Глава 17 – довольно грустная, потому что речь идёт о том, что можно искать жену без любви

 

Войско подошло к Форносту после двух недель пути – пути навстречу еле заметному, но неоспоримому похолоданию. Всё чаще по утрам небо сыпало дождиком – пока что игрушечным, летним. Всё чаще к вечеру собирались плотные низкие тучи. И всё чаще днём понимался холодненький ветер, который разгонял тучи, но даже солнечный день делал каким‑то неуютным и срывал с ветвей золотящуюся то тут, то там листву…

Армия двигалась то лесом, то через поля мимо деревень, из которых высыпали люди – пожелать воинам доброго пути, а то и подкормить на ходу. Командиры то и дело выуживали из рядов воинов мальчишек (и нескольких девчонок – было тоже), твёрдо вознамерившихся внести свою лепту в общее дело борьбы с Ангмаром – «патриотов», здорово выпоротых и нередко зарёванных, но всяко оскорблённых в лучших чувствах, выдворяли по домам. Гараву запомнилось, как один из таких – оставшийся несломленным – в праведном гневе вопил, тыча в него, Гарава, ногой (за руки мальчишку тащили двое посмеивающихся воинов): «Ему можно?! Ему можно?!»

Недалеко от Пригорья к кардоланцам и гондорцам присоединились три сотни пеших лучников‑эльфов из Линдона. Потом – тяжёлая сотня артедайнской кавалерии и три – тяжёлой артедайнской пехоты; это – уже рядом с Форностом. Армия второго сенешаля Кардолана Готорна сын Каутона теперь насчитывала 2300 бойцов:

– три сотни тяжёлой конницы;

– шесть сотен средней конницы;

– восемь сотен тяжёлой пехоты;

– шесть сотен пеших лучников –

из них:

Кардоланцы – 1200 человек:

– сотня тяжёлой конницы;

– три сотни средней конницы;

– пять сотен тяжёлой пехоты;

– три сотни пеших лучников;

Гондорцы – 400 человек:

– сотня тяжёлой конницы;

– три сотни средней конницы (йотеод);

Артедайнцы – 400 человек:

– сотня тяжёлой конницы;

– три сотни тяжёлой пехоты;

Линдонцы – 300 эльфов:

– три сотни пеших лучников.

Но по‑прежнему оставалось неясным, куда же их двигают «сильные мира сего»…

…Именно в ночь после общего соединения Гараву приснился тяжёлый сон.

На поле в кровавой грязи лежали сотни воинов. Вороны каркали и дрались над трупами под холодным дождём. Он, Гарав, лежал тоже – придавленный мёртвым Хсаном. И смотрел в небо, с которого в глаза лился холод. А рядом лежал затоптанный в жижу штандарт Кардолана с перерубленным древком. И возле него – повернув к оруженосцу белое мёртвое лицо, наполовину погрузнув в липкой кровавой каше, – замер Эйнор.

Потом к нему подошёл и склонился над ним Ангмар. На лице Короля была усмешка, а глаза смотрели жёстко и внимательно. Они не завораживали и не пытались заворожить… и Гарав в ужасе понял, что нужен Чёрному Королю в полном сознании. Чтобы полнее ощущать то, что для него приготовлено…

И тогда Гарав сказал:

– Я не боюсь тебя, тварь. Понял? Ты исчезнешь из этого мира, когда придёт твой срок. Так – будет. Что бы ты ни сделал со мной…

…И его подхватил серебряный вихрь, в свисте которого слышался грустный голос Мэлет – и во сне Гарав понимал слова древнего языка…

– Atan… tye nai cuinuva manen atan… er rene, melmelva… er rene…[62]

…Он проснулся. И долго лежал – до подъёма, – мучительно думая.

 

* * *

 

К Форносту на этот раз они подъезжали с другой стороны. Гарав нагнал медленно едущего сбоку от своего отряда Эйнора, отсалютовал:

– Позволь съездить в город.

– Зачем? – Эйнор покосился на оруженосца.

Гарав упрямо свёл брови:

– Мне очень нужно туда поехать, Эйнор. Это личное дело. И очень важное.

– Час, не больше, – отрезал Эйнор.

Гарав уже развёл в стороны ноги, чтобы как следует пришпорить Хсана… но задержался:

– Эйнор.

– Час уже идёт, – напомнил тот флегматично, привстав в стременах и оглядывая головы идущих воинов (шлемы на походе, конечно, несли на вещмешках).

– Эйнор, я еду свататься к той девушке, Тазар.

Эйнор обернулся к оруженосцу. Видно было, что ему нечего сказать. Потом вздохнул:

– Значит, дамы в Олло Нэлтиль тебе пришлись не по вкусу. А там была и неплохая партия. Я ведь говорил серьёзно.

– Не в этом дело, Эйнор, – спокойно ответил Гарав. – Совсем не в этом. Не в дамах, не в партиях, не в Олло Нэлтиль и даже не в этой девушке, к которой я еду. Я просто тебя предупредил, куда я. Через час я вернусь; думаю, даже раньше. – И пришпорил коня, помчался вниз к дороге, припав на первом же прыжке к конской гриве.

