Лада: «Посмотри, что ты наделала»

 

Во время поездки она пару раз порывалась сделать глупость – сознавая, что это глупость, уже потом, задним числом, когда буквально за секунду до конца отсчета Рыбка поворачивала голову, снимала с рулевого колеса правую руку и дружески касалась костяшками пальцев ее челюсти. С неизменной улыбкой.

Лада поняла, что эта сучка мыслит, как она, и хорошо чувствует ее. Возможно, при других обстоятельствах они могли бы даже стать подругами… или соучастницами стоящего дела. Но теперь уже поздно.

А потом на нее внезапно снизошел покой. Это было великолепное безразличие, о котором она раньше могла только мечтать. Ей сделалось абсолютно всё равно, что с ней будет. Она расслабилась и закрыла глаза.

 

* * *

 

В наступившей темноте немедленно всплыло воспоминание, которое неотступно преследовало ее несколько лет – наяву и во сне. Именно по причине, связанной с этим воспоминанием, она оказалась здесь.

Оно возвращало ее в красивый уютный дом на берегу озера. Тогда ей еще казалось, что свободная жизнь только начинается, – ведь за это так дорого заплачено. В тех горах, среди благословенной тишины и возле наичистейшей в мире воды, она хотела всё забыть…

Не получилось – не дали. Через несколько месяцев она прочитала обведенную маркером статью в подброшенной на порог газете – и поняла, что получила свою «черную метку». На этом свободная жизнь закончилась и начался ад ожидания. Она не расставалась с оружием, хотя знала, что это бесполезно, – они пришлют человека, который всё сделает предельно аккуратно и «стерилизует» последствия. И случится это, вероятно, не скоро – они не откажут себе в удовольствии подольше наблюдать за тем, как страх пожирает ее время и ее разум…

А перед католическим Рождеством к ней в гости внезапно пожаловал Барский – свалился на голову, как снежная лавина в Альпах. Сначала она решила, что он и есть тот самый стерилизатор, и расхохоталась ему в лицо. Ситуация и в самом деле отдавала черным юмором специфического свойства – пока не стало ясно, что Барскому она нужна, чтобы не свихнуться. Он только что похоронил свою дочь, покончившую жизнь самоубийством.

Узнав об этом, Лада разъярилась по‑настоящему. Между ними давно всё было кончено; точки над «i» расставлены; слова, после которых нет возврата к прошлому, произнесены. Тем не менее он приполз к ней искать утешения, а может быть, и чего‑то большего, очевидно, надеясь пронять ее своей слезоточивой историей. И не только этим. Он намекнул, что знает о ее «сложных обстоятельствах» и готов посодействовать в «решении проблем».

Это был шантаж такой же чистой воды, как та, что плескалась у каменистого берега за окнами ее дома. Лада заехала ему в морду и получила оплеуху в ответ. У нее было при себе оружие, у него тоже. Неизвестно, чем бы всё закончилось – возможно, они умерли бы оба, оказав друг другу неоценимую услугу, – но тут, словно рождественская весть, появился стерилизатор. Позже до нее дошло, что он приехал вместе с Барским и что эти двое – в одной команде, а вот почему безутешный папаша и брошенный любовник вдруг начал действовать вопреки плану, осталось для нее загадкой.

Барский выстрелил – но не в нее, а в своего напарника. Она надолго запомнила выражение его лица в тот момент. Раньше она думала, что он способен на многое, но не на убийство. Оказалось, способен и на большее. Лестную мысль, что всё это сделано ради нее, она отбросила сразу же – он мог получить ее тело и душу намного раньше и без патетических жертвоприношений. Оценил, когда потерял? Только не Барский. Он точно взвешивал и точно отмерял, а потому знал цену каждого человека до, во время и после использования.

Еще пару секунд они смотрели друг на друга, и наверняка каждый подумал, что избавиться от двух мертвецов немногим сложнее, чем от одного. Лада всё‑таки решила ограничиться одним, а Барского использовать по максимуму, пока он еще жив. Что решил Барский, она узнала лишь несколько лет спустя, когда получила от него послание по электронной почте, содержавшее информацию о проекте, со словами в конце: «Мы сможем закончить то, что началось в доме на озере. Любящий тебя Б.».

