Параход и Лада: конченые люди

 

– Пока что всё наоборот, – сказала она, когда пришла в себя и поняла, что он вытащил ее из темной, пропахшей аммиачной вонью подсобки на свет божий.

– Еще не вечер, – Параход ухмыльнулся, но лицо его было серым и очень усталым.

Действительно, не вечер. Солнце только поднималось над крышами. Лада лежала на скамейке, а он сидел рядом и слизывал с фольги почти растаявшую шоколадку. Зрелище было не слишком аппетитное.

– А что с… этим? Он пожал плечами:

– Там темно как в заднице. По‑моему, он опять исчез.

– Пистолет у него?

– Не знаю. Если найду фонарь, можно будет посмотреть.

– Не много от меня пользы, верно?

– Смотря что считать пользой.

– Слушай, давай дальше без меня. Я хочу сдохнуть. Честно.

Он вылизал остатки шоколада и рыгнул.

– А как же наша сделка?

– Да к черту сделку. Считай, что я тебя обманула.

– Идти сможешь?

– Ты меня не слушаешь?.. Куда идти?

– В свою церковь. А я пока гляну, что осталось от нашего иллюзиониста.

Он поднялся и направился ко входу в супермаркет.

 

* * *

 

Она полежала еще немного, собираясь с силами и с мыслями. В ушах звенело; та часть головы, куда пришелся удар, ощущалась как накачанная кровью резиновая подушка. Лед прикладывать уже поздно, даже если предположить, что он найдется где‑нибудь поблизости. Но хуже было осознание собственной никчемности. Похоже, случилось именно то, чего она больше всего опасалась и чего пыталась ни в коем случае не допустить: она стала обузой для другого человека. Причем для человека, с которым ее ничто не связывало, кроме его нелепых предсказаний. Возможно, и это было лишь сказочкой, придуманной им по доброте душевной специально для нее.

Но тогда действительно не стоило обременять его своим присутствием. Кто знает, может, не будь ее, ему удалось бы договориться с Нестором… Она приносит несчастье. Все, кто близко общался с ней в последние месяцы, заметно пострадали. Другие, более осторожные, шарахались от нее, будто от чумной. Она понимала почему: у этих других безошибочно срабатывал инстинкт самосохранения…

Она несла в себе зародыш беды и разрушения – второй зародыш за всю ее короткую жизнь. Первого из нее выскребли, потому что Карабас Барабас не хотел больше иметь детей, особенно внебрачных. По молодости и по глупости (или любя?) она согласилась, а потом уже было поздно думать о ребенке.

Эти мысли добавили ей если не сил, то злости. Нет, подыхать еще рановато. Иначе кое‑кому может показаться, что за маленькие грешки и большие ошибки платить не обязательно.

 

* * *

 

После солнечного света довольно неприятно возвращаться в темноту, где, скорее всего, никого нет, но где в любой момент может появиться человек, который однажды уже держал заряженный ствол у твоей головы. Параходу даже почудилось тогда, что он слышал какой‑то отдаленный щелчок – слишком отдаленный, чтобы быть щелчком затвора, – прежде чем сильный порыв невесть откуда взявшегося ветра поглотил и унес с собой все посторонние звуки…

Он открыл дверь подсобного помещения и подпер ее в таком положении подобранным тут же куском жесткого пластика. Запах аммиака был сильным, но Параход решил, что пару минут выдержит.

Электрический фонарь входил в стандартный комплект доставки, и очень скоро он обнаружил его рядом с ноутбуком (Нестор явно игнорировал «хозяина»), пайком (парень, к тому же, ничего не жрал – и откуда только силы брались?), пластиковой емкостью для питьевой воды и канистрами с бытовой химией.

При свете фонаря он осмотрел место недавней «беседы». Ни пистолета, ни сумки, которая интересовала его гораздо больше, не было. Параход искал тщательно, не поленившись согнуться в три погибели, что делал не часто. Нашел стреляную гильзу, но больше ничего. Трюк с исчезновением был поставлен идеально.

Его начало подташнивать, и он поспешно покинул помещение, захватив с собой фонарь.

 

* * *

 

Когда он вышел из супермаркета, Лада уже сидела на скамейке, глотая какие‑то таблетки. Остановившись перед ней, он поводил включенным фонарем из стороны в сторону.

