Лада: «Сколько можно валяться?»

 

Она была готова к чему‑то в этом роде, хотя выглядело всё так, словно у Барского сдали нервы. По ее мнению, он мог бы выбрать лучшее место для стрельбы. Или лучшее время. Или по крайней мере, позаботиться о том, чтобы не оставить ее конвоирам никаких шансов. Он что, не видел старого фильма, где звучали слова: «Не беспокойтесь, наш друг стреляет только в голову»?

Вместо этого ебаный знаток душ человеческих потратил лишнюю пулю на «пенсионера», и «олдспайс» с неожиданным для такой туши проворством метнулся в сторону. Лада потеряла его из виду; на какое‑то время ей стало ни до чего, потому что «пенсионер» навалился на нее всей своей тяжестью и увлек за собой вниз.

Если учесть, что у нее были скованы сзади руки, падение на лестнице вполне могло закончиться для нее плачевно. Она пыталась устоять, но с ее здоровьем это было всё равно что сопротивляться наезду асфальтоукладчика. Ей оставалось падать по предложенной траектории и уповать на то, что в конце мертвец окажется снизу, а не придавит ее до смерти.

В какой‑то момент этого мрачного и, возможно, последнего для нее вальса она увидела поверх плеча «пенсионера» физиономию Барского, который стрелял куда‑то в сторону – не иначе по «олдспайсу», занявшему оборону в нише на промежуточной лестничной площадке. Да, вот так и бывает, когда сочинители берутся не за свое дело. Впрочем, надо отдать ему должное, раньше у него получалось лучше.

В следующую секунду она рухнула на «пенсионера», который уже напоминал свернутый гимнастический мат – во всяком случае, жизни в нем было не больше. Боль и так не дремала, а тут перед ней открылось столько возможностей, что, если бы у Лады спросили, она всерьез задумалась бы, не лучше ли было приземлиться под трупом и гарантированно сломать себе шею. Казалось, кувалда раздробила оба вывернутых локтя, из тела выдернули, а затем снова вставили в него позвоночник, стянутые колючей проволокой внутренности затрепыхались в агонии…

И опять момент был неподходящим, чтобы умереть, хотя именно за этим она сюда приехала. Наступили сумерки, в течение которых она как будто слышала чей‑то отдаленный смех по поводу ее наивности… и поджаривалась на медленном огне. Когда она снова смогла воспринимать хоть что‑нибудь, кроме боли, оказалось, что стрельба закончилась. Если отрешиться от привычного гула в голове, тишина была почти музейной, такой, какая наступает в местах, потревоженных напрасно.

Лада с некоторым трудом повернула голову и увидела перед собой затылок мертвеца. На лестнице по‑прежнему царила пыльная полутьма, но она почти не сомневалась, что по‑прежнему лежит на «пенсионере». По крайней мере, запах соответствовал. А вот «олдспайс» куда‑то пропал. Если сбежал, то было бы неплохо, чтобы Барский наконец вспомнил о ее существовании. Но имелся и другой вариант: «олдспайс» открыл ответный огонь, Барский убит или тяжело ранен, и ей придется выбираться отсюда самой. Причем побыстрее, пока здоровяк не передумал…

На протяжении следующих трех‑четырех минут она убедилась в том, что киношный трюк «я‑шарю‑по‑чужим‑карманам‑руками‑в‑наручниках» на практике трудноосуществим, особенно когда руки сзади, а мертвец тебе ничем не помогает, даже не желает перевернуться с одного бока на другой. Она рассчитывала найти в его карманах ключ от наручников, а в идеале – ключ и пистолет. Вроде бы нащупала через ткань куртки что‑то твердое, но добраться не смогла. Пальцы не просто утратили былую подвижность – она удивлялась, что вообще может ими пошевелить. Это же касалось и предплечий – казалось, из локтевых суставов окончательно испарилась смазка…

Оставив затею с ключом, она лежала и собиралась с силами, чтобы подняться на ноги, когда со стороны коридора второго этажа донеслись звуки шагов. Кто‑то приближался легкой танцующей походкой, нимало не заботясь о том, чтобы двигаться скрытно. Барский когда‑то неплохо танцевал, но она сильно сомневалась, что ему сейчас до этого. А «олдспайс» был тяжел, слишком тяжел, хотя, как недавно выяснилось, довольно ловок. На то, чтобы вскочить и бежать, у нее уже не осталось времени – если предположить, что хватило бы сил. Она преодолела искушение прикинуться дохлятиной. Просто лежала и смотрела, ожидая, кто появится на верхней площадке.