– Хорошо скачет, – пробормотал Эйнор. – Не засёкся бы…

…Когда Гарав подъезжал к «Гнезду кукушки», небо хмурилось. Напротив двое мужиков ставили в доме новую дверь с резьбой в виде сплетающихся лоз винограда; спрятав руки под передник, за ними наблюдала сурово‑деловитая хозяйка.

Гарава – а точнее, Пашку – поражало, сколько умеют люди вокруг. В сравнении с ними люди – и взрослые, и подростки – мира Пашки были полной тупой безручью; они, гордившиеся своими «знаниями»! Пашка‑то ещё был довольно рукастым пацаном – он умел очень много из того, о чём и представления не имеют городские ребята. Мог ухаживать за скотиной, чинить мебель, готовить еду и вообще… А здесь сопливый пацан брал нож (и никто вокруг не кудахтал, что он отрежет себе пальцы и не звал истеричным голосом психолога!) и вырезал себе или младшим игрушку, причём вполне «товарного вида». Четверо мужиков за неделю ставили одними топорами хороший дом – и кто‑нибудь из них потом между делом тем же самым топором украшал дом резьбой, которая в мире Пашки стоила бы пару сотен тысяч. А другой вполне мог всю эту неделю готовить из своего топора сытную четырёхразовую кормёжку. Рыцарь сам, вооружившись шилом и дратвой, спокойно шил сбрую коню из лично загнанной, содранной и выдубленной кожи. Получивший землю крестьянин без агрономов и землемеров соображал, где, когда и что посеять и на какие доли «ловчей» поделить эту землю, чтобы быть с урожаем и в «сухой» год, и в «мокреть». Тот же крестьянин держал дома топор и лук не только для хозяйства. Солдат умел убрать урожай, охотиться и наловить рыбы. Удивляло и то, как чистоплотны «грязные средневековые дикари». Да, от них могло разить потом (своим и конским), железом и кровью, но при первой же возможности они не лосьонами и одеколонами поливались, а лезли в воду (даже холодную) – мыться. Тут не придумали зубных паст, но девять человек из десяти таскали в вещах ольховую кору и жевали её после каждой еды – вполне здоровыми зубами, ничуть не гнилыми… разве что у кого‑то какой‑то зуб был выбит, что, в общем‑то, встречалось нередко.

И вообще люди – и большие, и маленькие – ежедневно что‑то решали, за что‑то отвечали, что‑то делали руками, о чём‑то думали на завтра, на послезавтра, на год вперёд, что‑то соображали, куда‑то шли… Мир Пашки начинал казаться большущим благополучным болотом, и от этого становился ещё более фантастичным и невероятным в своей смехотворности. И, признаться, оруженосец Гарав, по вечерам укладываясь головой на седло, всё чаще вспоминал тот мир с иронией – разве что его история заставляла мириться с существованием этого убожества хотя бы в фантазии: прочитанное о времени, когда и там было похоже на здесь. А настоящее того мира к Гараву – Гараву, который умел подковать коня, поддерживать на костре нужную температуру подогреваемой еды, спать на земле, рубиться на мечах, соорудить надёжный шалаш одним ножом, убить без особых рефлексий человека и любить женщину, – имело всё меньше и меньше отношения…

Но сейчас это были посторонние мысли. Решительно оставив Хсана у коновязи в пустом на этот раз дворе, Гарав пошёл к дому. Ему надо было спешить – Эйнор дал всего час на личные дела, а войско в город и не входило, лишь задержалось пополнить запасы, оставить заболевших или покалечившихся (были и такие, аж несколько десятков) – да сенешаль уехал во дворец к князю.

…Первый, кого Гарав увидел, войдя в «Гнездо кукушки», был сам Уризан.

Ещё не так давно Гарав начал бы мяться перед человеком втрое старше себя, уверенным и хозяйственным. Но от того Пашки почти ничего не осталось. И сам Уризан в мыслях не держал ничего такого – он без спешки и подобострастия, но уважительно поклонился вошедшему кардоланскому оруженосцу. Указал на столы – в ранний час было ещё пусто в заведении.

– Завтракать будешь или только пиво с мелочью на закуску?

– Здравствуй, почтенный Уризан, – сказал Гарав, движением руки отклоняя предложение сесть. – Ты, конечно, не помнишь меня… А разговор у нас будет такой, что либо сразу тебе меня гнать, и отсюда, да и вовсе со двора – либо сидеть нам не здесь.

Уризан ещё раз осмотрел мальчишку и пригласил тем же жестом к лестнице, уводившей не вверх, а вниз – очевидно, в жилые помещения…

…Небольшую комнатку за мощной дверью правильней всего было бы назвать кабинетом. Тут были счёты (Гарав вспомнил, что видел такие у гильдейских мастеров в Зимре.), чернильница, бумаги… Уризан вежливо пододвинул гостю тяжёлый стул.