– Я вот думаю, если он так нарывался, то почему с ним никто не хотел связываться?

– Ты о ком?

– О Диогене. А, ладно. Скорее всего, дурацкая байка.

Лада видела, что, кроме фонаря, в руках у него ничего нет, но, может, он был из тех, кто сует пушку за пояс, рискуя отстрелить себе ползадницы.

– Ну и что там?

– Только это, – он разжал кулак и показал ей гильзу.

– Плохо. Он псих.

– Ты думаешь?

– Ты же видел, как он лыбился.

– Он прошел комиссию.

– Я тоже прошла комиссию.

– Теперь понятно почему.

– Хочешь сказать, что некоторых из нас заранее похоронили?

– По‑моему, так всё и выглядит.

– Что тебе мешает отказаться прямо сейчас?

– А тебе?

– Ну, со мной всё ясно. Я человек конченый. Здесь не так скучно доживать. И не так скучно умирать…

Он молчал, уставившись в одну точку, будто внезапно вошел в транс.

– Ну? – сказала Лада, ожидавшая ответа, а потом поняла: что‑то не так.

Он находился там, куда подавляющему большинству людей путь заказан. На его лицо набежала тень; мускулы подрагивали, словно под кожей происходила мучительная борьба. Она опустила взгляд на его руку – ту, в которой была гильза. Пальцы непрерывно двигались, ощупывая, поглаживая, вращая кусок металла…

Наконец он содрогнулся всем телом, точно получив удар электротоком. Глаза сделались осмысленными, и он нашел ими Ладу. Затем открыл рот, и поначалу она с трудом узнала его голос.

– Кто еще, кроме тебя и Нестора, прикасался к пистолету?

– Ты имеешь в виду… здесь?

Он поморщился:

– Какого черта, конечно, не на заводе.

Она помедлила ровно секунду.

– Розовский. Мой «хозяин». Ты его, наверное, видел…

Параход кивнул и уточнил:

– Бывший «хозяин».

Тогда Лада не придала значения его словам. Вернее, восприняла их, как подтверждение своей полной самостоятельности.

– Кто еще?

– Да вроде…

– Вспоминай!

Она не понимала, в чем дело, но по его тону было ясно, что во время своего краткосрочного «отсутствия» он наткнулся на что‑то важное. Она попыталась прокрутить в памяти всё, что происходило с ней после того, как она вытащила игрушки из сейфа в «люксе» отеля «Европейский». Час за часом… День, ночь… Еще один день… и еще одна ночь. Пистолет постоянно находился у нее под рукой… если не считать тех не слишком продолжительных промежутков времени, когда она спала, ополаскивалась в душе или… ну да, лежала в отключке. Тот парень в церкви. Человек в черном. Свечка и всё такое… Ведь он наверняка обыскал ее, не так ли? И решил, что пистолет ей нужнее, чем фаллоимитатор. В этом он не ошибся, но неужели…

– Я тебе рассказывала про этого… который молился…

– Я помню. Не из наших. Чужой. – Параход щелкнул пальцами и сунул гильзу в карман джинсовой куртки. – Всё сходится.

– Что сходится?

– Расскажу по дороге.

 

* * *

 

Немного позже, когда они двигались в сторону окраины (двигались не очень быстро – Параход подстраивался под ее шаг, а она пыталась идти, а не ползти), Лада напомнила ему:

– Ты не ответил на вопрос.

– На какой?

– Почему не валишь отсюда. Прямо сейчас.

– Видишь ли… Давно хотел попробовать, каково это – быть конченым человеком.

Она стукнула его кулаком в плечо.

Он навел на нее фонарь и сказал:

– Эй, кто тут дерется? Ты конченая, что ли?

Они обнялись и засмеялись.

 

Бродяга: «Утро или вечер?»

 

Он лежал на снегу, не в силах пошевелить даже пальцем, а к нему приближалась голодная крыса. Подкралась, понюхала свернутое набок лицо, прошлась вдоль туловища, словно прикидывая, с чего начать. Потом забралась под пальто – наверное, там мясо было теплее.