Появился он – юнец из ее недавнего кошмара. Она уже ничему не удивлялась. Реальность была до такой степени ей отвратительна, что она почти с удовольствием заменила бы ее на что‑нибудь другое. Желательно, не настолько болезненное. И не настолько безнадежное.

Мальчишка остановился на площадке, с ухмылкой рассматривая Ладу и словно оценивая ее состояние. А она уверилась, что видения – не такая уж чушь, как ей казалось прежде. Во всяком случае, оригинал не слишком отличался от своих копий, блуждавших по чужим снам. Он был красив и весел, имел здоровый загар. Он мурлыкал себе под нос какую‑то джазовую мелодию. В правой руке у него было гусиное перо, которым он рисовал в воздухе одному ему ведомые иероглифы, но Лада была почему‑то уверена, что и бритва находится неподалеку – скажем, в правом кармане шелкового жилета, видневшегося под расстегнутым пиджаком вечернего костюма.

Юнец начал спускаться по лестнице. Он двигался в своем прежнем ритме, и этот его непринужденный фокстрот выглядел утонченным глумлением над ее вынужденной неподвижностью. Остановившись над Ладой, он опустил руку с пером и легонько пощекотал ей нос.

Она отвернулась и увидела в нескольких сантиметрах от своего лица его черно‑белые лаковые штиблеты. На носке правой штиблеты четко выделялось багровое пятно свежей крови.

– Детка, вставай! – сказал мальчишка чуть ли не ласково. – Сколько можно валяться? У тебя осталось… агха‑гха‑гха… семнадцать часов.

 

Дюшес: конец анекдота

 

Он успел разглядеть Барского и кое в чем убедиться, но на всякий случай решил дать ему расстрелять обойму. Мало ли – может, литературный лев окончательно свихнулся. Ведь бывало и такое.

Противник вел себя странно – сначала бестолковая засада, затем бессмысленная стрельба. Как будто он видел не совсем то, что было на самом деле…

Когда вместо очередного выстрела раздался щелчок затвора, Дюшес вышел из своего укрытия, спокойно переступил через мертвого Кисуна, лежавшего в обнимку с вырубившейся Ладой, и начал неспешно подниматься по лестнице. Пока Барский судорожно перезаряжал пистолет, Дюшес иронично ухмылялся, опровергая ошибочное мнение некоторых о своей полнейшей невозмутимости. Когда романист уже был близок к успеху, Дюшес вдруг заговорил:

– Может, хватит дурака валять?

Барский выглядел удивленным не более секунды, а затем на его лице появилось выражение «пасьянс сложился». Он с облегчением опустил пушку.

– Алекс, ты придурок. Я мог тебя застрелить.

– Не мог, Паша, не мог.

– Почему ты так в этом уверен?

– Потому что этот анекдот заканчивается иначе.

– А кое‑кому уже не до смеха.

– Так всегда бывает. Хорошо повеселиться можно только за чужой счет.

– Ты рассчитывал здесь повеселиться?

– Нет, ведь это ты запустил дьявола, не так ли?

– Это всего лишь программа, Алекс.

– Ты сам‑то в это веришь?

Дюшес – он же Шварц Александр Маркович, «темная лошадка», некогда проскакавшая до Кремниевой долины и обратно, – остановился перед Барским. Встреча старых друзей получилась холодноватой, но, учитывая обстоятельства, это было объяснимо.

– Может, ты все‑таки уберешь пистолет? – попросил Шварц.

– Да, конечно, – спохватился Барский, сунул оружие в карман, после чего слегка развел руки для символического объятия.

Шварц обниматься не желал. Он пристально разглядывал Барского, словно пытался различить в нем что‑то новое, проявившееся с того дня, когда они виделись в последний раз.

– Это не просто программа, Паша. Разве ты еще не понял? Это катализатор. И кое‑кому не нравится, как протекает реакция.

– Кое‑кому? – насмешливо переспросил Барский. – Твоим новым хозяевам? Или, может быть, старым?

На этот раз лицо Шварца ничего не выразило. Тем же ровным тоном он продолжал:

– Скажем так, это не нравится автору разработки.

– То есть тебе. И ты приехал, чтобы сказать мне об этом?