– Для разговора как – вина или пива, оруженосец? – спросил он.

Гарав, садясь, перекинул между колен меч привычным движением, покачал головой и выложил на стол кошелёк.

– Тут сотня кастаров, – сказал он. Уризан посмотрел на кошелёк недоумённо. – У меня есть дом. Большой участок земли. Лес. Пруд с рыбой. И служба, которая приносит доход и славу, смотря что ты ставишь во главу угла… – Гарав перевёл это на адунайк дословно, но Уризан понял. – Если я погибну, всё это должно пойти моей родне, но у меня тут никого нет. Правда, всё это – в Кардолане на юге. Но, думаю, это не имеет особого значения… Так вот… – Гарав собрался с мыслями. – У тебя есть красивая дочь. Она постарше меня, но ненамного. А воину нужна хозяйка в дом. Я не люблю её, но она мне по душе, и я клянусь своим мечом, что не обижу её ни словом, ни делом, ни изменой. Мне не нужны придворные дамы, потому что и сам я человек не придворный, убедился уже. Если скажешь «да» ты – это хорошо. Если скажет «да» она – вот золото. Дар жениха родителям невесты. Я знаю, почтенный Уризан, что, скорей всего, нарушил все ваши обычаи сватовства. Но мне они и неизвестны толком, а обычаев моей родины я не помню. Мою память украл плен у орков.

– Подожди, оруженосец. – Уризан выставил перед собой ладони. – Постой, ты много сказал, и я… – Он потряс головой без наигрыша. – Ты хочешь взять мою дочь в жёны?!

– Да, почтенный Уризан, – склонил голову Гарав. – Я хочу взять в жёны твою дочь Тазар и увезти её на свою землю в Кардолан. И жду твоего решения и слова твоей дочери. Если эти слова будут «да» – на обратном пути я заберу её. Конечно – ещё раз «если» – буду жив.

Уризан покачал головой. Посмотрел в стол. Снова покачал – даже скорей потряс – ею. Вздохнул. И сказал:

– Не любишь её?

– Не люблю, – признался Гарав. – Та, которую я люблю, недостижима.

– Уж не княжна ли? – без насмешки спросил Уризан.

– Эльфийка, – не стал скрывать Гарав, и глаза Уризана сделались почти испуганными.

– Воооон что… Знаешь, как у нас говорят? С эльфом худому человеку встретиться – смерть, а и доброму – радости мало…

– Может, и так, – не стал спорить Гарав. – Мы говорили о твоей дочери.

Уризан помолчал. Гарав видел, что сейчас он считает – и не обижался, и не презирал хозяина «Гнеада кукушки» за это. Ясно было, что мысль о дочери – жене будущего рыцаря и хозяйке своего собственного холла – Уризану нравилась. Гарав почти точно знал ответ… но даже как‑то обрадовался, когда услышал:

– Не обессудь, оруженосец… если она сама «нет» скажет – ни с чем уйдёшь. Детьми я торговать не буду, не принято это у нас, и от соседей будет позор, если скажут, что поменял дочку на кастары… Звать?

– Зови, – сказал Гарав и встал в рост, одёргивая одежду и перевязи с поясом…

…Тазар вспыхнула, как только вошла. И на Гарава после первого быстрого взгляда больше не смотрела. Глядела в пол, и лишь когда отец сказал про «стать женой» – на миг вскинула глаза. Перед нею стоял вовсе не тот недавний весёлый мальчишка, ради неумелых жарких ласк, сбивчивых слов и горячих сухих губ которого она растратила свою девственность – легко, как разбросала под ноги яблоневый цвет. Этот был вроде как выше – даже просто ростом, а уж чем‑то ещё – точно. Кожаный поддоспешник сидел как влитой. Отвердело гладкое мальчишеское лицо, покрылось нездешним южным загаром. Еле‑еле, но всё‑таки различимо поблёскивали в длинных, аккуратно, но неумело, явно рукой мальчишки, расчёсанных светлых волосах седые ниточки. Жёстко и упорно смотрели серые с вкраплённым золотистым янтарём глаза. Крепкие небольшие руки (на одной на пальце – дорогой мужской перстень, небрежно поджатый под размер – чей‑то дар, а такое мужчины дарят мужчинам только за мужские заслуги) держались за широкий воинский ремень, локти – в стороны, как бы расширяли собственное пространство вокруг оруженосца.

Воин. Хозяин. Рядом с таким, за таким – не страшно. И такого любить – мечта, честь, награда…

И Тазар слабо шепнула:

– Да… согласна…

«Ну вот и всё», – почти с ликованием подумал Гарав. С таким ликованием встречает землю человек, падающий с вершины скалы – вот, конец, больше не будет ужаса падения, только вытерпеть удар. И деловито сказал:

– Тогда я оставляю деньги.

– Деньги пойдут вам, – усмехнулся Уризан. – У нас не платят семье невесты, у нас наоборот – семья даёт приданое… Ты, видно, и впрямь йотеод – это их обычай платить за невесту muns.