На самом деле всё началось гораздо раньше, но она поняла, что он имел в виду. И, кроме того, маленький должок за нею всё же имелся: один из стерилизаторов с тихим всплеском пошел ко дну на исходе рождественской ночи, когда над черной гладью озера стелился туман, а второй долго помогал ей скрываться. Он на многие годы сделался ее ангелом‑хранителем, таким верным и надежным, о каком она не смела бы и мечтать, если бы их не связывала общая тайна и страх оказаться однажды замурованными в одной ванне с цементным раствором.

 

* * *

 

«Ленд ровер» остановился, и она почти нехотя открыла глаза. «Вылезай», – приказала Рыбка. Лада подчинилась, заметив краем глаза, что та прихватила с собой ее сумку. Подняв голову, она увидела фасад здания с вывеской «Отель „Европейский“».

Незнакомка скомандовала скупым жестом: «Шагай вперед», – явно подразумевая, что Лада знает дорогу. Их разделяло три метра – дистанция, при которой любое геройство пресекается легко и быстро. Но Ладе к тому времени уже было не до попыток захвата оружия или, тем более, к бегству. Она решала, сочтет ли конвоировавшая ее Рыбка симуляцией, если она сейчас свалится. А если сочтет, то что станет делать? Лучше не проверять.

И она держалась, хотя всё плыло у нее перед глазами. Она не помнила, как миновала холл и как поднялась по двум лестничным пролетам, – вероятно, на автопилоте. Пару раз она ощущала что‑то твердое между лопаток – то ли пистолетный ствол, то ли чужой кулак. А еще, словно пьяная, ударялась об углы и стены – но это не в счет.

Рыбка проявила удивительное терпение, и до двери «люкса» Лада добралась на своих двоих и без новых дырок в теле. Она находилась в той стадии, когда живешь и остаешься в относительном сознании исключительно назло (если даже не очень понимаешь, назло кому).

То, что дверь номера выломана, она всё‑таки заметила и запомнила. Картина, открывшаяся ее мутному взгляду, едва не заставила ее выблевать оставшиеся внутренности, но на такое усилие она оказалась уже не способна. Вероятно, это был тот самый «люкс», в котором она вскрыла сейф, хотя сейчас он выглядел неузнаваемо. Прежде всего – кровь. Кровь повсюду. Кровь и мозги. Словно душевнобольной художник пытался размазать по стенам свое безумие, да еще хватило на потолок.

Незнакомка втолкнула ее внутрь. Лада по инерции сделала несколько шагов на подкашивающихся ногах, но устояла. За это время гнездившаяся в ней чернота почуяла присутствие смерти и рванулась навстречу. Дневной свет, лившийся в окна, сделался багровым, кровь – тошнотворно‑коричневой, собственные руки – бело‑розовыми кусками освежеванной плоти. Такой себе маленький трехкомнатный ад. С удобствами, которыми никто не воспользовался…

Но чернота жадно тянулась к средоточию смерти. Источник крови находился в спальне. Оттуда же доносился запах – еще не мертвечины, всего лишь дерьма. Лада оказалась прямо перед распахнутой дверью, поэтому успела увидеть в излишних подробностях, откуда взялись кровь и мозги. Узнать жертву было, конечно, едва ли возможно.

Тело лежало на кровати вниз лицом (от которого, судя по расколотому черепу, наверняка мало что осталось). Труп был совершенно голым, из разорванного анального отверстия торчал перепачканный в дерьме и крови предмет, в котором Лада даже с готовым отлететь сознанием узнала свой фаллоимитатор.

«Посмотри, что ты наделала», – промелькнула у нее напоследок странная, явно чужая мысль, как будто всезнающая Рыбка была еще и телепатом‑транслятором. А потом во второй раз за это тяжелое утро удар по голове отправил Ладу туда, где нет ничего, кроме возможности отсутствовать какое‑то время, прежде чем тебя призовут обратно и кошмар продолжится снова.