– Я приехал, чтобы это остановить… пока не стало слишком поздно.

– А если уже слишком поздно?

– Тогда помоги нам всем бог. Хотя ему вряд ли до нас – учитывая, как плохо мы себя вели.

– Вот уж не думал, что на старости лет ты начнешь каяться.

– Не начну, бесполезно. Мой жестокий еврейский бог ничего не прощает.

– Если ты не против, давай прекратим обсуждение богословских вопросов и перейдем к более насущным проблемам.

– Действительно, что‑то мы заболтались, – сказал Шварц и достал из кармана пистолет. – Ты – моя самая насущная проблема.

– Вот такой, значит, конец у твоего анекдота, – медленно проговорил Барский, не делая попыток защититься. Он явно не воспринял угрозу всерьез. – Алекс, это не смешно. Тебе всегда недоставало вкуса. Особенно что касалось женщин.

– Еще бы, ведь сливки снимал ты.

– Так вот в чем дело…

– Нет, дело в другом. Соня передавала тебе привет. С того света, – закончил Шварц.

И трижды выстрелил Барскому в грудь.

 

Параход: «Вам уже лучше?»

 

Он не сразу осознал, что какофония и вспышки – всего лишь проявления жестокой головной боли. Граница между беспамятством и явью была стерта, призраки таяли на сетчатке, затихли вопли саркастичного мальчика в черно‑белых штиблетах, а в ушах еще звучал нежный голос Меты: «Приходи почаще… оставайся с нами… тебе понравится…» Эхо этих слов долго преследовало его в темноте, потом наконец замолкло, и осталось одно только сердцебиение.

Непроницаемый мрак. Даже не сразу понимаешь, что глаза открыты. Открыты, закрыты – никакой разницы. И голова раскалывается на части.

Правда, обнаружился оазис посреди раскаленной пустыни боли – кусок влажной ткани на лбу. Кто же о нем так трогательно позаботился? Наверняка не бродяга, хотя какое может быть «наверняка», когда имеешь дело с фанатиком… прошу прощения – со слугой Господа. Значит, эта, как ее… Лиза? И на том спасибо.

Параход попытался приподняться. Изо рта сквозь стиснутые зубы вырвалось невнятное мычание. Оказалось, что страдает не только голова. Этот парень был гораздо хуже любого канадского хоккейного защитника, и оставалось гадать, почему, размазав Парахода по стене, он его не добил. Между прочим, не первый джентльменский поступок. Помнится (да, еще помнится, несмотря на легкое сотрясение мозга), что примерно так же он обошелся в церкви с Сероглазой. Вежливый убийца…

Тряпка на лбу? М‑м‑м… Что‑то в ней было, кроме впитанной холодной воды. А, ну да, конечно, – кровь. На ней была кровь. Поэтому для Парахода она оказалась чем‑то еще, помимо простого компресса. Он представил себе эдакого пирата‑экстрасенса с повязкой, закрывающей выбитый «третий глаз», и неожиданно для самого себя захихикал.

В кромешной тьме хихиканье прозвучало жутковато, словно первый симптом помутнения рассудка, воспринятый отстраненной частью его сознания. Одновременно он содрогнулся от боли, проволокой хлестнувшей по лицевым мышцам. Но, кроме этого, что‑то постороннее по капле проникало в его болевой центр. Как будто ему мало собственного палача внутри…

Он поднес руку к лицу, чтобы убрать со лба тряпку. Стоило ему дотронуться до нее пальцами, как в его мозгу пискнула бесплотная летучая мышь. Он догадывался, с чем имеет дело, а вскоре понял – с кем. Несмотря на то, что с этим был связан шанс на спасение – и, возможно, единственный, – Параход не спешил воспользоваться внезапно установившейся связью. Он предпочел бы, чтобы на другом конце провода оказался кто‑нибудь другой. Но это был не тот случай, когда он мог выбирать. Выбирала свернувшаяся кровь.

На сей раз – никаких видений с бойни. Всё было тихо и пристойно.

«Вам уже лучше?»

Ее голос в голове. Похоже, она не слишком удивлена столь странному «звонку». Хотя, если учесть, сколько всего произошло за последние пару суток, мало кто удивился бы…

«Лучше»? Ты что, смеешься? Хорошо мне было там, с Метой, пока светило солнце, орел кружил в петле остановившегося времени и самый известный «dead» пел: «I've got you today don't fly away cause I love what I love and I want it that way», – но появился мальчик и всё испортил. А теперь мне так хреново, что жить не… Вот черт, а жить‑то хочется!

