Глава 16, в которой Гарав осознаёт, что война – очень сложное занятие

 

Артедайнцы приехали к Нараку ночью, когда Гарав маялся за партией в «башни»[54] с Фередиром – до конца дежурства оставалось полчаса, не больше. Играть с Фередиром было невозможно, потому что он играть толком не умел и не хотел учиться – но считал себя великим мастером. Эйнор, который, собственно, и научил Гарава этой интереснейшей игре, на предложение сыграть партию сказал несколько достаточно грубых слов и уткнулся в какие‑то списки, разложенные на столе. Другой рыцарь и оба его оруженосца просто дремали на лавках (а Гарав уже по себе знал, что в таких случаях людей будить чревато).

Нарак вышел из покоев сам, нетерпеливо дёрнул рукой – «сидите!» – и остался стоять посреди караулки, неотрывно глядя на дверь. С ним были – вышли из кабинета, хотя Гарав мог поклясться, что туда они не входили! – новый майордом, двое из трёх сенешалей и – Гэндальф, который нагло не узнал заулыбавшихся мальчишек. А буквально через минуту в смежных комнатах зазвучали шаги, негромкие голоса; Нарак снова жестом остановил повскакавших было дежурных – и в караулку следом за третьим сенешалем вошли несколько человек, среди которых выделялся один… Никогда раньше Гарав не видел Арвелега, но понял, что это – князь. Вместе с людьми были трое эльфов‑нолдоров – двое очень похожих на Элронда, но неуловимо моложе, третий – незакомый, на одежде которого был вышит лист. Вся компания, так и не проронив ни единого слова, вернулась в княжеский кабинет – будто в какой‑то странной игре. Гарав уже хотел назадавать целую кучу вопросов, но Эйнор превентивно поднял глаза и с полминуты смотрел на оруженосца, пока тот, вздохнув, не вернулся к игре, так ничего и не сказав.

Когда вернулись в комнаты, предварительно перекусив, стоя на ногах, элем и печеньями, то оба оруженосца завалились спать, а Эйнор, притащивший с собой кучу бумаг, продолжал разбираться с ними, завалив весь стол. Он вообще не расставался с ворохами записей с самого момента возвращения из Умбара…

…Гараву снилась Мэлет.

– Ты не забыл обо мне, я знаю, – шептала и улыбалась эльфийка. – Мой волчонок, мой человек, мой рыцарь… Я буду тебе щитом, но ты – ты живи сам, не хорони себя в печали, слишком глубокой для людской жизни… – Голос эльфийки надломился.

– Мэлет, – сказал Гарав. – Я не могу без тебя. Мне плохо без тебя, Мэлет.

– Я есть… – прошептала она и растаяла в серебряном вихре…

…Гарав проснулся с мокрыми щеками. Хмуро оглядел комнату, вытер лицо обеими руками, посопел, потом громко вздохнул и перевернулся на живот, уставившись на рукоять меча. Выпростал из‑под одеяла руку, погладил рукоять и вздохнул опять. «Вот когда начну с мечом разговаривать, – подумал мальчишка, – тут и капец. Пора сдаваться на Советскую[55]».

Ему неожиданно вспомнилось: «Подобен катане нефритовый стержень в руках самурая…» – и русский перевод: «В умелых руках и хрен – балалайка». Гарав не выдержал и рассмеялся, потом пнул ногой одеяло и вскочил, выдёргивая Садрон из ножен. Полюбовался им, пару раз провёл по воздуху – медленно и плавно, словно девушку ласкал – и вдруг раскрутил молниеносные, незаметно переходящие одна в другую дуги и петли ударов. Вошедший на шум Фередир – в одних нижних штанах – спокойно замер, когда клинок в руке улыбающегося дружка застыл буквально в сантиметре от шеи.

– Хорошее настроение, что ли? – уточнил он, плавно отводя оружие ладонью. Гарав мотнул головой и сморщил нос. – Тогда одевайся, в город пойдём.