– Почтенный Уризан… – неуверенно продолжил Гарав. – Я бы хотел скорее закончить формальности и отправить Тазар… мою невесту… если это, конечно, не противоречит вашим обычаям, на юг…

– А вот это нельзя, – серьёзно сказал Уризан. – Ты вернёшься, и мы не спеша всё сделаем, позовём всех соседей и исполним все обряды. Да и жена моя в отъезде. А её присутствие – дело святое.

– Тогда пусть деньги всё равно будут у вас, – решительно подытожил Гарав. – И если я не вернусь – пусть хоть они останутся вам.

– Хорошо. – Уризан убрал кошель. – Но я от души надеюсь вернуть их тебе, оруженосец, – вместе с рукой моей дочери…

…Тазар поймала его у выхода из «Гнезда». Прижалась, уткнулась лицом в кованое жёсткое плечо. И зашептала, глотая слёзы:

– Я знаю… ты не любишь… ты другую… эльфийскую принцессу… но я не в обиде… я только о тебе и думала… я буду тебе самой лучшей женой… ты не люби… ты только будь… даже не рядом… вообще – будь… всё для тебя сделаю… буду не женой… служанкой буду… рабыней, как южанки…

Гарав мягко отстранил её:

– Ты будешь моей женой, а не рабыней, Тазар дочь Уризана, – тихо сказал он и тронул губами висок девчонки, где билась жилка. – И матерью моих детей, и хозяйкой моего дома… и наследницей всего, что я получу в жизни. Если я вернусь – так оно и будет. Если не вернусь – вспоминай меня добром… А пока мне пора идти. Прости. Прости…

…На улице всё‑таки пошёл дождь. Время ещё было, и Гарав зашёл в первую попавшуюся лавку – купить белой краски.

Он решил заказать нарисовать на своём щите волчонка. Так захотелось, а запрета тут не было.

Одинокого. Воющего на опрокинутый серп луны.

 

* * *

 

Гонец прискакал в лагерь вечером, когда второй сенешаль собрал совет.

Известия, привезённые им, были недобрыми. Орки, перевалив большим числом холмы Северного Нагорья, вторглись из Рудаура и разорили две деревни. Услышав об этом, находившиеся в шатре командиры начали переговариваться – никто не понимал, как это расценивать; орки могли быть просто бандой… и пришли не из Ангмара… Но Готорн не раздумывал долго.

– Отлично, вот и повод, – с жестоким хладнокровием сказал он. На лице сенешаля не отражалось никаких эмоций. – Выступаем немедленно. Будем идти всю ночь…

…Они на самом деле шли всю ночь – по мокрым раскисшим дорогам, без огней, но довольно быстро. Дул холодный ветер, Гарав кутался в плащ. Они с Фередиром то и дело скакали вдоль пеших колонн – следить, чтобы никто не отстал и не сбился с темпа. «Шагать, шагать!» – покрикивал Фередир. Гарав ничего не говорил и не кричал, он просто проезжал, глядя на воинов, и они подтягивались.

Первую разорённую деревню Гарав не очень запомнил. Так – запах мокрого горелого дерева, какие‑то перкошенные брёвна, заунывный вой собаки на огородах… А во вторую они вошли уже на рассвете – и он видел сожжённые дома, побитую – совершенно без смысла, только из тупой жестокости – скотину, раскромсанные трупы людей и ряд детских голов на кольях плетня на окраине – голов с вырванными, как видно, ещё при жизни глазами, с содранными скальпами… Голов было сорок три. Совсем маленьких. Побольше. Они шли мимо этого плетня, и Гарав считал, благодаря небо, что нет глаз.

С глазами было бы страшнее.

Тела нашли подальше, возле большого кострища – изувеченные, с вырезанными кусками мяса. В деревне валялось полно забитого скота, но эти звери предпочитали человечину, ещё живую. Во всей деревне уцелели три или четыре почти потерявших человеческий облик женщины, и Готорн приказал кому‑то (Гарав не видел в толчее – кому):

– Этих добить. Чтобы не было ублюдков, храни нас Валары… А трупы – захоронить, когда пройдёт вся армия. Вся, понял? Не раньше.

Армия продолжала двигаться, хотя и медленней. А вернушиеся к полудню разведчики‑эльфы доложили, что за нагорьем, уже на земле Рудаура, стоит другая армия.

Не меньше восьми тысяч бойцов.

 

Глава 18, в которой Гарав видит настоящую войну… и она ему НРАВИТСЯ

 

Их было не восемь, а одиннадцать тысяч.

Эльфы не ошиблись, как не ошибались никогда. Просто к тому моменту, когда они закончили подсчёт и вернулись к армии, подошли ещё отряды.

Впереди стояли вастаки – конные лучники, тысячи полторы, изменчивый, покачивающийся, шевелящийся, ползущий и тут же вбирающий отростки обратно строй‑овал. За ними – плотный прямоугольник холмовиков с большими щитами, тысячи две. А по флангам кишели две толпы орков, и пеших, и волчьих всадников, примерно поровну.