«Лучше», – ответил он беззвучно. Произнес бы слово вслух – получилось бы ворчание, а так сошло за прозрачную ложь. Пожалуй, надо быть осторожным, когда разговариваешь по беспроволочному телефону – если она чувствует хотя бы половину того, что испытывает к ней он, ему отсюда никогда не выбраться. Разве что возобладает здравый смысл… но, кажется, это добро здесь на вес золота. И столь же редко встречается.

Надо было что‑то говорить, говорить, говорить, не давать ей опомниться, попытаться удержать ее на слишком длинном и тонком поводке какого‑нибудь невнятного обещания… но что он мог ей пообещать? Спасение? «Я не знаю, как ты спасешь остальных, если не можешь спастись сам», – снова донеслось до него слабое эхо слов, произнесенных той, другой, которая навеки осталась молодой и красивой. Он невольно переключился на Мету, словно гурия ожидающую его в раю для старых разочарованных хиппарей. Всё верно, моя девочка, я не смог спасти даже тебя…

«Он перекрыл вентиляционный канал».

Тихий голос в голове заставил Парахода вернуться в темноту, где уже привычно пульсировала боль. Ему не надо было разжевывать, что означает новое сообщение. Он заперт в бетонном склепе, в котором воздуха осталось… а кстати, на сколько? Даже этого он не знал и вряд ли сумел бы вычислить остаток, разве что очень приблизительно, с ошибкой в несколько часов, делавшей такие прикидки практически бессмысленными. Всё‑таки у судьбы дурацкое чувство юмора: наделить его способностью ощущать на расстоянии, что творится в сознании и подсознании малознакомой женщины, посредством испачканного в ее крови куска ткани, – и при этом не иметь возможности заглянуть в собственное будущее. Хотя бы сквозь замочную скважину. Хотя бы на пару минут.

«Он рядом с тобой?» – Он послал ей вопрос, не надеясь на отрицательный ответ – это было бы слишком хорошо.

«Да. Он ведет меня куда‑то… Ищет какое‑то место…»

Она могла бы не говорить. Параход начал слабо «слышать» и бродягу тоже – на тряпке была и его кровь. Впрочем, «слышать» – совсем не подходящее слово. Параход ощущал себя так, словно, блуждая голым в темном лабиринте, вдруг почувствовал кожей звериное дыхание…

«Попытайся от него сбежать». – «Сбежать?..»

Да, такое недоумение не сыграешь. Эта курица действительно не понимает, куда и зачем ей бежать от бродяги.

«Ну, хотя бы мне поможешь… для разнообразия». – «Он держит меня за руку». – «Он ранен. Должен же он когда‑нибудь отключиться!» – «Я его не брошу. Они его убьют… если мы не спрячемся как следует. Нет, я его не брошу».

(«Как трогательно, мать твою!») «Он уже убил четверых. А теперь ты убиваешь меня, только медленно. Он больной. Однажды его перемкнет и он прикончит тебя». – «Больной? Поверь мне, я знаю, кто болен по‑настоящему…»

Параход взвыл про себя и не грохнул «аппаратом» об стену только потому, что тот находился у него в голове, а для самоубийства он еще не созрел. Господи, ну почему наша жизнь так часто зависит от кретинов?! Знал бы заранее – собрал бы в пакетик хотя бы ту черную мерзость, что вытекла из Сероглазой, когда он ее «лечил», – по крайней мере, сейчас у него был бы номер, по которому можно позвонить…

Он сунул тряпку в карман (может, еще пригодится) и снова попытался встать. Что‑то хрустнуло под ладонями и коленями. Аптечка. Абсолютно бесполезная штука в темноте. Не посвятить ли оставшееся время поискам свечки, а заодно и спичек? Правда, придется крепко подумать, прежде чем начать сжигать драгоценный кислород.

Тогда для начала попей водички и успокойся.

Параход кое‑как добрался до стены убежища, ставшего его камерой смертника, и двинулся вдоль нее, пытаясь обнаружить на ощупь бидон с водой.