Откуда взялась эта тварь, он не мог понять, да и не важно откуда. Важно, что чутье привело ее туда, где она могла утолить свой голод. Пока она не приступила к трапезе, бродяга успел задуматься над тем, что с ним случилось. Отчего его разбил паралич? Бог наказал – это ясно. Ему казалось, что он позаботился о Малышке как следует, но Богу виднее. Всё равно вину нельзя искупить полностью. Родился – уже виновен.

Он повернул голову, посмотрел прямо перед собой и впервые за много лет увидел звезды, сиявшие в зимнем небе. Их ледяной блеск был настолько идеален и далек от всего земного, что бродяга заплакал. В глазах засверкали десятки миниатюрных радуг. Это причиняло боль – но куда меньшую, чем жизнь с ее несправедливостью, грязью, обманом…

Потом вернулось ощущение холода и отрешенности. Во всяком случае, это была не худшая смерть – медленно растворяться в холодном сиянии, льющемся из бездонной темноты, которую не дано понять, но с которой можно слиться, забыв о вине и страдании.

Крыса не дала ему ничего забыть. Маленький четвероногий посланец Сатаны прогрыз дыру в одежде и добрался до мяса – остывающего, да, но пока не замороженного. Такого куска должно было хватить надолго. Крыса, по‑видимому, не могла поверить своему счастью, и всё еще действовала очень осторожно.

А он по‑прежнему не мог пошевелиться, несмотря на прикосновения когтей, хвоста, шерсти к голой коже. Бродяга в полной мере узнал, что такое пытка щекоткой, а потом крыса осмелела и начала прокладывать себе путь к его ливеру. Он услышал сводящий с ума тихий хруст и ощутил, как маленькие зубы голодной твари вгрызаются в его внутренности.

Он рванулся с силой, способной вытряхнуть душу из парализованного тела, но произошло нечто обратное. Душа вернулась туда, где отбывала пожизненное заключение уже много‑много лет.

Он проснулся.

 

* * *

 

Малышка промывала его рану.

Точнее, пыталась промыть – она не могла ни раздеть его, ни приподнять, ни повернуть. Одна ее рука почти бездействовала, а он был слишком тяжел.

Справа от него тускло горела свечка. Стены убежища окружали его. Никаких звезд, никакого снега посреди лета и, кажется, никаких крыс. Только спирали Календаря, вьющиеся по стенам, – бесплотный виноградник, взращиваемый и лелеемый им во славу Господню.

Он лежал навзничь на том самом месте, где свалился с ног. До своего топчана он так и не добрался. Падая, он, должно быть, задел детскую кроватку – та была опрокинута и сломана, но теперь это не имело значения. Взрослой Малышке понадобится новая, большая, кровать…

Заметив, что он очнулся, Малышка испуганно замерла. Боль, которую он испытывал, наверняка отразилась на его лице. Собственный стон как будто донесся откуда‑то издалека, едва слышный сквозь шум в голове. Невзирая на боль, бродяга снова почувствовал в груди средоточие тепла и света – всё, что было связано с Малышкой, никуда не делось, не вытекло с кровью, и, как он надеялся, останется с ним до самого конца. Слова «любовь», «признательность», «привязанность» ничего не значили для него. Он доверял только этому маленькому солнцу внутри себя, которое не давало воцариться там беспросветной тьме.

Он понял, что улыбается. Ободренная его улыбкой, Малышка снова принялась смывать корку свернувшейся крови. Он хотел бы взглянуть на свой бок, но на это пока не было сил. Что ж, он доверял ей. И пытался больше не издавать ни звука, когда она прикасалась к ране.

Он вспоминал, как заботился о ней, пока она была маленькой. Неужели ей придется возиться с ним, если он доживет до старости и превратится в развалину? Нет, Господь не может так зло подшутить над ним… но что‑то подсказывало: может. Просто бродяга, по причине своего ничтожества, не способен оценить посланные ему испытания. Эта мысль его успокоила.

Он наблюдал за Малышкой, за ее плавными движениями, за игрой света и тени на ее лице, за тем, как она вытирает пот со лба. В убежище и в самом деле было душновато. Сколько времени он пролежал без сознания? Время имело жизненно важное значение – стоит сбиться со счета, и в Календарь вкрадется погрешность, которая будет накапливаться изо дня в день, пока это не приведет к катастрофе. Почему‑то (бродяга не мог бы объяснить почему) он был уверен, что от правильности его расчетов, от точности Календаря, зависит существование города, а может быть, и чего‑то большего чем город.