– На кой? – Гарав опять полюбовался алыми узорами по клинку, крутнул его слева‑направо, справа‑налево, быстро вскинул на плечо.

– По мелочи кое‑что надо купить, а потом всё проверять – оружие, коней, вещи, – объяснил Фередир. – А, ты ж спал… Эйнор так и не ложился, пришёл второй сенешаль – в общем, завтра утром в Форност выступает большой отряд. Мы тоже едем. Куда дальше – я хотел подслушать, а меня выгнали. – Видно было, что он от души оскорблён такой несправедливостью.

– Уезжаем? – Гарав опустил меч к ноге и огляделся. Ещё вчера он мечтал опять поскорей покинуть Зимру, а сейчас вдруг стало не по себе возвращаться к походной жизни в те края… Это не поездка в Умбар, что бы там ни было с нею связано. Это – поход на войну. – А надолго?

– На полгода, я так понял, может, побольше. – Фередир попил «из‑под крана», вытер рот ладонью. – К следующей весне вернёмся. Война вроде бы отложилась, так мы сами её начнём… Чего ждать‑то? Пока к нам в ворота постучатся?

«Ну оно и к лучшему», – вдруг облегчённо подумал Гарав и совсем успокоился.

– Ага, сейчас оденусь – и пойдём, – кивнул он…

…Оказалось, что по‑настоящему готовиться в дальний сухопутный поход на войну – дело нудное и долгое. Фередир – вот чего за ним не замечалось! – выглядел в этой подготовке настоящим тираном и мелочным придирой. Мальчишки проверяли и перепроверяли каждую ерундовину до самого вечера, даже на еду не отвлекались (впрочем, как заметил Гарав по суете в коридорах крепости, точно так же действовали остальные оруженосцы). Когда Фередир заставил Гарава аккуратно распороть, подрезать и перешить заново «не показавшийся» ему стежок на подпруге Хсана, Гарав было взбунтовался… но Фередир наставительно прочёл – неожиданно!

 

Не было гвоздя – подкова пропала.

Не было подковы – лошадь захромала.

Лошадь захромала – командир убит,

Конница разбита – армия бежит.

Враг вступает в город, пленных не щадя,

ПОТОМУ ЧТО В КУЗНИЦЕ НЕ БЫЛО ГВОЗДЯ! –

 

и отправился в кузню за подковными гвоздями, а Гарав остался в двойном обалдении: откуда тут английский стишок – и как же он был туп, ведь Фередир прав… Не в философском там каком‑нибудь занюханном смысле, а в самом прямом…

…Эйнор явился в сумерках и тут же нашёл два десятка неполадок, перекосов и нехваток, приказал их устранить, после чего ушёл снова, бросив, что они идут не в тяжёлой коннице, а ему дали командовать отрядом тяжёлой пехоты. Лицо Фередира вытянулось, он сказал уныло:

– Всё. Будем тащиться в хвосте и нюхать конские задницы. За что ж нас так? – И пнул сумку с овсом.

– А Эйнор раньше командовал чем‑нибудь? – поднял Гарав голову от поножей рыцаря, которые начищал и смазывал. Фередир помотал головой. – Ну и ты дурак. Это значит, он, так сказать, ногу на командную лесенку поставил. Для проверки – пехота, через пару лет – конница, а там, глядишь, станет сенешалем. А то и майордомом. И уже не здесь, а в едином Арноре!

– У?.. – Фередир вытаращил глаза и признался: – Не подумал.

– Для тебя это вообще не характерно – думать, – подколол Гарав, и они немного подрались – так, чтобы размяться после таскания, шитья, чистки и сидения на месте. Победил Фередир, но с большим трудом.