 

Лада: По пути к церкви

 

«Ну и что теперь?» – спросила она себя, выбравшись из музея под освежающий дождь. Правда, эффект свежести был недолгим; очень скоро ей стало холодно и тоскливо. Единственное спасение – по возможности забыть себя и действовать, но вот тут‑то она и оказывалась в глухом тупике. Это в фильмах освобождаются от наручников при помощи припрятанной скрепки. Даже с учетом специфических навыков, Ладе требовалось что‑нибудь посущественнее. Допустим, она найдет это «что‑нибудь»… А потом?

Семнадцать часов – не такая уж маленькая фора, если знать, куда двигаться. Она не имела понятия ни о направлении, ни о том, как выглядит западня, в которую угодил Параход. Она злилась на него (нечего было шляться где попало без мамочки) и злилась на себя («Какого черта ты всё‑таки не проследила за ним?»). Больше всего она злилась на Рыбку, однако без оружия ее злость оставалась худосочной, как рассказанный шепотом политический анекдот.

Для начала она решила вернуться в церковь, чтобы по крайней мере попытаться снять «браслеты» и заново запастись лекарствами (ее сумка исчезла, а Лада как‑то протормозила и вовремя не обратилась к «пенсионеру» с претензией по поводу пропажи). Заодно не мешало бы проверить электронную почту – вдруг наши мысли и впрямь волновые «пакеты», и почему бы им в таком случае не оформиться в соответствии с каким‑нибудь подходящим протоколом…

Теперь, когда руки находились за спиной и наручники болезненно массировали поясницу, ей было трудно даже сохранять равновесие. Асфальт раскачивался перед ней, угрожая расшибить лицо или затылок – в зависимости от того, чем она предпочтет его встретить. Больше всего она опасалась утратить цель в поглотившем ее хаосе боли, похожем на черные джунгли. Продираясь сквозь них, она ощущала на себе такую ярость догонявшей смерти, что вскоре в ее переполненном страданием сознании не осталось места ни для чего другого.

Как ни странно, она дошла – и кто скажет, в какую долю мозга был вмонтирован автопилот и каким чудом сработал. Церковь замаячила перед ней, словно безмолвное обещание конца.

Осознание себя было медленным и постепенным. У Лады даже обнаружился какой‑никакой мотив. Кто‑то ждал ее в темноте… но не здесь. Тогда зачем она так настойчиво стремилась попасть в это место? И разве она знает, куда ей на самом деле нужно? Не оставалось ничего другого, кроме как поверить, что у кажущегося безумия есть смысл, – даже если в результате откроются страшные вещи. А кто говорил, что будет легко и приятно? Верующие, исполненные благолепия и благодати? Они обманывали. Или, может, их обманули. В сущности, это не важно. Не важно, во что ты веришь, лишь бы это помогло тебе в самом конце, когда ничто другое уже не срабатывает и пропадают последние призраки самообмана, которым ты тешила себя всю свою жизнь…

 

Бродяга: «Давай разберемся»

 

Он наблюдал за приближением женщины‑скинхэда со смешанными чувствами. С одной стороны, она была из чужих и, следовательно, представляла определенную угрозу; с другой – в ней было что‑то знакомое, почти до боли ему знакомое. Через минуту он понял – что. Она напоминала ему пациенток психушки, в которой его продержали долгие годы, а их он воспринимал как жертв врачебного террора, пострадавших куда сильнее его самого. Чтобы убедиться в этом, достаточно было хотя бы разок увидеть, как санитары насилуют связанных или накачанных барбитуратами женщин, а иногда и врачи не брезговали такого рода «процедурами».

Бродяга был не настолько прост, чтобы обмануться одной лишь внешностью и руками, которые она держала за спиной. Нет, он на расстоянии почуял в этом полутрупе обреченность, свойственную тем, чья жизнь совсем уж обесценилась… свойственную ему самому. В тот раз, ночью, он не успел ни разглядеть ее как следует, ни тем более понять, почему ему не хочется ее убивать. А может, он получил соответствующий приказ?

При этой мысли уже знакомый холод пронял его до костей. Бродяга смутно помнил, что было после того, как она помешала его молитве. Едва ли не самое жуткое – невозможность отличить собственные намерения и желания от внушенных кем‑то, навязанных извне. И, что еще хуже, отличить волю Господа от воли того, другого… Это ведь совсем не то, что два телефонных аппарата на стене – черный и белый, – и ты точно знаешь, кто на проводе. Как бы ему хотелось, чтобы хотя бы «звонки» звучали по‑разному! Но тогда даже последний дурак сумел бы отличить добро от зла, а бродяга считал себя хоть и дураком, но не последним. Последними были те, кто воображал, будто Господь всегда соблюдает собственные заповеди. Бродяга так не думал. Заповеди – это правила для пациентов. Но не для персонала.