Однако он заранее позаботился о том, чтобы не совершить фатальную ошибку. В нагрудном кармане его рубашки лежали часы, снятые с убитого им чужака. Это были не единственные часы, которые он мог взять в качестве трофея, – если позволяли обстоятельства, он снимал с тел всё, что тикало, – но другие его не устроили. Главным достоинством этих часов было то, что, помимо времени, они показывали число и день недели.

Он попытался поднять руку, и ему это удалось, хотя конечность казалась тяжелой, будто под кожу залили свинец. Малышка отшатнулась, едва он пошевелился. «Что ты, милая? Разве я когда‑нибудь замахивался на тебя?» Так он лишний раз убедился, что облучение не прошло для нее бесследно…

Он сунул руку себе за пазуху и нащупал часы. Пальцы плохо слушались и пока не годились для действий, требующих аккуратности и точности. – Помоги, – попросил он.

Она отложила розовую от крови тряпку, осторожно и даже робко протянула руку, достала из кармана часы и поднесла к его лицу.

Не так уж долго он провалялся без памяти. В окошке циферблата было то же число, что и в ночь побоища. Стрелки показывали половину восьмого. Надо бы выяснить – утра или вечера.

Для этого кто‑то должен выйти из укрытия. Выпустить Малышку – слишком рискованно. Бродяга был почти уверен, что чужаки придут снова (если уже не пришли) – и на этот раз их будет гораздо больше. Они наверняка устроят облаву – чего еще ждать от этой своры бешеных собак. Малышка может совершить самоубийственную глупость, едва окажется снаружи – настолько пагубно действует на бедняжку их излучение. Поэтому он не видел другого выхода, кроме как держать ее в укрытии, пока не минует опасность. Но и подвергнуть Календарь риску искажения он тоже не мог. Оставалось одно – очень тихо и осторожно выбраться самому.

Он начал поворачиваться на левый бок, чувствуя, что правый будто обсыпали порохом и затем подожгли. При попытке согнуться он не удержался от стона. Малышка следила за ним, широко открыв глаза. В отличие от прежней, маленькой, спавшей почти двадцать четыре часа в сутки, у этой всё сразу же отражалось на лице. А он и не подозревал раньше, как много разных чувств она испытывает. И не понимал, откуда берутся некоторые из них. Например, страх. Причем страх не перед чужими, а перед ним. Он улавливал разницу. Он нутром чувствовал, когда его боялись, – точно так же, как, наверное, Господь чувствовал ужас, который вселял в сердца своих рабов. Бродяга был абсолютно уверен, что ни разу не дал ей повода бояться. Так в чем же дело, солнышко?..

Наконец ему удалось сесть. Он отвернул заскорузлую от крови полу рубашки и увидел выходное отверстие. Оно было меньше, чем казалось по ощущениям, но значительно больше, чем хотелось бы. Учитывая то, как давно он мылся, какой была его одежда и как обрабатывалась рана, вырисовывалась вероятность заражения – достаточно большая, чтобы всё‑таки проделать дыру в его слепой убежденности, будто Господь убережет его и от этой напасти… для чего‑то худшего.

Пистолет. Он вспомнил про еще один ценный трофей – пистолет, который сунул в карман пальто. Пока он был без сознания, Малышка вполне могла вытащить его. Он нащупал пистолет и успокоился. Не вытащила. Излучение сюда не проникало.

Он пошарил рукой вокруг себя. Малышка наклонилась и подвинула к нему лежавшую на полу аптечку. Когда‑то он неплохо разбирался в медицинских препаратах… правда, его коньком были нейролептики. Он мог бы рассказать много интересного об их действии. Вот только кому рассказывать и зачем? Чтобы развеять некоторые психиатрические мифы? Но он на собственной шкуре убедился, что эти мифы могут быть полезны. Разве не благодаря им он выжил и сохранил рассудок?..

Порывшись в аптечке, он нашел порошковый антисептик, разодрал упаковку зубами и высыпал содержимое в розовое отверстие, на дне которого что‑то омерзительно подрагивало. Наверное, это и называют плотью – испуганное трепещущее мясо, спрятанное под кожей, чтобы не выглядело столь обнаженно‑уязвимым.