– Не знаю я насчёт Арнора, – признался он, усаживаясь и перепроверяя обмотку своей пики. – Непривычно… а отец вообще взбесится, он же всю жизнь отдал Кардолану… Я… – Фередир осмотрелся, взял Гарава за плечи и прошептал: – Волочоноооок… а я ведь, когда казнили Рауда, я… я… подумал, что…

– Не надо, – ответил Гарав мягко. – Понял я. Но ты же сам был в Ангмаре. Ты видел, что они нам готовят. И поодиночке мы не отобъёмся…

– Я только этим такие мысли и отогнал, – признался Фередир и вздохнул. – Ну ладно. Если уж короли и князья ради этого единства отказываются от наследных корон, то нам грех жаловаться… Давай‑ка ещё раз всё проверим, поедим – и спать.

– Да сколько можно проверять?! – возмутился Гарав, но потом махнул рукой. – Читай по списку, я пока ещё только буквы кое‑как выучил, – нагло соврал он…

…В дружинной ели стоя, тех, кто ещё не спал, хватало. Переговаривались негромко. Второй сенешаль Готорн сын Каутона утром уводил на север сотню тяжёлой и три средней конницы, пять сотен тяжёлой пехоты и триста лучников, это уже знали все; недалеко от Зимры к ним должны были присоединиться двести гондорских тяжёлых конников и три сотни средних, набранных из йотеод. По здешним меркам всё это будет целая армия… но никто не знал, что ей предстот делать. Большинство считали, что эта армия соединится с все ещё находящейся у границ Рудаура армией артедайнского княжича. Некоторые возражали, что скорей уж их двинут на Северное нагорье, непосредственно к границе Ангмара. Кое‑кто помалкивал – и не поймёшь, то ли ничего не знают, то ли наоборот – знают слишком много.

– Пойдём спать. – Фередир дожевал мясо, запил последним залповым глотком вина.

Гарав кивнул. Как‑то странно было думать, что утром он уедет отсюда на полгода… А каким он станет через эти полгода? За пять неполных месяцев он сильно изменился… Вернётся ли вообще?..

…В комнатах было пусто и уже как‑то не пожилому. Гарав проверил сложенные вещи и доспехи, увязанные в чехлы. Просто так, Фередир за день задолбал.

– Не лёг? – послышалось от дверей.

Гарав пробурчал:

– Вспомни оно – и вот оно… Не лёг пока. Снаряжение, согласно твоим заветам, проверяю.

– Я тоже нервничаю, – согласился Фередир. – Да это всегда так. Сколько помню перед походами… – Он потянулся, поклацал челюстями. – Кажется, что всё вокруг как‑то… почужело, что ли. И всегда думаешь, что не вернёшься.

Гарав удивлённо смотрел на него. Фередир временами его удивлял странными глубокими суждениями. Он подвинулся на кровати, и Фередир сел. Посмотрел искоса. Гарав спросил:

– Ты веришь, что после смерти что‑то бывает?

– Не знаю, – вздохнул Фередир. – Там, откуда мои предки… в общем, помнишь, как у фородвэйт представляют себе Эру? Я посмеялся над ними, а ведь у нас там многие тоже думают, что он какой‑то… в общем, кто как представит. Лет двести назад в одном роду, у озера Рун, могущественный и храбрый конунг объявил себя богом. Воплощением Единого. Правда! Его звали Вотэйн. Глупо, но там и сейчас кое‑кто в него верит… А я – я просто не знаю. Я бы хотел верить, как Эйнор. Он глянет на Запад – и лицо светлеет. А я… – повторил Фередир и грустно улыбнулся. – Мне отец как говорил? Рубись, сынок, греби баб, пока не женился, будь верным слову и князю, поменьше думай про «потом». Это я с Эйнором побыл и задумываться стал, а те, у кого рыцари из местных, такими же остались, как я был…

«Много ты задумывался, когда жену у торговца огулял?» – хотел было спросить Гарав… но внезапно понял, что это было бы гадостью. У Фередира было грустное лицо. И Гарав промолчал.