 

Каплин: «Заходи, дружище»

 

За дверью была небольшая, замкнутая со всех сторон площадка – голый бетонный пол, стены, крашенные в грязно‑голубой цвет, лампочка под очень высоким потолком, – и еще одна дверь прямо напротив той, через которую Каплин попал сюда. Он нисколько не удивился, увидев на двери табличку с номером 69. Площадка выглядела бессмысленным излишеством – если только не была чем‑то вроде шлюзовой камеры между легким расстройством воображения и полным безумием.

Но, по крайней мере, голоса смолкли. И снова он показался себе смешным, а едва ли не самым смешным в нем было то, что он связал свои галлюцинации со старой, как мир, деревянной головоломкой, сделанной где‑нибудь под Шанхаем. Он с трудом подавил в себе искушение покончить с этим самым простым и грубым способом – раздавить коробку каблуком и посмотреть, что там внутри.

Собравшись с духом, он сделал три шага к двери напротив. Она была точно такой, как дверь шестьдесят девятой квартиры, где поселилась Оксана, – та же отделка, те же замки, та же ручка – и к тому же оказалась незапертой. Он осторожно и медленно приоткрыл ее, увидел знакомую прихожую, маску на стене… только теперь это был не демон, а очень хорошая копия человеческого лица. Вероятно, восковая, а может быть, сделанная из кожи, потому что маска выглядела слегка обвисшей по краям. И эти длинные светлые волосы… Сквозь прорези для глаз виднелась стена.

Наконец до него дошло. Он замер, парализованный страхом. Желудок подпрыгнул вверх и сжался в холодное свинцовое ядро. Значит, всё было ложью – записка, татуировка, маленькая девочка, рисовавшая мелом на асфальте, и большая девочка, сделавшая гравировку лазерным пером гипноза на коре его мозга… Или наоборот – всё было правдой, непоправимой правдой, а он просто не успел?..

– Заходи, дружище, не стесняйся, – раздался из глубины квартиры веселый, слегка гнусавый голос.

Каплин понимал, что это ловушка, но всего лишь еще одна, следующая, очередная «матрешка» – возможно, иллюзорная, которой забавлялся кто‑то; и вот представился случай узнать – кто именно. Во всяком случае, ему уже хотелось, чтобы всё поскорее закончилось, пусть даже самым худшим образом, – а разве это не есть цель любой пытки?

Он пересек прихожую, стараясь не смотреть на то, что висело на стене, и чувствуя себя голым, невзирая на тяжелую и неудобную одежду, снятую с мертвеца, а может, именно поэтому. Ждал ли он, что откуда‑нибудь снова выскочит Оксана или ее высококачественная копия? Нет, уже нет. Мысль о розыгрыше оказалась стоящей далеко в конце длинной очереди, и он так и не успел до нее добраться. Пульсирующий страх мешал связно соображать. Инстинкт побуждал обзавестись каким‑нибудь оружием, но ничего подходящего в прихожей не было.

В темном коридоре, который опять‑таки ничем не отличался от уже знакомого ему коридора, стала слышна негромкая музыка, доносившаяся из‑за приоткрытой двери; за ней, если верить Оксане, находился дядин кабинет. Дверь спальни, где он неплохо провел время в свой прошлый, намного более приятный визит, была закрыта. Каплин не стал туда соваться – он и так слишком ясно представлял себе, как выглядит труп женщины, с лица которой снята кожа, а с головы – скальп. Или, что еще хуже, она могла и не быть трупом.

Он толкнул дверь кабинета и остановился в дверном проеме. Первым делом он увидел молнии, раскалывавшие темное небо за оконными стеклами. Они сверкали почти непрерывно и совершенно беззвучно, поэтому окна напоминали экраны телевизоров с отключенным звуком.

В этих сомнамбулических вспышках интерьер кабинета смахивал на гравюру, а лицо парня, развалившегося в кресле, – на выбеленную гримом клоунскую рожицу, от взгляда на которую, правда, хотелось не смеяться, а рыдать. Юнец задрал на стол ноги в старомодных двуцветных штиблетах и помахивал пером в такт музыке, воспроизводимой с характерным потрескиванием проигрывателем виниловых пластинок. Театральность обстановки ни в коем случае не превращала происходящее в фарс, чего Каплину, может, и хотелось бы. Но нет, запах смерти был слишком силен в этом странном месте, хотя его забитый нос ничего и не чуял…

– Присаживайся, – парень небрежно ткнул пером в сторону свободного кресла. Каплин, которому одежда собаковода вдруг показалась почти неподъемной обузой, медленно двинулся в указанном направлении.