А в тылу армии – где виднелись десятка два тяжёлых коников – вилось на мокром ветру над их головами знамя.

Чёрное знамя с белым мечом, похожим на язык пламени. Появление этого знамени на земле Рудаура значило, что Ангмар уже просто не собирается маскироваться.

При виде мокрого поля, словно пришедшего из того сна, Гарава на миг охватил страх. Но – только на миг. Не больше…

…Они пока не строились – предстоял манёвр, который позже в умных книгах назовут «дебуширование». Орками явно командовал не их вожак и даже не какой‑нибудь тан холмовиков. Ангмарцы заперли южанам выход из проходов между холмами на равнину. А их собственный тыл и фланги прикрывал лес. Трём сотням тяжёлой и шести сотням средней конницы Готорна попросту было негде развернуться для атаки или охвата врага. Войско в любом случае должно было понести большие потери от стрел ещё при выходе и развёртывании…

– Засыплют стрелами, а потом вперёд бросят волчью кавалерию – и вся наша средняя конница останется без коней, – пробормотал кто‑то из офицеров Готорна. – Вон, смотрите…

Всадник – из йотеод – выскочил на равнину. Он проделывал с конём умопомрачительные трюки, крутил, высоко бросал и ловил пику – и не переставал выкликать на поединок любого желающего. Несколько минут казалось, что вызов останется без ответа – даже вастаки не стреляли. Но потом в строю врагов произошло длинное слитное шевеление – и появился морэдайн на сером коне. Он вскинул копьё и молча поскакал навстречу йотеод. Воцарилась полная тишина… всадники сшиблись с размаху – и йотеод полетел наземь, а морэдайн под восторженный вой ангмарцев пришпилил его копьём к земле, даже не дав встать. После этого он опять вскинул копьё, словно пронзая холмы, и рысью вернулся к своим.

Под усилившимся дождём осталось лежать тело убитого. Его конь бродил рядом, встряхивая головой, касался ею мёртвого хозяина.

– Плохое начало, – сказал ещё кто‑то.

Готорн зачем‑то поймал на кольчужную ладонь несколько капель и повернулся к офицерам:

– Эсгар.

Подошёл командир эльфийских лучников – высокий синдар без шлема, с волосами, украшенными перьями и заплетенными в уложенные венцом косы.

– Я слушаю тебя, сенешаль.

– Поднимитесь на холмы. – Голос сенешаля был резким. – И бейте вастачьё… – Он оглядел офицеров и усмехнулся жёсткой улыбкой: – Дождь. Сейчас мы посмотрим, как плоскомордые будут стрелять… Панцирники – на фланги, волчатников смять и гнать на остальных орков, а всех вместе – в лес. Кардоланские лучники – в резерве. Средняя конница – за тяжёлой, обойти и взять в кольцо холмовиков. Тяжёлую пехоту в строй, холмовиков раздавить. Наш день! Сигнал!..

…То, что произошло, Гарав понял позже. А в тот момент он, спешившись, стоял в строю одной из сотен, на фланге – и ждал. Он не понимал, что можно сделать в такой ситуации – а вот то, что выходить и разворачиваться для боя под ливнем стрел вастаков и под угрозой атаки орков было самоубийством, это он понимал. А вот Эйнор понимал ещё что‑то… во всяком случае он поглядывал на небо. Какое у него там было лицо под шлемом – не понять. Фередир был рядом с ним – это выглядело обидно, но Гарав сознавал, что пока из него конный воин всё ещё плохой, а Фередир справится и один.

Щит у Гарава был за спиной, а копьё он держал обеими руками, его прикрывали воины. Первая настоящая битва приближалась, а он не понимал, что происходит. Люди вокруг молчали… не все, кто‑то переговаривался, кто‑то даже напевал.

И вдруг взвыли рога. Несколько. Взвыли угрюмо и мощно. А дальше…

…Да, он понял позже. А тогда стало не до мыслей.

Эльфийские лучники и в обычной ситуации стреляли дальше, чем вастаки. И точнее. А теперь… дождь был не страшен их лукам, в отличие от луков вастаков, тетивы которых намокли уже давно. И тогда сверху – эльфы метали стрелы навесом, не целясь, только как можно быстрее – на легко защищённых вастаков рухнул иной – страшный – дождь.

Гарав сперва не сообразил, что это такое. Он просто закрутил головой, слушая тихий, неясный, но в то же время заполнивший всё вокруг шелестящий звук, перешедший в волну нараставшего свиста. А потом – потом вастаки стали падать. И они сами. И их кони. И все вместе.

Каждый эльф выпускал двадцать стрел в минуту…

…Наклонившиеся стяги подали сигнал. Мимо разошедшейся пехоты пролетали всадники – тяжело скакали панцирники, сразу на равнине выстраиваясь в два клина, следом, тоже делясь на два потока, но не столь чётких, мчались средние – кардоланцы и гондорские йотеод.

– Выходить, строиться! – заорал Эйнор, и за его спиной стяг наклонился, указывая направление.

