиком, поставив ноги на щит, и чинил подошву. Гараву сапоги снимать было страшно – у него имелось стойкое ощущение, что они и держатся только потому, что по кускам пристали к ногам. Грела мысль о запасной паре в седельном мешке – её мальчишка берёг, как ожидание праздника.

– Эйнор тут? – спрашивал кто‑то в сгустившейся темноте, переступая через спящих и ужинающих. – Эйнор где? Где Эйнор?

– Сюда! – позвал Фередир.

Подошли двое лучников‑эльфов. Не менее замотанные, чем люди, они ухитрялись сохранять и живость, и веселье, и даже более или менее приличный внешний вид.

– В пещере недалеко орки, – сказал один из эльфов. – Мы внутрь не полезли. Двое наших там, а мы ищем Эйнора, пусть даст латников проверить.

– Нету Эйнора, посты проверяет, – Гарав поднялся. – Пойду гляну.

– Я пойду, – поднял голову Фередир.

Гарав пихнул его в затылок:

– Сапог чини… Талие!

– Ау, – отозвался из мокрой полутьмы один из сотников.

– Дай человек десять, кто там поближе.

Гарав принялся затягивать ремни. Сотник с руганью поднимал людей, они в ответ ругались тоже, но вставали быстро. Эльфы ждали, глядя куда‑то в темноту и тихо переговариваясь.

– Не буду я тебя больше гонять сегодня, не буду, – шурша металлом, Гарав пошёл к лошадям, обнял Хсана за шею и расцеловал. Тот всхрапнул благодарно и положил голову на плечо хозяина. – Устал, хороший мой, быстрый мой, радость моя… Сейчас вернусь и расседлаю тебя, красавец мой…

– Куда идём‑то? – спросил, подходя, старый знакомец, Айгон. Его сын Тэхзар тоже был тут – оба остались живы и не покалечены.

– За мной, – буркнул Гарав, цепляя шлем на щит за спиной. – Мимо не пройдём, – и добавил по‑русски: – Слухайте мене – и беда вас не мине…

Он сделал несколько шагов и с тоской и злостью ощутил, как в левый сапог начала сочиться вода…

…Около пещеры эльфы развели большой костёр. Сами держались в тени деревьев, но, увидев приближающихся людей, вышли к огню. Из пещеры слышался шум, жалкий, тихий, неумолкающий, как плач осеннего дождя в лесу, когда некуда укрыться и можно только пережидать.

– Их женщины и дети там, – сказал один из стороживших эльфов. – Мы бросили пару факелов и рассмотрели. Воинов нет. Наверное, из обоза разбитой армии, прячутся ото всех. Мы не стали стрелять.

Плач и скулёж в пещере сделались громче. Люди, пришедшие с Гаравом, запереглядывались.

– Женщины и дети? – Гарав вбросил в ножны Садрон, вытащил топор из петли, повертел его в руке, перекидывая остриём то к себе, то от себя. Усмехнулся недобро, сказал: – Ну откуда у орков женщины и дети, меткий эльда? Проснись от своего волшебного сна.

И шагнул внутрь.

Факелы у порога ещё горели, подальше – горел и костёр, который как раз в первую очередь выдал орков эльфам. Гарав чуть пригнулся, всматриваясь. Пошевелил ноздрями – да нет, скорей по запаху нашли…

Между стеной и костром, как бы прячась за него, сидели скулящие орки. Какая‑то куча – лохмотья, волосы, руки‑ноги… вроде бы штук десять. Скулёж стал громче и исполнился ужаса – Гарав представлялся им рыже‑металлическим неумолимым чудищем, отгородившим дорогу к жизни.

На секунду мальчик прикрыл глаза. Всего на секунду.

Головы без глаз смотрели с кольев. Что кричали, умирая в муках, человеческие дети? Что кричали их ещё живые матери, видя, как…

Открыв глаза, которые заполняло до краёв алое зыбкое пламя, сочившееся, как кровь, Гарав шагнул вперёд – прямо сквозь костёр. Взвихрились искры…

…Когда через минуту внутри затих последний истошный взвизг и мальчишка вышел наружу, аккуратно вытирая полотно топора какой‑то грязной тряпкой, то эльфы от него подались в стороны. Гарав был иссиня‑бледен и часто сглатывал, но посмотрел вокруг с вызовом, и кто‑то из воинов‑людей проворчал одобрительно:

– Ну и правильно. Что, у наших баб и детей вода вместо крови, а у них – чистое золото, нашу им лить можно, а нам ихнюю нельзя?