Обнаружив в аптечке глюкозу, он потряс в воздухе ампулой и ткнул пальцем себе в вену. В ответ на эту пантомиму Малышка покачала головой. В ее взгляде была растерянность. Он посмотрел на свои руки. Мало того, что они плохо слушались, так еще и дрожали. Нет, без ее помощи не обойтись. Он протянул ей два одноразовых шприца и сломал ампулу. Трех рук на двоих оказалось достаточно, чтобы кое‑как ввести глюкозу обоим.

Он сразу ощутил прилив энергии. Однако эффект мог быть недолгим, поэтому следовало поторапливаться. Он погладил Малышку по голове и повторил фразу, произнесенную им уже бессчетное количество раз:

– Подожди, я ненадолго.

Не меньше пяти минут и почти все силы он потратил на то, чтобы приотворить поворотную стену. Для этого пришлось вращать массивный маховик, наверняка позаимствованный бывшим хозяином в настоящем бомбоубежище времен холодной войны. Он уже не помнил толком, как ему удалось задвинуть стену минувшей ночью, – задача казалась непомерно трудной. Разве что Малышка помогла…

Рана снова начала кровоточить. Он понял, что очень скоро может снова отключиться, но это его не остановило. Наконец он счел образовавшийся проем достаточным. Протиснувшись в него, он оказался в гараже, ворота и наружную дверь которого всегда оставлял закрытыми, но никогда не запирал изнутри, чтобы не привлекать внимания возможных визитеров. Так же он поступил и в последний раз.

Свечки, догоравшей в укрытии, едва хватило, чтобы осветить боковую стену гаража, вдоль которой стояли стеллажи с инструментом и другим, давно уже бесполезным, барахлом. Посередине находилась яма, накрытая тонкими листами фанеры и превращенная бродягой в ловушку. Дно ямы было утыкано заточенными стальными прутьями строительной арматуры.

За всё время существования ловушки в нее еще никто не попался. Не случилось этого и сегодня, хотя человек, спокойно сидевший на сложенных под противоположной стеной покрышках, должен был пройти совсем близко от ямы и вполне мог оказаться первым мертвецом, истекшим кровью на дне. Однако не оказался.

Бродяга собирался это исправить. Уже доставая пистолет, он понял: что‑то здесь не так. Этот – не из чужих. Вернее, из чужих, конечно, но явно не охотник, иначе застрелил бы его еще тогда, когда он только высунулся из‑за двери. У незнакомца была возможность убить бродягу и десятком других способов – возможность, которой он не воспользовался. Впрочем, с человеческим коварством бродяга был знаком не понаслышке, а кроме того, у него за спиной была раненая Малышка. Поэтому он решил перестраховаться. Парень упустил момент – так кто ему доктор? Теперь преимущество было у бродяги.

Он извлек из кармана пушку и навел на незнакомца. А заодно рассмотрел его получше.

Нежданный гость показался ему почти стариком. Седая борода, длинные нечесаные волосы, грязная одежда. Нет, он выглядел не так, как чистоплюи, недавно отправленные бродягой на тот свет. Скорее, он напоминал тихих, которые раньше тоже обитали в городе, но никогда не мешали бродяге жить. Ему было бы жалко убивать тихого, не говоря уже о несправедливости подобного деяния. Оно означало бы, что бродяга взял на душу еще один черный несмываемый грех.

Он буквально разрывался между страхом Божьим… и Его же приказом любой ценой защитить Малышку.

– Надо поговорить, – сказал Седоволосый, и лишь тогда бродяга окончательно раздумал стрелять. До него дошло, что без посторонней помощи он не сможет уберечь Малышку от надвигавшегося зла. Обнаружить убежище – дело времени, да и нельзя просидеть в подземелье вечно.

Но было что‑то еще, помимо этих, чисто рассудочных, аргументов. Он ощутил некое отдаленное родство с Седоволосым и попытался вспомнить, когда в последний раз испытывал нечто подобное. Оказалось, очень давно. А людьми, часть которых он принимал за братьев по несчастью, были другие пациенты психушки, где он провел долгие двенадцать лет.

Бродяга опустил руку с пистолетом, после чего спросил:

– Сейчас утро или вечер?

