Параход и бродяга: «Никаких врачей»

 

– Успокойся, – сказал Параход самым проникновенным тоном, на какой только был способен, – я никому ничего не скажу.

 

* * *

 

Бродяга подумал, что это может оказаться чистой правдой в двух случаях: если он не станет тянуть резину и пристрелит Седоволосого прямо сейчас… и если повернуть дело так, чтобы навесить на старикана те четыре трупа. Или больше, чем четыре, – война ведь еще не закончена, правда?

«Уж не хочешь ли ты спихнуть на него часть своих новых грешков, а заодно и старых?» – раздался где‑то в глубине сознания тонкий голосок, который, возможно, принадлежал совести, но скорее всего, Божьему посланцу, надзирающему за бродягой на протяжении долгого искупительного срока.

Нет, конечно, ничего такого у него и в мыслях не было. Просто он считал, что в войне с чужими все средства хороши. Правда, неопределенный статус Седоволосого внушал некоторые сомнения и чувство неуверенности в собственной правоте. Оставалось надеяться, что Господь направит его мысли и намерения в нужное русло.

А нужда в этом усиливалась с каждой минутой. По мере того как в памяти бродяги всплывали и обретали ясность события минувшей ночи, на него, словно оползень черной земли, наваливалась тяжесть содеянного. Он снова совершил смертный грех – на сей раз четырехкратный. И то, что это сделано ради спасения Малышки, почему‑то не перевешивало (и даже не приподнимало) на его внутренних весах чашу вины, опустившуюся так низко, что ее уже поджаривало адское пламя. Перед ним замаячил еще один приговор, еще один срок, который будет добавлен к уже отбытому, еще одна вечность в здешней преисподней…

Придавленный к стене отчаянием, он с опозданием заметил, что Малышка подошла ближе. То, что она не боялась незнакомца, как будто говорило в пользу последнего, а может, они все трое сошли с ума. Бродяга окончательно утратил простоту своего прежнего мирка – да и разве могло быть иначе, когда в него вторглись проклятые крысы дьявола!

 

* * *

 

– Меня ищут? – спросила Елизавета у Парахода.

– Если ты имеешь в виду наших доблестных охранников, то нет.

– Это потому, что… – Она запнулась и как будто хотела поднять левую руку, но, видимо, присутствие бродяги мешало ей сделать это. Параход и так догадался, что она имела в виду пропавший браслет.

– Никого из нас они уже не ищут.

– А кто? – испуганно пискнула она.

Парахода это озадачило. Он знал, где теперь ее побрякушка, да и с человеком, набросившимся на Ладу в церкви, кажется, всё более или менее прояснилось – но что делать вот с этой дамочкой, которая явно не хочет, чтобы ее нашли? Она даже не спросила, что случилось. Она спросила: «А кто?» Несмотря на очевидные странности в поведении, Параход не считал ее помешанной. Как и раньше, на «большой земле», помешательство было самым легким способом объяснить всё находящееся за гранью понимания. Что связывало бывшую (теперь уже точно) участницу проекта и ходячее кладбище парфюмерии, он мог вообразить с большим трудом, однако не исключал, что путь к затуманенному сознанию бродяги лежит именно через эту женщину. И он начал осторожно прощупывать почву.

– Ты кого‑то боишься?

Она по‑прежнему прятала руки, но, несмотря на полумрак, Параход успел заметить, что они запачканы в крови – возможно, в ее собственной, потому что женщина была ранена.

– Почему вы так решили?

«А тут и решать нечего, достаточно на тебя посмотреть». Вслух он этого, конечно, не сказал. Тут требовались мягкие методы.

– Тебе нужен врач. И тебе тоже, – Параход посмотрел на бродягу, который что‑то шептал себе под нос, привалившись к стене и полузакрыв глаза. Наверное, молился. Какой всё‑таки набожный парень. Если бы он еще не вырывал зубами глотки…

Но уже в следующую секунду бродяга оскалился, как одичавший пес, и стремительно выбросил руку к его лицу. Параход даже не успел отшатнуться. Он увидел в нескольких сантиметрах перед собой окровавленную ладонь, изувеченную посередине (давняя рана сильно напоминала затянувшуюся пробоину от гвоздя размером с железнодорожный костыль), и хищно загнутые траурные ногти.

– Никаких врачей, ты понял? – яростно прошипел бродяга, сверкнув желтыми от гноя глазами.

– Хорошо, никаких врачей, – немедленно согласился Параход, ощутив холодную влагу под волосами на голове.

 

* * *

 

При слове «врач» в мозгу бродяги включился заржавевший, но еще вполне исправный механизм долгосрочной памяти – и старые вагончики покатились по таким же старым рельсам, дребезжа и постепенно набирая ход. Вот только вид из мутных окошечек был не таким, на который рассчитывал Параход. Там мелькали картины, имевшие мало общего с помощью больным, облегчением их страданий и, тем более, излечением. Нет, там «врачи» приходили в сопровождении одного или двух верзил (вроде тех, с которыми бродяге недавно пришлось иметь дело, – может, еще и поэтому он был так успешен?) и задавали дурацкие издевательские вопросы, но чаще не задавали, а предписывали пирогенную терапию, после которой температура поднималась до сорока, начинались делириумные расстройства, – однако сопутствующие этому рвота и желудочное кровотечение казались просто мелкими неприятностями по сравнению с пыткой под названием ЭСТ. Да, бродяга застал то время, когда электросудорожную терапию еще не отменили по гуманным соображениям, однако дьявольская хитрость так называемых «врачей» заключалась в том, что и после официальной отмены ЭСТ можно было практиковать с согласия пациента! Ясное дело, с получением «согласия» проблем не возникало, а если возникали, как в случае с человеком, которому в будущем предстояло сделаться бродягой, слугой Господа и защитником Малышки, то санитары по приказу врачей «улаживали вопрос». Результат такого улаживания иногда был худшим, чем последствия самой терапии, поэтому неудивительно, что воспоминания бродяги о тех временах смахивали на фильм ужасов, хранившийся на дальней полке, а его личный счет к «врачам» вряд ли сильно отличался от намерений бывшего узника концлагеря по отношению к своим мучителям.