Эльф – из тех, что ходили за помощью – покачал головой:

– Ты жесток, человек.

– На моих глазах их хозяин, – Гарав кивнул за плечо в пещеру, – сжёг заживо женщину и малыша из твоего народа. Говорят, эльфы ничего не забывают, а? И, похоже, ничему не учатся. – И кривовато улыбнулся.

Эльф снова покачал головой, но теперь ничего не сказал.

– Назад и отдыхать, – скомандовал Гарав. И не глядя поймал рукоятью топора петлю на поясе.

 

* * *

 

Деревня пригорян была большой, населённой, широко разлёгшейся по холмам и долинам между ними – и отряд Эйнора встретили в ней со всем радушием. После марша по рудаурским землям, то пустым, то враждебным, такое было праздником. Настоящим. Трактирщик – владелец солидного двухэтажного здания – радушно распахнул двери своего заведения (пусть тратят деньги!). До моста через Сероструй было рукой подать, за ним – артедайнская армия, сзади подходила своя конница, и вообще марш, кажется, закончился. Эльфы, правда, с людьми уже не шли – свернули в леса, подтверждая мысль Гарава о том, что холмовики воюют между собой, и лучники уходят им на помощь.

Эйнор уехал, разрешив отдых. Оруженосцев с собой он не взял и ничего не объяснил, кроме того, что вернётся утром – а вместо себя оставил одного из сотников, Хенгиста…

…Люди собрались в нижнем зале трактира, практически до отказа его забив. Раненых и больных разместили‑разобрали по домам, а остальные явно собирались отдыхать «по полной». Оруженосцы устроились за столом – честно говоря, не веря, что это правда: комната и огонь в очаге плюс горячая еда. А вокруг требовали вина, пива, мяса – и трактирщик явно подсчитывал барыши загодя.

– Расторгуется за весь год – и с семьёй вместе на побережье в Гондор, – сказал Гарав задумчиво, чувствуя, что никак не может расслабиться – в теле словно были натянуты болезненные подрагивающие струны. – Может, мне не селекцией заняться, а курорт открыть?

(Мысль о селекции из области однажды брошенной шутки, кстати, перешла у него в стойкое желание. Он решил выводить новые породы кур и кроликов. А что? Тазар, конечно, будет только «за».)

– Думаешь, ты первый? – Фередир частично понял сказанное. – Там полно постоялых дворов… Эх, съездим мы с тобой к нам – увидишь! Это тебе не умбарская печка! И не здешняя мокреть, у нас…

– Теперь уж будущей весной. – Гарав поморщился. – Заодно и свой домик посмотрю… А зимовать‑то куда загонят, неужели, правда, в поле?.. Знаешь, Федь, я никак… ну… в общем, тяжело как‑то, как будто хочу уснуть и просыпаюсь…

– Давай тоже погуляем как следует, – предложил Фередир. – Я понял, о чем ты. У меня сейчас так же.

– Погуляем – напьёмся, в смысле, что ли? – немного смущённо хмыкнул Гарав, вспомнив летнюю историю с Аганной, будь он неладен.

– Ну да.

– А ты раньше напивался? Чтобы совсем… в ноль, как у нас говорят? – шёпотом спросил Гарав.

Фередир пожал плечами:

– Пару раз.

– А я никогда, – соврал Гарав.

– Да ничего страшного, если не пить так каждый день, то три‑четыре раза в год это даже полезно, – совершенно серьёзно объяснил Фередир. – Иначе у воина может лопнуть сердце. Конечно, лучше пить в большие праздники. Но, в конце концов, ты тут столько пережил, – в голосе Фередира прозвучала искренняя и тёплая приязнь, – что не грех и просто так. Да и повод всё‑таки есть. Ну, будешь?

– Буду, – решительно кивнул Гарав. – А ты со мной напьёшься?

– А как же?! – усмехнулся Фередир. – Сегодня вина всем хватит, только плати. Эй! – окликнул он кухонного мальчишку. – Две полных кружки – и не местную кислятину, а южного, с моей родины – ну?!

– Погоди‑ка… Эй! – окликнул хозяина Гарав и, поднявшись, метко бросил на стойку тяжело брякнувший кошель. – Наливай отсюда всем кардоланцам… и всем вообще, пока не покажется дно, ну?!

– Дагооооор!!! – восхищённо взревела вся компания. Клич катился к стенам зала по мере того, как воины передавали друг другу слова оруженосца.