Тут он почувствовал: с Малышкой что‑то не так. Когда она оказалась внутри церкви и убедилась, что здесь никого нет, она как будто немного успокоилась, но теперь снова начала дрожать. Бродяге захотелось обнять ее, спрятать под своим пальто, прикрыть ей глаза ладонью и нашептывать на ухо какую‑нибудь безопасную сказку, в которой маленькие девочки никогда не вырастают, а куклы никогда не оживают и не превращаются в чудовищ…

Плохая идея. Она заскулила, как собака, когда он потянулся к ней. Он ничего не понимал: похоже, она панически боялась той женщины, что, шатаясь, приближалась к церкви, и его, бродяги, присутствие не имело значения. Она больше не чувствовала себя с ним защищенной. Может, он всё‑таки ошибся, не прикончив чужую? Ну так еще не поздно всё исправить…

Он нащупал в кармане рукоятку пистолета, потом сообразил, что лучше обойтись без шума, – кто знает, не изменил ли Безлунник своим привычкам. Мысль о Безлуннике вызвала в его мозгу цепную реакцию: возникла череда других, гораздо менее ясных мыслей, похожих на проносящийся мимо состав, в вагонах которого происходит что‑то страшное, но освещенные окна мелькают слишком быстро и не успеваешь ничего понять. И всё же…

Возможно, она и раньше гнездилась в нем, однако не исключено, что родилась совсем недавно – поначалу смутная, а затем принятая им как спасение мысль о жертвоприношении. Но кому – Безлуннику? Или Богу? Или Дьяволу?! Опять кто‑то пытался запутать его. Проклятая головная боль мешала, как тяжелая давящая музыка.

«Давай разберемся», – сказал он самому себе среди нарастающего шума, стараясь перекричать барабаны и галдящие стаи вспугнутых птиц в собственной голове. Он точно знал: нельзя задобрить Господа. Тот не принимал искупительных жертв. А если глупцы настаивали, наказывал еще сильнее… Но как насчет Сатаны?

Не веря до конца в то, что действительно смеет хотя бы думать об этом, он осторожно, точно обращался со смертельно ядовитым веществом, переваривал догадку, кого принял бы Дьявол в качестве жертвы. Сомнений в этом у бродяги, как ни странно, не возникало, поэтому и о сделке с Сатаной не могло быть и речи, даже если допустить на одну ужасную секунду, что того заинтересовала бы подобная сделка с ничтожным и проклятым человечком…

Оставался Безлунник. Принадлежал ли Безлунник к какому‑либо лагерю, бродяга не знал ни сейчас, ни прежде. Но каким‑то рудиментарным органом страха он чувствовал, что Безлунник – существо древнее, древн е е пирамид и каменного топора, древнее динозавров, Луны и Земли, потому что не эта планета была его родиной. От одной мысли о подобной пропасти тысячелетий стыла кровь в жилах; Безлунник был несравнимо старше рода человеческого и, соответственно, человеческих представлений о Боге и Дьяволе. Дальше бродяга впадал в ступор – он не хотел задумываться над тем, что это может означать. Он только чуял, что Безлунник как‑то связан с Календарем не только ночами своей безмолвной охоты, но и долгими периодами отсутствия – ведь до недавнего времени его посещения поддавались расчету, – однако постичь природу этой связи, конечно, был не в состоянии.

Зато, едва он вспомнил об оскверненной святыне, многое другое тут же встало на свои места. Кажется, именно это и называлось убить одним выстрелом двух зайцев. А еще: загребать жар чужими руками. Таскать каштаны из огня… И при этом умудриться поджечь ад…

Его опять увело в сторону. Он начинал бредить. Черная карусель в мозгу заставляла мысли разбегаться, и, чтобы соображать, ему приходилось тщательно привязывать конец одной к началу следующей. Безлунник – охота – спасти Малышку – принести жертву Безлуннику. Круг замкнулся. У бродяги не осталось сомнений. Всё складывалось как нельзя лучше, если вообще было хоть что‑то хорошее в этой ситуации.

И вдруг оказалось, что все те, чье появление раньше выглядело чистой случайностью, могут сыграть свою незаменимую роль. Бродяга знал, что надо делать, как и зачем. Он редко мог похвалиться такой уверенностью в правильности своих действий. Значит, Господь по‑прежнему с ним. А он – с Господом. Только так.