Тяжёлая пехота поползла на равнину, смыкая щиты в тангайл – аналог древней славянской «стены». Гарав резко выдохнул и зашагал тоже, держа ногу с остальными…

…Впереди была каша. Полная. Она даже бурлила – шевелились те, кто был жив. Вастаки, не выдержав обстрела, вдруг поняли, что они фактически безоружны, а их сабли и короткие копья не смогут ничего сделать ни с тяжёлой конницей, ни даже с идущей и безнаказанно строящейся на ходу пехотой.

«Вперёд, вперёд!» – завывали рога.

Вастаки поняли и то, что стоящие позади них холмовики – они смыкались крепче – их не пропустят, чтобы сохранить свой строй. И тогда весь вал уцелевшей конницы растёкся и рухнул на фланги своей собственной армии.

На фланги – сталкиваясь с волчьими всадниками.

И на эту мешанину – на плечах вастаков – обрушились тяжёлые конники. Шедшие галопом в плотном строю, со склонёнными трёхярдовыми пиками…

…Там, где только что стояла армия, вчетверо превосходившая численностью армию Готорна, остались две тысячи холмовиков, кучка морэдайн с оруженосцами (они так и стояли на холме, словно тут ничего и не происходило), да несколько сотен пеших орков, которые сумели понять, что рядом с людьми у них есть шанс, а в бегстве, даже в бегстве в лес – нет. Даже сейчас их было втрое больше, чем наступающих тяжёлых пехотинцев. Но ни холмовики, ни тем более орки не умели держать настоящий строй.

На приближающихся мордах орков Гарав видел страх. На лицах холмовиков – отчаянье.

Он засмеялся. Громко, смех перешёл в вой независимо от его желания. А потом лопнул криком – истошным и вибрирующим, первым боевым кличем в этой атаке:

– Дагор, Кардолан!

Крики «Дагор!» и «Загарадун!» смешались в рёв. Тяжёлая пехота перешла на тренированный бег – щит к щиту, линия копий словно бы летела впереди.

Гарав крепче перехватил копьё – обеими руками. Пошевелил плечами – щит плотно висел за спиной. Толчок страха – резкий, от которого вспотело всё тело и оборвалось сердце, – был последним, дальше бояться уже некуда; вот они!

Он выскочил из‑за стены щитов навстречу врагу.

Удар в щит тупьём, переворот – укол в горло – фонтан крови; древко под ятаган, толчок – укол в горло – снова кровь… Удар тупьём в колено, рубящий – сбоку по шее… Гарав работал копьём, как триста лет работали штыком его предки, наводя ужас на орды и тьмы, батальоны и полки, на дикарей и цивилизованных врагов. Это была та самая русская штыковая, которой никто не мог выдержать – и никто не сможет выдержать никогда. Гарав демонстрировал неожиданную скупую и страшную эффективность движений – соединив то, что умел Пашка, с Пашкиной же наследственной памятью – и с тем, чему его научили уже здесь. Такого боя копьём тут ещё не видели.

Большинство орков не успевали даже защититься – падали с перерезанным горлом или с пропоротым животом либо пахом. Они стали раздаваться в стороны, и резко порыкивающий мальчишка в осатанении наверняка попал бы в окружение… но следом за ним двигалась, отжимая и кроша, а то и просто затаптывая сбитых с ног щитами орков, вся сотня…

… – Мне что, всё делать самому?! – Рыжий холмовик, командовавший орочьим отрядом, на который выскочил Гарав, соскочил с коня, бросив поводья младшему брату‑оруженосцу. Ударил себя в грудь, потом – в щит и, раскручивая в правой руке древний каменный молот, побежал вперёд, расталкивая и разбрасывая орков: – Расступись, грязь! Мне, мне, мне‑ЕЕЕЕ!!! – Его голос перешёл в вой…

…Когда орки раздались и Гарав увидел перед собой заносящего молот холмовика – из‑под шлема выбились рыжие волосы, щит прикрывает тело, – страх не коснулся мальчишки даже краем. Он торжествующе тонко завыл – вот! Настоящий противник!

Молот с гудением прошёл над его головой. Гарав рубанул холмовика по ногам, но тот подставил щит и обратным движением чиркнул молотом по кожаному колету – это лёгкое, казалось бы, касание отбросило Гарава на несколько шагов, он еле удержался на ногах.

– Мой! – выкрикнул он, мгновенно восстанавливая равновесие – чтобы никто не влез в начавшийся поединок. Холмовик раскручивал молот, из‑под шлема на рыжую бороду поползла пена.

– У‑аааххХХХХ!!!

Гарав уклонился – удар должен был размозжить ему голову и шлем – и уколол копьём в бок, так, чтобы пробить кольчугу. Холмовик крутнулся, отбивая копьё локтем – и Гарав еле уберёг грудь от выпада молотом, который вмял бы грудину в позвоночник.

– РрррыхххХХХХ!