– Зимовать придётся в поле, наверное… – сказал Фередир неожиданно. – Поганое дело, особенно на севере. Один раз зимовали. Позапрошлой зимой, в Эрегионе, в предгорьях… Коней половина пала, траву добыть не могли… у нас болеть люди начали.

– Почему в поле? – удивился Гарав. – Уйдём в Форност…

– Если бы… – Фередир оперся затылком на стену. – Это куда загонят… Тогда я всю зиму не раздевался. Холод, холод, холод… Спишь – холодно во сне, просыпаешься – холодно… Я мальчишка был совсем. Плакал. Хворост собирали вокруг лагеря, всё дальше уходили, дрались из‑за него, а рядом волки, прямо доплюнуть можно. Ты ревёшь, хворост тащишь, а они за полы хватают, серьёзно. Один отстал у нас, мы не сразу заметили, обратно бегом, а ему уже живот выели, он ползает, плачет, бормочет что‑то, а волки его рвут потихоньку, морды ощеренные, красные… Сапоги разлезлись, и первые, и запасные, пальцы торчат, подошва посеклась вся о камни – кусками от плаща ноги обматывал… Пехотинцы коня у рыцаря убили, съели. Он пошёл, двоих зарубил, а остальные его закололи. Троих пехотинцев повесили, рядом со мной люди стоят и говорят: «Повезло, не мучаются»… А в тот день сухари раздавали, оруженосцы успели на рыцаря получить, я потом видел – в шатре сидят и лопают, торопятся… крошки с подстилки подбирают – и в рот…

Гарав передёрнулся. Фередир вздохнул:

– Война – она такая. Это не втроём по Ангмару ездить.

– Кто вас туда загнал‑то? – хмуро спросил Гарав.

Фередир хмыкнул:

– Да никто. Пока мы там стояли – орки с гор не совались. Вот и всё.

– Много из лагеря разбежалось?

– Разбежалось? – Фередир непонимающе посмотрел на друга. – Да кто же побежит? Позади же всё‑таки свои… деревни, дети, женщины… – Он опять вздохнул: – Куда тут побежишь… Ты бы спел, что ли? Да и спать пойдём, а то Эйнор придёт – врежет…

– Ага, – охотно согласился Гарав, откидываясь на подушку. – Вот, слушай…

 

Где сражались с тобою плечом мы к плечу?

Ты не помнишь? И я позабыл.

Помню я, ты ударил клинком по мечу,

Что нацелен мне в голову был.

 

Да, осталась зарубка тогда на клинке;

Помню, битва была горяча,

И закат отражался в широкой реке,

Алым блеском играл на мечах.

 

Помню, не было вражьему войску числа,

Плыл над полем клубящийся дым;

Помню я, когда в щит твой вонзилась стрела,

Ты сказал: «Ничего, устоим!»

 

Длился бой, и закатный тускнеющий свет

Утонул в наступившей ночи.

Мы погибли в той битве? А может быть, нет?

Нет ответа, и память молчит.

 

Как же звали тогда и тебя, и меня,

Кем мы были в те давние дни?

В старых песнях, в легендах звучат имена –

Может, нашими были они?

 

Что за битва была? – Битва Света и Тьмы.

А когда это было? – Давно.

Вспомнить все не сумеем, наверное, мы,

Но и все нам забыть не дано.

 

Снова память о прошлом всплывает из снов;

Век иной, но я верить хочу:

Если грянет сражение грозное вновь,

Будем биться плечом мы к плечу.[56]

 

– Спать, – устало сказал Эйнор. Он уже с минуту стоял в дверях и слушал. – Спать, оруженосцы. До рассвета не так уж далеко…

…Гараву снились слова. Стихи. Песня. Голос Мэлет – без её лица.