– Только давай без глупых подвигов, – предупредил юнец, и Каплин увидел пистолет, лежавший поверх стопки бумаги. Верхний лист был исписан красивым почерком с завитушками и без помарок. Тут же стояла старинная бронзовая чернильница. Каплин невольно отметил про себя, что, если остальные листы так же плотно покрыты письменами, стопка потянет на большой роман.

 

Нестор и «мертвец»

 

Он быстро обернулся, выставив перед собой ствол, и обнаружил в нескольких шагах от себя темную машину неведомой ему марки, с неработающим двигателем и выключенными фарами. То, что он не заметил и не услышал, как она подъехала, не укладывалось в голове. Похоже, машина просто появилась из ниоткуда.

Открылась левая передняя дверца. Из машины выбрался какой‑то человек, сделал несколько шагов и оперся задом на капот, скрестив ноги и сложив руки на груди. Нестор всмотрелся в его лицо и с легким недоумением признал в нем монаха, найденного повесившимся в своей келье за пару месяцев до изгнания самого Нестора из монастыря. По версии, озвученной попами, суицид произошел по причине «затянувшейся депрессии». Действительно, веревка была затянута как следует – Нестор убедился в этом лично. По его данным, бедняга отдал душу непонятно кому из‑за несчастной гомосексуальной любви.

Сейчас самогубец был одет в спортивный костюм, кожаную куртку, кроссовки, кепку с надписью «Downtown» и больше смахивал на обыкновенного таксиста. Нестор никак не мог вспомнить его имени. Он не особенно обрадовался встрече, потому что, по его мнению, возвращение ожившего жмурика ситуацию никак не проясняло.

– Что уставился? – спросил «мертвец» хорошо поставленным голосом певчего из хора. – Может, прокатимся?

– Я видел тебя со сломанной шеей, вывалившимся языком и хвостом из засохшего дерьма, – медленно и с расстановкой начал рассказывать Нестор. – Я был одним из тех, кто снял твой труп, отнес его в подвал, а потом закопал за пределами кладбища. – Ему доставляло извращенное удовольствие говорить об этом. Хотя почему извращенное? Он был уверен, что абсолютно все нормальные люди при виде мертвых чувствовали более или менее замаскированное удовлетворение от того, что это случилось не с ними, не сегодня, не в этот раз…

– Ты к чему ведешь? – спросил «мертвец».

– Да просто так, – пожал плечами Нестор и нажал на спуск.

«Downtown» даже не дернулся. Нестор попробовал еще раз. С тем же результатом.

– Не получается? – спросил «мертвец» с деланным сочувствием. – И не получится. Число Зверя не любит шума.

Нестор в очередной раз проявил гибкость ума. Он убрал пушку и выдавил из себя ущербную (спасибо лысой шлюшонке!) ухмылку:

– Он не заряжен. Просто я кое‑что проверял.

– Ну и как, проверил?

– Не до конца. Ты что‑то сказал насчет прокатиться или мне послышалось?

– Садись, – пригласил «мертвец» и первым залез в машину.

 

* * *

 

Они ехали по пустынным улицам города, похожего на трехмерную гравюру или комикс. Кем‑то вроде персонажа комикса Нестор себя и ощущал. А иногда даже меньше чем персонажем – чем‑то вроде всплывающего пузыря, на котором можно написать пару слов. Правда, свой пузырь ему пока заполнить было нечем. И машина, которая двигалась безо всякого намека на работающий двигатель, представлялась ему не самой интересной деталью происходящего.

– Где мы?

– А на что это, по‑твоему, похоже?

– Не знаю. Ад? Сон? Нижний Город?

– «Нижний Город», – «мертвец» презрительно хмыкнул. – Сказочка для недоумков… Как насчет темноты, которая внутри каждого из нас?

– И внутри кого же эта темнота?