 

Каплин: «Используй Оджас»

 

На словах это звучало не слишком вдохновляюще, а на деле предстало и вовсе чем‑то беспросветным, причем в прямом смысле слова. Когда выяснилось, что идти доведется подземельем, Каплин хотел было отказаться наотрез (он даже в метро никогда не спускался) – просто чтобы увидеть, к какой аргументации прибегнет ведьма и что сможет с ним сделать. Так сказать, сдаться на милость. Не верилось, что это будет хуже, чем сунуться к ребятам, которые следят за чистотой рядов в здешнем концентрационном раю.

Но он переоценил собственную важность – прежде всего, в ее глазах. То ли из‑за болезни, то ли по причине излишней цивилизованности, вселяющей веру в мифические права человека и гарантии личной безопасности, он как‑то упустил из виду, что всё случившееся с ним было его проблемой, для решения которой он еще ничего не предпринял, да к тому же прозевал момент, когда с проблемой можно было благополучно разминуться, сделав проекту ручкой. А теперь всё выглядело как еще одно подтверждение папиных слов: «Каждый платит за себя». Если в счет включены еще и удовольствия, то Каплин мог считать, что с ним обошлись справедливо, какую бы странную форму эта самая справедливость не принимала, маскируясь под черную полосу в жизни или чей‑нибудь злой умысел.

Итак, он открыл рот, чтобы отказаться. Возможно, даже для того, чтобы завуалировано послать ведьму туда, где действительно был бы не прочь ее увидеть – когда ему полегчает. И тут его взгляд, избегавший ее неестественно светящихся глаз, снова упал на окно. За стеклом он увидел нечто, заставившее его на какое‑то время забыть, насколько ему хреново.

Он встал из‑за стола и сделал несколько шагов к окну. Увиденное поразило его гораздо сильнее, чем он хотел себе признаться. Тем более что там, снаружи, не происходило ничего особенного – никто не ходил по воде, и свиньи не парили в небе. Пейзаж оставался безлюдным, и никакого намека на человеческое присутствие. Над мертвым городом тихо шел снег.

Конечно, это не было настоящим январским снегопадом и, скорее, напоминало первое дыхание зимы в ноябре, когда редкие снежинки крупой посыпают голую землю и жидкая грязь покрывается по утрам тонкой коркой льда. Здесь всё это выглядело как реквием по мечте. А заодно по самому Каплину, безнадежно заблудившемуся в чужом, на редкость устойчивом кошмаре, похожем на постмодернистский роман, автору которого проще признать несостоятельной любую действительность, чем себя. Но всё же отличие имелось: от этой реальности он не мог проснуться.

Это был не его мир – окончательно и почти бесповоротно. Он понял, что без посторонней помощи ему отсюда не выбраться. Возможно, никогда не выбраться. Но пока еще надежда была.

– Как насчет теплой одежды? – спросил он, не оборачиваясь.

– Без проблем, – с готовностью отозвалась ведьма. – Пойдем.

Он ничего не мог с собой поделать – даже если ему казалось, что это еще один шаг в заранее расставленную ловушку. Они вышли за дверь. То, что он видел через стекло, не было обманом зрения. Внутренний жар не спас от наружного холода. Каплин догадывался, что мгновенно сделался синим, а трясло его уже давно. Теперь, возможно, стало трясти еще сильнее.

Он покосился на ведьму. Эта, похоже, вообще не замечала перепадов температуры. Ее кожа всё так же отливала медью и казалась твердой. Он подавил в себе желание проверить это – тем более что у него не было при себе ничего, чем можно вскрыть хотя бы консервную банку…

Он последовал за ней. Она обогнула дом и направилась к пустующему вольеру. Но оказалось, что не такому уж пустующему. Во‑первых, внутри имелось несколько кучек дерьма. Во‑вторых, в дальнем углу лежал человек. Судя по снежинкам, которые падали на его лицо и не таяли, он был мертв, и уже достаточно давно. Вблизи стала очевидной причина смерти: голова была свернута набок так сильно, словно последнее, что он собирался сделать при жизни, это посмотреть на собственную спину. Крови нигде не было – разве что под снегом.