 

Да хранит тебя то, что в дороге хранить тебя может,

Будет путь, словно скатерть, стелиться по бренной земле,

Пусть сопутствует честность тебе, чёрная дума не гложет,

И удача за руку ведет по капризной судьбе.

 

Ветер пусть помогает идти, солнце делится силой,

Дождь поит своей влагой, земля не кидает камней,

А дорога одарит тебя златоносною жилой,

И не будет защиты в пути тебе слова верней.[57]

 

 

* * *

 

Выходившее из Зимры войско провожали ликованием. Народу на улицах, которые вели из города, было полным‑полно, несмотря на раннее утро. На ворота – на высоту двадцати метров, – непонятно как, взобралась целая компания пацанов, они там только что не танцевали, и кто‑то из них вдруг аж завизжал пронзительно, перекрыв сверлящм воплем начисто весь шум и толпы и воинов: «Пааааааа!!!», а тяжёлый пехотинец – он мерно шагал в строю недалеко от Гарава – сбился с ноги и погрозил кулаком.

Гарав засмеялся. Пехотинец поднял голову и сказал сердито:

– Мой средний, паршивец. Я думал, не поднимется так рано – как на дело, его ремнём не вытащишь из постели‑то. А тут вон – влез! – И в голосе воина прозвучала явная гордость смелостью сына.

– Будет воином? – весело спросил Гарав, чуть наклоняясь с седла.

– А то как же? – удивился воин и поправил ремень, удерживавший на спине большой миндалевидный щит. – Старший вот, – он мотнул головой, и шагавший рядом молодой – лет шестнадцати‑семнадцати – парень поднял голову и чуть поклонился оруженосцу. – А двое младших пока что с мамкиной сиськой воюют… А скажи, оруженосец, – он добавил это, помедлив, – мы про Эйнора сына Иолфа много хорошего слышали. Только он ведь пехотой никогда не командовал, а это дело такое…

– Он справится, – ответил Гарав коротко.

– Нуменорец – да не справится, – фыркнул с другого боку Гарава ещё один пехотинец. – Вечно ты, Айгон, хочешь командирами командовать.

Вокруг рассмеялись, сам Айгон тоже посмеялся. А Гарав нагнал Эйнора (Фередир мотался где‑то в голове строя, усланный с поручением к сенешалю). Войско как раз выбралось на левый берег Барандуина и сбавило шаг – перешло с парадного чёткого марша на походный, тяжёлый и неспешный. Справа впереди показался между зелёными горбами холмов большой конный отряд, шедший на рысях – и даже отсюда было видно узкие чёрные стяги с Белым Древом и семью звёздами над ним.

– Гондорцы, – сказал кто‑то в строю, и это слово полетело сразу во все стороны, перерастая постепенно в «Гондор, Гондор, Гондор и Кардолан!».

– Гондор, Гондор! – послышались крики со стороны приближающегося отряда. Вперёд вырвалась лента всадников в сверкающих кольчугах, с белыми султанами на шлемах – над ними вилось зелёное знамя со знаком, в котором Гарав с изумлением узнал одну из разновидностей свастики.[58] Звонкие голоса пяти или шести рогов, перебивая друг друга, летели впереди этих весёлых воинов, не похожих на мрачные суровые колонны гондорских или даже кардоланских панцирников.

– Йотеод, – сказал Эйнор и толкнул Гарава локтем. – Смотри. Вдруг кого вспомнишь… – И крикнул: – Yothejd, hela! Noy oyssa sveyni? Im'sta yothejd![59]

Несколько всадников – светловолосые, быстрые в движениях – остановили конский бег, загарцевали рядом. Один – с могучими усищами, падавшими на грудь, в чеканной кирасе поверх кольчуги – спросил на адунайке:

– Из плена бежал, так?

– Да, я не помню ничего. – Гарав уставился на усача с настоящей надеждой. – Даже как звали, не помню.