– Внутри тебя. Внутри меня. Если это имеет значение, выбирай того, кто тебе больше нравится. Но в любом случае – внутри Числа Зверя.

– Где‑то я это уже слышал. Хочешь сказать, никого из нас не существует?

– Наоборот. Поэтому‑то нам и не позавидуешь. Отсюда не выбраться, если только у тебя нет связей там, наверху.

– Это где? – подозрительно осведомился Нестор, привыкший к тому, что по указанному адресу обычно располагалась набившая оскомину небесная канцелярия.

– На верхних уровнях. Подальше от Ядра. Там, где поспокойнее.

– Что значит «поспокойнее»?

«Мертвец» бросил на него иронический взгляд:

– Это значит, что там материализация почти невозможна. Не то что здесь.

– А‑а, – протянул Нестор, – теперь я понимаю, откуда ты взялся со своей машиной.

– Понятливый ты наш, – со странным выражением произнес «мертвец». – И не вздумай меня стереть – останешься без посредника. Хотя Число Зверя вряд ли тебе позволит…

– Что ты здесь делаешь? – Нестор попытался изменить направление разговора. – Только не говори, что я воскресил тебя из мертвых, чтобы самому себе помочь.

«Мертвец» взглянул на него как на идиота:

– Ни хера ты, оказывается, не понимаешь. Я ничего не делаю. Всё тут, внутри Числа, догоняешь? Такое, как было, есть или будет. Добро пожаловать в сознание шизофреника. Правда, не советую упоминать об этом, если встретишься с ним. Кому нравится узнавать, что не всё под контролем?

– Как же я с ним встречусь, если мы внутри него?

– Не пытайся быть хитрее арифмометра, Нестор. Ты внутри Числа, Число внутри тебя. Матрешку когда‑нибудь раздевал? Эту матрешку ты можешь раздевать до бесконечности. Но хуже всего тебе придется, если Число начнет медитировать. Есть большая, прямо‑таки огромная вероятность, что тогда мы попросту исчезнем.

– Может, мне стоит начать первым?

– Если ты дал заманить себя сюда, значит, уже поздно. Кстати, зачем ты притащил с собой свою игрушку? Толку от нее никакого, а шуму многовато… Я не про пистолет.

– Я ничего не слышу, – осторожно заметил Нестор. И он не обманывал. Ариадна по‑прежнему молчала, как рыба. Как дохлая рыба.

– Бедняга. Еще и туговат на ухо. Ничего, это поправимо.

– Я вот о чем думаю, – произнес Нестор после довольно длительного молчания. – Почему именно ты?

– То есть?

– Почему из всех, кого я знаю или знал, появился именно ты?

В ответ на это «мертвец» широко ухмыльнулся:

– Слава богу, у тебя хватило ума не вмешивать в это дело живых. – Он подмигнул. – У них своих проблем хватает, правда?

Нестор углядел некий намек в его словах, от которого ему не стало холоднее, потому что внутри всё давно вымерзло.

– Не хочешь ли ты сказать, что мы оба мертвы?

 

Кисун: «Сегодня один умрет»

 

По пути к отелю «Европейский» Кисун ощущал себя готовым ко всему, что бы там его ни ожидало… кроме одного. Он не был готов увидеть свою Лизу мертвой. Смерть дочери не казалась ему чем‑то ужасным. Он не мог этого даже представить. Он не знал бы, как жить дальше, случись такое на самом деле.

«Не пизди, Лёва, переживешь и это, – сказал внутренний голос, который Кисун иногда ненавидел… как и все мы – за правду. – Вспомни свою жену, царство ей небесное. Когда она умерла, ты тоже не знал, проснешься ли назавтра. И ничего, проснулся как миленький. И живешь до сих пор – даже, извини что попрекаю, неплохо живешь. Так что не ной раньше времени, еще ничего не известно, делай, что сможешь, и дыши, пока дышится. Не исключено, что это Лизе придется над тобой поплакать… тем более что Лиза просит не беспокоиться».

Никакие чувства не выходили наружу и не отражались на его лице. В этом он почти не уступал Дюшесу, а тот выглядел как некоронованный чемпион мира по покеру. Молчаливая парочка двигалась намеченным с помощью карты города кратчайшим маршрутом, и спустя полчаса отупляюще однообразного движения Кисуну стало казаться, что ему снится очень долгий сон.