На лице мертвеца этот снег образовал что‑то вроде ажурной маски. Тем не менее Каплин был уверен, что видит его впервые. В противном случае он запомнил бы клочковатую рыжую бородищу и надбровные дуги, которым позавидовал бы питекантроп, – они смахивали на козырек над провалившимися глазами. На мертвеце был длинный плащ неопределенного цвета, подбитый густым темным мехом и с капюшоном, болотного оттенка штаны и огромные грязные сапоги с необычными подковами в виде трилистника, напомнившими Каплину старую эмблему фирмы «adidas».

Несмотря на удручающее состояние мозгов в результате термообработки, он еще не утратил способности выстраивать элементарные логические цепочки. Ну что же, вот он и узнал, как выглядит собаковод. Не похоже, что с такими можно договориться по‑хорошему. Более того, не похоже, что при встрече ему вообще дадут открыть рот. «Оглянись вокруг, – напомнил он себе. – У тебя есть выбор?»

– Одевайся, – сказала ведьма и ткнула пальцем в мертвеца.

У него стало кисло во рту. И не только кисло. Одновременно он почувствовал привкус ржавчины, откуда‑то повеяло запашком разложения.

– Это всё, что ты можешь предложить?

– Ты думал найти здесь магазин?

– Нет, не думал… Смотрю, джинсы на тебе почти новые, и прикидываю, с кого ты их сняла.

– Джинсы – это чтобы ты соображал головой, а не членом. Ты явно не из тех, кто умеет контролировать свою сексуальную энергию.

– Напрасно старалась. Ты не в моем вкусе. – Тут он соврал. Она была очень даже в его вкусе. В другом месте и в другое время его основной инстинкт наверняка не дремал бы, но в том‑то и дело, что и время было неподходящим, и место ой не то…

– Ну так что, будем трепаться, одеваться или обойдешься?

– Может, скажешь, как ты это делаешь?

– Делаю что?

– Стоишь почти голая, и мороз тебе по фигу…

– Научись слушать для начала. Я же только что сказала: «контроль». Не растрачивай энергию попусту. Используй Оджас.

Каплин хотел сплюнуть, однако во рту было сухо, как в колбе лампы накаливания. В результате он просто обреченно шагнул к мертвецу. Когда нагнулся, в глазах у него потемнело. Накатила тошнота, но с этим он справился. Справиться с собаководом оказалось сложнее. Тот был чертовски тяжелым и вдобавок полностью окоченевшим. «Используй Оджас, твою мать! – издевался внутренний голос, пока Каплин корячился, пытаясь перевернуть мертвеца сначала на один бок, затем на другой. – А может, ты не расслышал и она сказала „джаз“?..»

Спустя несколько очень долгих минут он с большим трудом освободил собаковода от плаща. Ведьма со всем своим «Оджасом» не очень‑то рвалась ему помогать. Мертвец остался в сюртуке грубого сукна со множеством карманов и в штанах, которые могли быть отдаленными предками джинсов, – с заклепками в паху и брезентовыми накладками на коленях.

Вся одежда была размера на три больше той, что носил Каплин. Это же касалось и сапог. Стаскивать с трупа обувь почему‑то казалось ему особенно отвратительным, а кроме того, он знал: в походе нет ничего хуже, чем натертые ноги. Он решил ограничиться плащом, договорившись с собой, что это можно считать компромиссом между мародерством и выживанием.

Тут главное было не смотреть на себя со стороны, а то от абсурдности происходящего опустились бы руки. Он вспомнил, в какие ситуации вгонял своих персонажей, от души этим забавляясь, и подумал, что ему еще повезло… с автором.

Наконец он натянул на себя холодный, точно сам мертвец, плащ собаковода. Как и ожидалось, полы волочились по земле, а одежда легла на плечи тяжелым грузом. Каплин засомневался, далеко ли уйдет в этом. Зато, если застегнется, сойдет за собаковода – шагов с двадцати по крайней мере. Особенно с поднятым капюшоном.

Вопрос, что будет дальше с мертвецом, явно относился к разряду лишних. Каплин почему‑то сомневался, что после его ухода ведьма примется рыть могилу под убитым молнией деревом, похожим на скорбящего ангела (картинка выглядела весьма художественно). Значит, лежать собаководу под снегом до весны – хотя вообразить весну в этом месте мог только очень большой оптимист. Для такого оптимизма Каплин был неподходяще одет, не говоря уже обо всем прочем. Он склонялся к тому, чтобы побыстрее проститься с мертвецом, однако это было еще не всё.