Две первые кружки мальчишка принёс Гараву и Фередиру. Гарав взялся за грубую ручку и, глядя в глаза друга, ткнул глиняный бок своей кружки – в глиняный бок его:

– За моё несбывшееся счастье! И пусть всё горит огнём!

– Пусть всё горит огнём, – кивнул Фередир.

Оруженосцы сцепились локтями – «брудершафт» – и опустошили кружки, не отрываясь…

…Через полчаса Гарав был здорово пьян. По‑настоящему. Но язык и ноги у него пока не заплетались, поэтому, когда раздались вопли, тоже не вполне трезвые:

– Гарав, спой!

– Волчонок, песню!

– Песню!

– Спой, Гарав!

– Га‑ра, Га‑рав! – Он махнул рукой, жалея, что оставил лютню в столице, влез на стол, метко пнул какое‑то мешавшее блюдо, заложил руки за голову, пошире расставил ноги и почти проговорил:

 

Делили светлое надвое…

Делились смертью, не думая…

А жизнь казалась отравленной,

Как тонкой сталью разрубленной…

 

А потом почти взвизгнул:

 

Предскажи!

Предскажи им смерть!

Прочитай!

Разгадай эти мысли!

Подними – и разбей их о твердь!

Убивай!

Режь на части их жизни!

 

Этот взгляд

Бьёт по нервам, словно ток!

Этот мир

Мы поставим на колени!

Он живой?

Но нам дать так и не смог Он тепла,

Понимания, забвенья!

 

Видно, здесь

Так от века повелось –

Убивай,

Если хочешь просто выжить!

Ну а мы

Пустим небо под откос!

Он нам дал

Повод только ненавидеть!

 

Предскажи!

Предскажи им смерть!

Прочитай!

Разгадай эти мысли!

Подними – и разбей их о твердь!

Убивай!

Режь на части их жизни!

 

Не спасут

Вас ни когти, ни клыки!

Да и сталь Помогает ненадолго!

Мы идём –

Словно волны у реки!

И для нас

УБИВАТЬ – нет выше долга!

 

Кто сказал,

Что убийца – не святой?!

Ваша кровь

Очищает ваши души!

Бог ваш дом?!

Так идите же ДОМОЙ!

Просто мы –

Ваша транспортная служба!

 

Предскажи!

Предскажи им смерть!

Прочитай!

Разгадай эти мысли!

Подними – и разбей их о твердь!

Убивай!

Режь на части их жизни!

 

Просто мир

Рассыпается в песок…

Боль от слёз

Помогает лучше видеть!

Уходить –

От пустых и глупых слов,

Зная то,

Что вам просто не увидеть!

 

В темноте

Напряженье чьих‑то рук,

Поворот –

И защитная отмашка!

Позабыть,

Что такое враг и друг,

Просто – быть!

Остальное здесь не важно!

 

Предскажи!

Предскажи им смерть!

Прочитай!

Разгадай эти мысли!

Подними – и разбей их о твердь!

Убивай!

Режь на части их жизни!

 

Эта жизнь

Наших мыслей грязный бред,

Этот мир –

Как жестокая насмешка.

Будет так:

Станет заревом рассвет!

Ляжет мир,

Как поверженная пешка!

 

Просто так –

Наше сердце жжёт огнём!

Мы скользим –

Незаметные, как тени…

Нас не ждут?

И мечтают о своём?!

Но лишь мы

Мир поставим на колени!

 

Предскажи!

Предскажи им смерть!

Прочитай!

Разгадай эти мысли!

Подними – и разбей их о твердь!

Убивай![63]

 

Напоследок он вскинул руку, и вокруг загремел дикий полупьяный рёв, неистовый и страшный, распиравший стены:

– Убивай!. Убивай!

– УБИВАЙ!!!

– Гарав, ещё!

– Оруженосец, пой!!!

Мальчишка выпил половину из поданной кружки, прополоскал рот вином, сглотнул и бросил кружку Фередиру, который её ловко поймал и допил оставшееся.

– У кого там лютня есть?! Подыграйте… вот так…

 

Не спи, королевна, не спи – мой конь под седлом,

И я отпускаю чёрную птицу с плеча!

В глазах отражаются звёзды крошащимся льдом,

И пальцы смыкаются на рукояти меча

Под пологом ночи, под солнцем, в кромешном аду

Пусть ляжет мой путь, ведь ещё не проигран мой бой!

Судьбу не обманешь, и я тебя всё же найду!