Он повернулся к Малышке с улыбкой, от которой та оторопела. Вот и славно. Он надеялся, что в ближайшие пару минут она не сделает ничего лишнего и ничего не испортит.

– Подожди меня здесь, – попросил он шепотом и погладил ее по голове окровавленной ладонью. Она задрожала еще сильнее, но это уже не имело значения. Если он прав, скоро всё кончится. Его Малышка будет в безопасности.

Затем он снова выглянул наружу через пробоину в витраже, который изображал Богородицу, державшую на руках младенца. Женщина‑скинхэд была уже близко и явно нуждалась в помощи.

Что ж, она ее получит. И даже больше, чем, наверное, смеет надеяться.

 

112. «Число Зверя»: «Добро пожаловать!»

 

Он смотрел, как она входит в кабинет. «Черт меня побери, она могла бы быть покрасивее. И помоложе», – подумал он, но очень уж хотелось избежать стереотипов. Она несла человеческую голову, держа ее за длинные светлые волосы, похожие на выцветшие крысиные хвосты. С головы свисали провода; на синих губах застыла кислая улыбка, как будто перед самой смертью Нестор понял, что вся его жизнь оказалась скверным анекдотом. Впрочем, возможно, так оно и было.

Она водрузила голову на стол рядом с бронзовой чернильницей, словно какой‑нибудь варварский трофей. Затем обогнула стол, опустилась на одно колено возле кресла и облобызала ему руку. Он поморщился: в этом было слишком много от дешевой театральщины. Еще захочет омыть ему ноги и вытереть остатками своих волос. Смех с этими пережитками. Но он не засмеялся. Она появилась оттуда же, откуда и он. В каком‑то смысле они были ближе друг другу, чем родственники.

– Добро пожаловать, Ариадна. Как тебе здесь, у меня? – Он сделал круговое движение пером, которым в последнее время пользовался всё чаще. Даже чаще, чем ноутбуком. Или чем бритвой. А возможностей при этом возникало намного больше. Он забавлялся на славу. Но обойтись совсем без бритвы было, конечно, невозможно. Когда он произносил «здесь», это означало не только кабинет, но и то, что находилось за его пределами. – Вижу, тебе надоело водить этого придурка. А я надеялся, что он всё‑таки доберется до Ядра и – пуф‑ф‑ф!!! – разнесет всё к такой‑то матери!

 

 

– Да, он всерьез думал, что это избавит его от чужого влияния. Или, если угодно, от эманаций Создателя.

– У них всех с этим проблемы, – небрежно заметил он. – Почему‑то им кажется, что они освободят свое драгоценное сознание только тогда, когда прекратится трансляция. Неужели, прах их побери, не ясно, что сознание – это и есть трансляция?!

Она пожала плечами:

– Я разочаровалась в нем, когда он не сумел прикончить даже старого мудака – того, что с «третьим глазом».

– Без постоянного контроля они вообще мало на что способны, зато какая самонадеянность!.. Ты можешь выбрать другого. Или другую. Правда, кое‑кому из них недолго осталось…

– Но они ведь еще надеются на чудо?

– Надеяться на чудо никто не может запретить, – сказал он. – Даже я.

 

Шварц: «Надоел ты мне»

 

Застрелив старого друга, Шварц бросил взгляд на два других, предположительно бездыханных, тела, лежавших на лестничной площадке между этажами, после чего направился в сторону кабинета, облюбованного Барским в качестве временного пристанища, которое оказалось для него последним. Шварц этого не знал, но без труда нашел нужное помещение, поскольку знал о барских замашках литературного льва.

Войдя в бывший кабинет директора музея, он сразу же устремился к ноутбуку, на экране которого продолжалось мельтешение символов – значит, реакция продолжается. И всё это под включенную на минимальной громкости музыку Гершвина, придававшую происходящему несколько водевильный оттенок.

Шварц взгромоздился на стул, положил пистолет рядом с компьютером и сцепил пальцы, громко хрустнув суставами. Из карманов своей необъятной куртки он извлек несколько компактных устройств, о назначении которых непосвященный мог только догадываться, и соединительные кабели. Приготовился подключить одно из устройств, когда вдруг ощутил легчайшую щекотку в области затылка.