Йотеод вглядывались в лицо мальчишки. Кто‑то сказал тихо и непонятно Гараву:

– Im manna grett kum Ulvenalle…[60]

Но другой ответил тоже на адунайке:

– Да нет, ты похож на семью Ульфнота… – И что‑то заорал на своём языке, повернувшись в седле, потом пояснил Гараву: – Год назад у Ульфнотов пропал мальчишка. Видно, орки украли. Ульфноты ходили на орков, тьму порубили, но ничего не нашли, и никого. Может, ты их и есть.

Гарав с искренней надеждой воззрился на подскакавшего молодого парня, в лице которого тоже было что‑то неуловимо эльфийское. Вдруг?! Ну вдруг?! Но тот после короткого обмена репликами покачал головой и отъехал. Подозвавший его огорчённо сказал Гараву:

– У его троюродного брата были зелёные глаза…

– Ладно, спасибо… – пробормотал Гарав.

Йотеод добавил:

– Но мы ещё спросим. А ты, коли хочешь, приходи к нашим кострам, раз свой.

И они понеслись дальше.

– Вечером отпустишь? – взмолился Гарав.

Эйнор кивнул, следя, как приближается Фередир.

– Сенешаль сказал, что будем меряться по пехоте, – доложил он, осаживая коня. – Пятнадцать лиг в день, и чтоб своих не гнал. Им тяжелей всего.

Эйнор еле заметно поморщился, повернулся к Гараву:

– Скачи вперёд. Лиг через десять отыщи место, где смогут встать полтысячи человек. Ознаменуй. И обратно. Давай.

– Понял. – Гарав отсалютовал и пустил Хсана галопом…

…Вечером войско располагалось на стоянку вдоль речного берега, длинной полосой. Костры загорались десятками, и в прибрежном лесу тут и там слышались голоса и стук топоров.

Гарав за день от сделанных концов здорово устал, но был горд собой – найденное им место для тяжёлой пехоты похвалил не только Гарав, но и командующий, второй сенешаль Готорн сын Каутона – он объезжал лагерь и одобрительно хмыкнул. У Гарава затеплели уши, когда Эйнор сказал как ни в чём не бывало:

– Это место нашёл мой оруженосец.

А сам вечер выдался холодным, и Гарав вспомнил, что на дворе август… уримэ. Причём уже вторая половина. Чего доброго, и правда придётся зимовать в поле.

Пока Эйнор обходил лагерь, Гарав ставил палатку, а Фередир кашеварил. Когда рыцарь вернулся, всё уже было готово, и Гарав напрямую спросил:

– Слушай, а зачем мы тащим такой обоз на своей земле?

– А как же иначе? – удивился Эйнор. – Без обоза не может воевать ни одно войско.

– Святослав воевал, – возразил Гарав.

Эйнор удивлённо посмотрел на мальчишку:

– Кто?

– Ну, князь наш, – ответил Гарав. – Воевал.

– Расскажи, – предложил Эйнор…

… – Ну, это грабёж, – разочарованно подытожил рыцарь возбуждённый рассказ Гарава. – Мы так не можем, да ещё и на своих землях. Это так вон – как раз йотеод на чужих землях воюют, им расскажи, им понравится. Налетели, утащили, что нельзя утащить – подожгли.

– Да и расскажу, – оскорбился Гарав, вставая. – Ты меня всё равно к ним отпустил.

– И кашу мою есть не будешь?! – возмутился Фередир.

Гарав сказал, куда ему нужно вылить эту кашу, и под одобрительный гогот расположившихся рядом панцирников гордо удалился во тьму…

 

…Встану на яру,

Все ветра на сход соберу…

Обниму восход,

Встречу

Вольный мой народ.

Наш род Вечен!

Вечен Наш род!

 

Помню, батька сажал на коня,

Мне тогда минуло пять вёсен,

Помню плеск убегающих вёсел,

На воде треск чужого огня,

Помню дедов булатный меч,

Как он пел под моею рукой!