Запомни – однажды я снова приду за тобой! –

 

словно конь по горной тропе, поскакал мотив…

 

Не спи, королевна, не спи – подковы звенят,

Холодные искры меча отмечают мой путь,

Вскипела река, и твой город пожаром объят,

Надежда разбита о камни – её не вернуть.

 

Ты зря тратишь время на поиски зла и добра,

Хмельное вино обернётся безвкусной водой…

Ты видишь – беда отражается в пляске костра?

Осталось немного – я скоро приду за тобой!

 

Не спи, королевна, не спи – мятеж во дворце!

Предательства крепкие цепи сомкнулись вокруг!

Я вижу, как страх возникает на бледном лице –

И зова не слышит надежный и преданный друг!

Ожившим кошмаром твоим я у цели стою –

Я меч, занесённый над миром самою судьбой!

Не смей шевельнуться, не смей – ты стоишь на краю!

Я спас тебе жизнь, но сегодня пришёл за тобой…[64]

 

– Налейте, блин, ну?! – он крикнул это по‑русски, но его поняли.

Гарав соскочил со стола, движением рук расчистил себе место, подхватил вторую – пустую – кружку и, выбив ими гулкую дробь, подмигнул тем, кто ближе:

 

Ну‑ка – мечи стаканы на стол!

Ну‑ка – мечи стаканы на стол!

Ну‑ка – мечи стаканы на стол –

И прочую посуду!

Все говорят, что пить нельзя,

Все говорят, что пить нельзя,

Все говорят, что пить нельзя,

А я говорю – что буду!

 

И все вокруг подхватили развесёлое вслед за прихлопывающим в ладоши мальчишкой – обнявшись и раскачиваясь, орали с явным удовольствием:

 

Ну‑ка – мечи стаканы на стол!

Ну‑ка – мечи стаканы на стол!

Ну‑ка – мечи стаканы на стол –

И прочую посуду!

Все говорят, что пить нельзя,

Все говорят, что пить нельзя,

Все говорят, что пить нельзя,

А я говорю – что буду![65]

 

Под общий хохот кружки пустели и наполнялись. Могло показаться, что про Гарава забыли, но вскоре кто‑то крикнул: «Ещё песню!» – и его крик дружно подхватили.

– Мужики, я совсем пьяный! – засмеялся мальчишка, пытаясь встать из‑за стола. Кашлянул. – Ладно, я сидя, угу?

Но голос оруженосцу пока не изменил и легко перекрыл шум (не все слышали, что продолжается концерт), придавив его.

 

Налейте на прощанье чашу мне!

Я не оставлю ни глотка на дне!

В далекую дорогу, по которой нет возврата,

Я отправляюсь на лихом коне!

 

Пусть черный волк у стремени бежит,

Пусть черный ворон за плечом летит,

Серебряной подковой в небесах веселый месяц

Удачу обещает мне в пути!

 

Мой меч не заржавеет на стене!

Судьба еще подарит битвы мне!

 

Гарав выхватил Садрон и ловко перекинул его из руки в руку под общий одобрительный смех.

 

Как знамя, разметал по небесам полночный ветер

Закат в кроваво‑яростном огне!

 

Примчится смерть на черном скакуне –

И, как сестра, протянет руку мне!

Холодный лунный луч дорогой упадет под ноги –

И в небеса мы повернем коней!

 

Налейте на прощанье чашу мне!

Я не оставлю ни глотка на дне!

В далекую дорогу, по которой нет возврата,

Я отправляюсь на лихом коне![66]

 

Это и было последнее, что он помнил связно…

 

* * *

 

…Сказать, что утром Гараву было плохо, – значило не сказать ничего.

В конце концов, это нечестно, мрачно размышлял он, склонившись над бочкой, покачиваясь и кривясь от мерзкого вкуса во рту и боли, катающейся в голове на незнакомой здесь, но от этого не менее шумной тройке с бубенцами. Нигде не сказано, что воин добра и защитник правого дела может так мучиться с похмелья. Нигде не упоминается, что поборник справедливости может столько выжрать винища и заблевать весь двор (он мучительно рыгнул при одном только смутном воспоминании о том, как это было). Эти страдания по опредению – удел слуг зла, и поделом им. Ему‑то за что?!

Ох, как же плохо‑то.

Ва‑аб‑ще‑е‑е…

Ваще. Ульп.

– Уууууу… – печально сказал мальчишка и отвесно сунул голову в бочку. Стало полегче, холод как бы обволок боль кокон