До сих пор он видел города‑призраки только в кино, причем речь, как правило, шла о сравнительно небольших городах (а главное, он знал, что смотрит всего лишь фильм). Тут же опустошение было таким тотальным, ощущение собственной затерянности таким всеобъемлющим, признаки смерти такими красноречивыми, что затянувшийся «сон» уводил прямиком к концу времен и дел человеческих – и вполне верилось, что Земле достаточно избавиться от немногих оставшихся мелких двуногих тварей, чтобы вздохнуть свободно и сбросить с себя асфальтово‑бетонную коросту. Ей хватило бы для этого сотни лет – ничтожный срок, тем не менее намного превышающий остаток отведенной Кисуну жизни. Он был здесь лишним в любом смысле, кроме того единственного дела, которое вполне могло оказаться всего лишь следствием вездесущего человеческого дерьма. На месте старушки Земли, подумал Лёва, я бы не напрягался, а просто подождал бы, пока все мы захлебнемся. Ей‑богу, он был уверен, что ждать придется не так уж долго. Но это не значит, что инстинкт не заставит его барахтаться. И он барахтался.

Он шел, окруженный зловещей тишиной, от которой отвык за то время, пока жил на берегу океана, и, чтобы не поддаваться разлагающему влиянию неподвижного кошмара, думал, как спрятать Лизу от Могилевича… и заодно спрятаться самому. Хорошо, что он заранее депонировал некоторые суммы на счета, о которых знал он один (естественно, за исключением банкиров). На первое время этого должно хватить. О доме, конечно, придется забыть. Жаль, но жизнь дочери дороже, да и своя шкура еще чего‑то стоит. Что там дальше? Пластические операции? Новые лица и отпечатки пальцев? Новые биографии? Новая жизнь (если это можно так назвать)? И после каждого шага тщательно заметать следы… Он вдруг почувствовал себя слишком старым для этой беготни. Бесконечно старым. Будущее не сулило ему ничего, кроме постоянного страха быть обнаруженным. Прощай, покой, – до самой смерти. Могилевич не из тех, кто отступает перед трудностями и смиряется с потерями. И срок давности для него не имеет значения.

Он дошел до перекрестка и остановился. Послушный, как мул, Дюшес замер в метре позади него. Если верить карте (а Кисун ей верил), проспект выводил прямиком к отелю, в котором для них «забронированы номера». И всё бы ничего, если бы не надпись, сделанная красным мелом на асфальте: «СЕГОДНЯ ОДИН УМРЕТ». Начертанное тонкими линиями, которые образовывали огромные буквы, предупреждение не сразу бросалось в глаза и только в определенном ракурсе становилось очевидным.

Кисун повернул голову и посмотрел на Дюшеса. Тот лишь слегка раздвинул в стороны уголки губ – наверное, это означало улыбку, – и так же экономно пожал медвежьими плечами.

– Я бы на твоем месте повернул обратно, – сказал Лёва, испытывая противоречивые чувства. Желание избавиться от сопровождающего всё‑таки пересилило.

В ответ Дюшес только зевнул. Кисун пошарил взглядом по асфальту в поисках еще чего‑нибудь на ту же тему, но почти ничего не обнаружил. Детский рисунок человечка – белый контур и пара красных кружков внутри овала, обозначавшего туловище, – он всерьез не воспринял. То, что надпись слегка противоречила полученному ранее гостеприимному «приглашению», могло означать, что в игре участвуют как минимум две команды.

«Кто бы мог подумать, – сказал себе Лёва, – что на старости лет тебе доведется узнать, что чувствовал какой‑нибудь бродяга‑одиночка (Дюшес опять‑таки значил не больше мула), когда входил в занюханный городишко на Диком Западе, поделенный между бандами». Недаром ему никогда не нравились эти дурацкие вестерны.

В его мыслях не было ни капли иронии или юмора, даже черного. Просто не осталось места. Если бы не Лиза, он предпочел бы вообще не видеть этого города… не говоря уже о тех, кто только что перебросил мяч на его сторону.