Гарав зарычал в ответ и нанёс три быстрых укола в лицо, перехватывая копьё. Холмовик умело откинул голову, молот в его руке описал стремительную дугу, на миг став невидимым – он собирался переломить оружие противника.

– У‑бей! У‑бей! Убей, убей, убей, убей убей убей‑убейубейубей!!! – скандировали вокруг. Все. На нескольких языках. Каждый своему.

– ХрРРРР‑аАА!!!

Быстрым движением Гарав оказался сбоку от холмовика. Копьё в его правой руке – тупьём – ткнулось в локоть руки с молотом, и холмовик с рёвом уронил парализованную руку. Всего на миг. Но этого мига Гараву хватило, чтобы левой рукой, сделав стремительный шаг, вонзить молниеносно выхваченный кинжал в горло холмовика, в разрез кольчуги. Сверху вниз – и по самую рукоять.

Холмовик взревел, но тут же забулькал, выплёвывая струю крови, щедро залившую шлем, лицо и плечи противника. Шагнул, поднимая молот… и повалился к ногам Гарава.

– Беееееей!!! – провыл мальчишка, взмахивая копьём…

…Плохо помнилось, что было дальше. Он почему‑то оказался рядом с конным Эйнором, который держал в руке вражеский штандарт, склонённый в грязь. Никого из врагов кругом не было. Живых не было. Мёртвые лежали валами, и скрюченные руки в судороге грозили небу.

Гарав, упоённо рыча, вцепился, с треском содрал штандарт с мечом с древка и, яростно оскалившись, вскинул скомканный в стиснутом с ненавистью и восторгом кулаке мокрый шёлк к дождливому небу – на север:

– Вот тебе! – крикнул он хрипло и ликующе. – Эйнор, победа!!! – Он встал на колено и подал трофей обратно рыцарю.

– Победа! – отозвался Эйнор почти так же яростно. – Победа, Волчонок!

Это слово перекатывалось над полем снова и снова.

С начала битвы прошло не более получаса…

…От поля разило дерьмом, кровью и мокрой землёй. Гарав ехал неспешно, Хсан, в бою не участвовавший и не утомившийся, всхрапывая, обходил или переступал трупы. Его, в отличие от давно принюхавшегося хозяина, запах не мог не тревожить.

Пошёл дождь. Неспешный, холодный, осенний. Впрочем, тут, говорят, и зимой больше дожди, не снег. Гарав поёжился – скоро плащ начнёт промокать. Доехать бы поскорей до деревеньки и лечь спать.

В сторону от конского трупа порскнули два орка, только что грызшиеся то ли из‑за лошадиного мяса, то ли из‑за добычи… точно из‑за добычи, над трупом торчала нога с золотой шпорой, а когда Гарав его объехал, то увидел, что это морэдайн в хороших доспехах. Конь, падая (в боку торчал обломок копья, прошедший, наверное, к сердцу), придавил своего хозяина – тоже, должно быть, убитого или смертельно раненного.

Гарав уже отводил взгляд, когда локоть морэдайн пошевелился, и всадник с тихим стоном сделал попытку вытащить ногу.

– Ты жив? – спросил из седла мальчишка.

– Добей, – глухо попросил морэдайн из‑под шлема, украшенного крыльями чайки. – Грязные твари… бросили…

Дождь с шипением стучал по его прочной кирасе, украшенной мифрильной чеканкой кораблей и птиц.

Гарав соскочил наземь. Меч морэдайн – длинный клинок – валялся шагах в пяти. Но получить кинжалом в бедро или пах тоже не хотелось, и мальчишка наступил на правую руку морэдайн. Встал на колено и снял с него шлем.

– Тарик?!

– Гарав?!

Несколько секунд мальчишка и молодой мужчина смотрели друг на друга не отрываясь. Потом Тарик дёрнулся… и понял, как он слаб сейчас. На губах морэдайн появилась презрительная улыбка.

– Ну что ж, тебе снова повезло, мой недолгий оруженосец… – сказал он. – Я убил за свою жизнь двоих нимри,   двоих проклятых «верных» и пятьдесят шесть ваших, младших прихвостней. Так что мне не стыдно будет уйти…

– А я не считал убитых мной людей, – сказал Гарав тихо. – Их намного меньше, чем у тебя, но мне стыдно за всех них. Даже за холмовиков… Неужели не было у тебя в жизни другой отрады, Тарик сын Нарду, чем считать чужие смерти?

Он отстегнул с пояса фляжку и молча напоил морэдайн, который глотал чистую воду жадно, неверяще глядя на Гарава. Потом, окуная край своего плаща в лужу, собравшуюся в каком‑то валявшемся рядом щите, вытер лицо воина от засохшей пены и крови. Закончив это, Гарав встал и резко, повелительно крикнул:

– Эй, вы, твари, двое! А ну ко мне, если хотите спасти свои вшивые шкуры!

Орки – безоружные и бездоспешные, чтобы легче было драпать – несмело поднялись из‑за бугорка неподалёку. Они ждали, когда человек уедет… но теперь не осмеливались ослушаться или бежать.