Ведьма непринужденно перешагнула через лежащий навзничь труп и ощупью прошлась по карманам сюртука. Вытащила коробку размером с небольшую книгу, внутри которой что‑то глухо тарахтело. Каплину это напомнило дорожные шахматы из времен его детства, однако вряд ли ведьму заботило, как и чем он будет развлекаться на досуге.

– Держи, – сказала она, протягивая ему коробку.

– Что это?

– Оджас его стаи. Которая теперь может стать твоей.

– Какой еще стаи?

– Собачьей. Сейчас он отключен, собачки разбежались, но вскоре начнут искать нового хозяина. Первое, что делает собаковод, это собирает стаю, используя Оджас.

Каплин беззвучно застонал.

– Эй, а раньше ты не могла сказать?

– Это что‑нибудь изменило бы?

«Сука», – произнес он, но опять‑таки не вслух, и взял коробку. Ведьма кивнула, улыбаясь, как будто услышала о себе кое‑что лестное.

Покрутив коробку в руках, Каплин понял, что штуковина с секретом и открыть ее будет не просто. Ему показалось, что внутри коробки находятся чьи‑то косточки или зубы, но выяснять сейчас, так ли это, ему не хотелось.

– Ну вот, – она оглядела его с ног до головы, словно заботливая мамаша, провожающая ребенка в школу, – теперь ты одет, как собаковод, у тебя Оджас стаи, и ты знаешь, что иначе отсюда не выбраться. Попробуй, и кошмар закончится… для нас обоих.

– Как тебя зовут? – спросил Каплин неожиданно для себя самого.

– А тебе зачем?

– Хочу знать, кого благодарить за предоставленный шанс… когда буду подыхать.

– Благодарить не надо. Но если придется молиться всерьез, обращайся к Металлике.

– Ого. Металлика у нас за Господа Бога?

– Не совсем. Просто на картах у Господа Бога этих мест нет. А на моих есть.

– Это утешает.

– Вот и отлично. Готов?

– К чему?

– «К темноте, которая есть причина безумия в каждом из нас».

Она явно кого‑то процитировала, и на это он не нашел что ответить. Ведьма, скромно намекнувшая, что ее следует называть Металликой, нагнулась и взялась за бронзовое кольцо, присыпанное песком и опилками, а потому раньше Каплиным не замеченное. Как выяснилось, под деревянной крышкой был вход в подземелье. Очень старая на вид, но неплохо сохранившаяся кирпичная лестница уводила в кромешную темноту. Проход под сводчатым потолком выглядел достаточно широким для одного человека, и в нем, наверное, могли бы разминуться двое, однако Каплина немедленно охватила старая знакомая клаустрофобия.

От ведьмы это не ускользнуло. В ее прищуренных глазах была насмешка и что‑то еще, чего он даже не пытался понять, потому что как раз в эту минуту пытался справиться с приступом паники и, если бы знал, где хранится его драгоценный Оджас, непременно бы им воспользовался. Но так и не нашел внутри себя ничего, с чем можно было сунуться в подземелье и при этом выглядеть более или менее пристойно.

– Далеко идти? – спросил он, оттягивая неизбежное.

– Это зависит от тебя. Могу сказать одно: чем дольше идешь, тем меньше шансов попасть туда, куда тебе нужно. К темноте, знаешь ли, привыкаешь…

Пару секунд он прикидывал, что лучше – разбить ее красивые губки и потом стыдиться своего неджентльменского поступка или сдержаться и потом сильно об этом жалеть. Но намерение ударить оказалось скоротечным и быстро прошло. В желудке свинцовой змеей свернулся страх, и вот этого, он знал, ему не переварить. Спросить про фонарь – зачем? Чтобы услышать какую‑нибудь херню вроде: «Фонарь не осветит твою внутреннюю темноту»? Нет, с него хватит.

Он сунул в карман плаща коробку, внутри которой тарахтел Оджас еще не пойманных собак, и, не попрощавшись, стал спускаться в подземелье, что для него было равносильно медленному погружению в чан с серной кислотой.

А потом крышка люка опустилась, и Каплину сделалось совсем хорошо.