Как весною терял покой,

Чуя звон силой налитых плеч…

 

Слышу свист острых вражьих стрел,

Звонкий хохот воловьих жил…

Где я первую кровь пролил,

Где я землю свою узрел…

Как по весне вышел в поле с вечерними зорями,

Раззадоренный,

Звал её…

Как осушал одним махом чару ведёрную,

Небом полную

До краёв…

Как на пирах упивался речами высокими,

Как ручьём текло Небо по усам…

Как разгонял облака рукавами широкими,

Приникал к земле,

Слушал голоса…

Приникал к земле,

Слушал голоса…

 

Тихо, чуть дыша, опустив глаза,

Опустив глаза, бредёт девица.

Против солнышка не видать лица,

Только что‑то сердце колотится…

 

Бредёт босая, да по седой траве,

Прорастая песней в родных сердцах,

Каплют на стерню слёзы горькие…

Притомилася слава на щитах,

 

Солнце катится – славой на щитах!!!

 

От Земли мы род свой вели,

Было честью нам искони,

Лечь во славу родной земли!

А враги‑то – да вон они!..

 

Нынче воронам граять по нам,

Опочившим средь вольных трав,

Так что верно конунг сказал:

«Сраму мёртвыми не имам!»

 

– Небо тихо, по‑бабьи плакало,

Не жалело горючих слёз…

Боли выпало всем одинаково,

Всех нас ветер снегом занёс…

Как с росой степной путались волосы,

Отражались в глазах облака,

И кричал ветер сорванным голосом,

Через века…

 

– Встану на яру,

Все ветра на сход соберу…

Обниму восход,

Встречу

Вольный мой народ.

Наш род Вечен!

Вечен Наш род![61]

 

…И – вопль, рухнувший сразу со всех сторон! Грохот – вскочившие йотеод били в щиты мечами с остервенелыми лицами. И кто‑то кричал:

– На наш язык! На наш язык сложу! Все будут петь! Все!!!

Переводя дух, Гарав счастливо улыбался – и только брыкнулся ошалело, когда его подняли на руках и поставили на вскинутый щит. Но тут же засмеялся и раскинул руки – над кострами и над миром. А со всех сторон уже тянулись к нему рога с пивом…

…В свой лагерь мальчишка возвращался со слегка – приятно! – перекошенным сознанием. Пиво у йотеод оказалось хорошим, что говорить. Шёл и мурлыкал.

Возле лагеря его окликнули часовые и, как показалось Гараву, посмотрели с завистью. В голову закралась опасливая мысль: а что если в походе оруженосцам выпивать нельзя?! Но настроение было слишком хорошим, чтобы об этом думать.

Родственников ему не нашли, но зато было заявлено, что – и не надо, потому что все семьи теперь – его родственники, и на этом точка. «А если кто и что, – несколько косноязычно, с акцентом, но убедительно внушал мальчишке один из воинов, – то мы и запалить можем! За своего запросто запалим любого! Свистни – и враз!» Кругом одобрительно шумели, Гарав кивал и обещал, что отныне при дворе князя он лучший друг йотеод – все вместе, каждого в отдельности и их коней – тоже. Уходить не очень хотелось, но пришлось, потому что Гарав всё‑таки понимал: завтра (сегодня уже) вставать и ехать весь день. А жаль – начиналось самое интересное, кто‑то уже призывал прямиком к походу на Карн Дум (чего размениваться на мелочи?!)…

…Укладываясь, Гарав немилосердно потеснил Фередира, пустив в ход пинки и локти, но тот только сонно проворчал что‑то и подвинулся. Мальчишка вытянулся под плащом, секунду смотрел в просвеченный луной потолок небольшой – только лечь втроём – палатки, а потом глаза захлопнулись сами собой, и даже шнырявшие под пологом шустрые полевые мыши, одна из которых долго исследовала сопящий нос оруженосца, не могли его разбудить.