– Мы не хотели есть человека! – замахал лапами один из них, приседая от невыносимого ужаса, но бежать был не в силах. – Это наш командир, Тарик сын Нарду! Возьми его, таркан! Возьми, он дорогой пленный! А нас не трогай, мы хотели есть коня! Коня, не его! Нам его не нужно, тьфу, тьфу! – Орк стал плеваться, второй гримасничал – то ли от страха, то ли подтверждая, как не любит Тарика. – Морэдайн – сдохните, Ангмар, сдохни, сдохни, Ангмар! Человек, брат, брат…

– Заткнитесь, – сказал Гарав, и орки умолкли.

– Твари… – процедил морэдайн. – Я говорил, что они просто стадо… – Он снова попытался рывком дотянуться до меча – и длинно застонал от боли в придавленной ноге.

– Ко мне, – лязгнул Гарав, и орки подошли – на деревянных ногах. – Отвалите коня, живо, нечисть.

Сопя и опасливо оглядываясь и ёжась, орки стали возиться с тяжёлой тушей. Наконец Гарав смог помочь Тарику вытащить помятую ногу на свободу и жестом указал оркам – прочь. Те пригнулись и порскнули в дождь, явно не веря своему спасению.

Тарик сел. Кривясь, отстегнул помятую кирасу – она ловко развалилась надвое, упала рядом. И сказал:

– Моя семья не заплатит выкуп тем, кто лижет зад нимри.   Даже если вы отошлёте меня домой по кускам.

– Ты хотел мне помочь там, в Карн Думе, – сказал Гарав. Дождь пошёл сильнее. – Я ведь видел, рыцарь Тарик. Ты правда меня жалел. Я даже несколько раз думал потом – чтоб Ангмар тебя не казнил.

– У него слишком мало нас, нуменорцев, – тихо ответил Тарик. – Он умеет ценить верность. И твою верность он бы тоже оценил.

– У меня лишь одна верность, Тарик, – покачал головой Гарав. – И я дорого заплатил за свою слабость и свой страх. Дороже любого выкупа, что мог бы дать ты… Кто ждёт тебя дома?

– Мать, – ответил рыцарь. – Больше нет никого. Я не видел её шесть лет.

Эти слова у него явно просто вырвались, потому что в следующий миг его лицо окаменело высокомерной и жёсткой маской.

Гарав усмехнулся в лицо морэдайн, ставшее растерянным. Отдал салют. И, взяв Хсана за повод, пошёл прочь.

 

* * *

 

Деревня холмовиков в полулиге от поля была брошена. Эйнор с оруженосцами – а точнее, подсуетившийся раньше всех Фередир – оккупировали один из домов, где ещё горел очаг. Эйнор – с совета у сенешаля – и задержавшийся на поле Гарав добрались туда как раз, когда Фередир вешал над входом свой щит и гавкал на двух других оруженосцев, которые убрались, увидев рыцаря. Он успел натаскать воды в какую‑то лохань и даже согреть её на костре, разведённом прямо на земляном полу. Вошедший внутрь Эйнор тут же сел на какую‑то лавку, расставил ноги и длинно выдохнул. Закрыл глаза, коротко сказал:

– Фередир, помоги раздеться. Правую ногу поножами защемило, сначала её… Гарав, займись конями.

Снаружи было опять‑таки мерзко. Проехала телега, на ней лежали пятеро раненых, один громко, нудно стонал, другой, сидя на краю, смотрел куда‑то вниз и бережно придерживал на коленях левой отсеченную под локоть правую руку. Обрубок был стянут чёрной верёвкой и обляпан смолой. Вслед за телегой быстро прошёл эльф, не по‑эльфийски брызгая по грязи высокими сапогами. Гарав начал с Фиона – совершая уже абсолютно привычные движения и не позволяя себе раскисать, чего очень хотелось. Главное – всё делать методично и ни о чём не думать, тогда получается само собой…

От рук пахло кровью, он специально как следует огладил ими конские бока – пусть пахнут потом.

Но кровью пахло всё равно. А поодаль кружились вороны – много, десятки, они кружились и опускались с карканьем и шумом, как уродливые огромные хлопья пепла после пожара…

…Когда оруженосцы, сделав все нужные дела, наконец помогли друг другу стащить доспехи и разделись по‑настоящему – Гарав горько захихикал.

Да, доспехи защищают. Конечно. От многого. Но если тебя бьют по щиту – на руке будет синяк. Будет, даже если ты Илья Муромец. А если тебя тридцать минут лупили острыми железками и тяжёлыми палками по всему телу, стараясь при этом не очки заработать, а незамысловато убить…

В общем‑то, Гарав знал это уже давно. Но сейчас всё выглядело особенно роскошно.

После короткого спора мальчишки решили, что шедевр красоты – на спине у Фередира, где отчётливо и очень красиво отпечатался рисунок кольчуги – после удара чем‑то, чем – он не помнил. У Гарава самым серьёзным повреждением было явно сломанное слева ребро; кто и когда его этим награди