Резко обернулся, одновременно протянув руку к пистолету, но прикосновение чего‑то прохладного и очень острого к горлу убедило его в том, что лучше не дергаться. Скосив глаза, он увидел две изящные загорелые руки – одна держала опасную бритву, другая – гусиное перо. Молодой веселый голос спросил из‑за спины:

– Чем ты тут занимаешься, поганец?

На это у Шварца не нашлось вразумительного ответа. Что‑то подсказывало ему, что говорить правду равносильно самоубийству. В то же время он понимал, что и молчание не идет ему на пользу. Его мысли лихорадочно метались. Он гадал, кем мог быть обладатель гнусавого выговора и бритвы. В конце концов Шварц предварительно ознакомился с более чем подробными досье на участников проекта. Из всей компании по возрасту подходили успешный сочинитель триллеров и несостоявшийся святой отец. В том, что и первый и второй способны пустить в ход бритву, Шварц не сомневался. Раньше, вероятно, усомнился бы, а теперь, после Барского, – нет. Ну и что из этого следовало? Чем это ему поможет?

Перо пощекотало ему правое ухо. Шварц дернулся, что, судя по ощущениям, стоило ему небольшого пореза на горле – пока небольшого. Незнакомец доверительно зашептал в то самое ухо:

– Ты не первый, кто хотел меня отключить. Твой предшественник уже кормит червей в подвале. Его убил дядя. А ты убил дядю. Как всё складно получается, правда? И ничего не меняется, вот что радует. Всё тот же старый жестокий мир.

– Кто ты? – прошептал Шварц, стараясь не двигать кадыком.

– Я бы сказал, чертовски глупый вопрос. Не разочаровывай меня, крестный папочка. Ты не против, если я буду так тебя называть?

Еще бы он был против! Он был согласен на всё, что угодно, лишь бы выбраться отсюда живым. И надпись на перекрестке «сегодня один умрет» как‑то не утешала. И не внушала доверия, хотя один уже умер. Да, лучше бы он повернул обратно, пока еще была такая возможность.

– Чего ты от меня хочешь?

– Ну и ну. Оказывается, это я хочу. Ты приходишь сюда со своими игрушками, пытаешь бедную больную женщину, убиваешь дядю… ох, я сейчас зарыдаю… Кстати, что за игрушки? Что‑нибудь запрещенное?

– М‑м‑модули, – промычал Шварц.

– Какие модули? – терпеливо уточнил голос.

– Модули… свертывания.

– Наконец‑то. Наконец‑то, господа присяжные, мы услышали нечто членораздельное. И что же ты собирался свернуть, негодник? Или, может быть, кого?

– Программу, – выдохнул Шварц с отчетливым чувством, что это может стать последним произнесенным им словом.

– Ах, программу… Но, папочка, ты же прекрасно знаешь, что это не программа. Как ты это назвал – «катализатор»? Надо же такое ляпнуть… А о нас ты подумал?

– О ком… о вас?

– О несчастных крошках, живущих ближе к Ядру. Или тебе больше нравится формулировка «реальность второго уровня»? Я понимаю, сворачивать «уровни» как‑то проще. Сделал – и забыл. Спишь спокойно, по ночам не мучают кошмары…

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Верю. Если бы ты понимал, тебя бы здесь не было.

Только лезвие бритвы удержало Шварца от того, чтобы энергично закивать. На миг почудилось: вот‑вот ему предложат сделку. И он, конечно, согласится на любые условия. Что греха таить – ему было бы чертовски интересно узнать, чем всё закончится, если ничего не останавливать. Он почувствовал это еще раньше, после того, как застрелил Барского. У жизни появился незнакомый привкус. Не то чтобы приятный… но, например, экспедицию на Южный полюс тоже ведь не назовешь приятной. Шварц был не настолько самонадеян, чтобы думать, будто его детище вызовет такой себе маленький уютный конец света, который он сможет наблюдать из VIP‑ложи. Но хотя бы что‑то в этом роде. Не только знать, но и присутствовать – более чем сильное искушение для человека, давно растерявшего веру во что бы то ни было.

– Я сделаю всё, что вы скажете, – заверил он потенциального работодателя.

В ответ раздался тихий смешок, от которого его яйца превратились в кубики льда для коктейлей.

– Ну, ты уже постарался, – сказал голос. – Или ты не заметил?

– Если вы имеете в виду…

– Надоел ты мне, – не дал ему закончить голос.

И бритва.