 

* * *

 

В общем, с предложением врачебной помощи Параход немного промахнулся, но не мог же он предвидеть всё. По правде говоря, он начал жалеть о том, что сунулся в эту нору. У него хватало своих проблем (до сих пор выглядевших трудноразрешимыми – если вообще разрешимыми), чтобы взваливать на себя заботу о двоих раненых, как минимум один из которых был непредсказуем, словно паровой котел с поврежденным аварийным клапаном. Он мог взорваться в любую секунду, но мог не взорваться никогда. Находиться с ним рядом было всё равно что играть в «русскую рулетку». Хотя, если бы Параходу предложили выбирать, он выбрал бы «рулетку» – в этой игре он имел бы больше шансов.

– У нас есть лекарства, – внезапно сказал бродяга, сменив гнев на милость, и даже с какой‑то затаенной гордостью – мол, видишь, как я о ней забочусь!

На этот раз Параход решил не испытывать судьбу и ограничился кивком. Елизавета всё так же неотрывно смотрела на него, а он не мог понять, чего в ее взгляде больше – надежды или страха услышать плохие новости. Хотя, казалось бы, куда хуже…

Наконец она осмелилась произнести:

– Вы видели кого‑нибудь… не из наших?

– Не видел, но знаю, что здесь происходит что‑то странное. В городе появился кто‑то… чужой.

При слове «чужой» бродяга сделал яростное лицо и энергично задергал головой.

Елизавета выглядела так, словно находилась в шаге от обморока. Но ее хватило на довольно длинный совет:

– Если увидите, не заговаривайте с ними, лучше вообще не попадайтесь им на глаза. Это страшные люди…

– Я не вполне уверен, что это люди, – осторожно заметил Параход. – Может, мы говорим о разных… м‑м‑м… гостях? Тебе проще – ты хотя бы знаешь своих в лицо.

Елизавета исподтишка посмотрела на бродягу и мгновенно отвела глаза. Параход понял, что попал в точку. Кто бы ее ни искал, мысль о «спасителях» внушала ей ужас. Что же ты такого натворила, Малышка? Он не мог поверить, что кто‑то сунется сюда лишь за тем, чтобы отомстить этому безобидному на вид созданию. А если причина – не месть? Если всё обстоит как раз наоборот? Черт возьми, он упустил из виду те самые благие намерения, которыми, по слухам, вымощены дороги в места не столь отдаленные… вроде этого города.

Между тем бродяга уставился на него неприятным подозрительным взглядом:

– Ты с кем собирался поговорить?

Это уже слегка смахивало на ревность. Не волнуйся, мужик, никто не забирает у тебя твою новую игрушку… по крайней мере пока.

– Конечно, с тобой, – заверил его Параход. И увидел, что бродяга зашатался.

Глаза наполнились коричневатой мглой, будто затмение коснулось не только сознания. Его качнуло в сторону ямы, прикрытой фанерными листами, и на физиономии появилась неожиданная ухмылка, словно кто‑то посторонний, тоже имевший доступ к мускулатуре этого лица, вполне оценил иронию ситуации («не рой другому яму…» и так далее). Бродяга уже явно ничего не видел – во всяком случае, ничего реального – однако инстинкт умирает последним. Его ноги двигались независимо от потерявшего равновесие тела, исполняя нелепый и почти комический танец под распахнувшимися полами тяжелого черного пальто…

Параход не успел понять толком, что происходит. Он почувствовал, что от ямы разит смертью еще тогда, когда впервые заглянул в гараж, – причем он не был уверен, что ощутил уже наступившую смерть. Он рванулся вперед, схватил бродягу за воротник и враз понял, что мужик слишком массивен для него. Земное притяжение напомнило обоим, что в конце концов оно всегда побеждает. Бродяга исполнял последние па своего предсмертного танца, балансируя на краю ямы. Параход оказался втянутым в этот медленный вальс, который должен был очень скоро закончиться падением.

И неминуемо закончился бы, если бы не Малышка. Вырубаясь, бродяга прохрипел это имя, и в следующую секунду Параход почувствовал, что она вцепилась сзади в его куртку и у него появился противовес. Только благодаря этому он сумел кое‑как выровняться. Падающее тело винтом скользнуло вниз. Параход подхватил бродягу, который вдруг оказался повернутым к нему лицом. Со стороны это выглядело так, будто они пытаются обняться, а женщина изо всех сил старается им помешать. Но по крайней мере яма уже осталась в стороне. Все трое по инерции навалились на стену, и бродяга сполз по ней, превратившись в бесформенную кучу на полу гаража.

Параход прислонился лбом к холодной каменной поверхности, чувствуя, что маленькие руки намертво вцепились в него сзади, словно сведенные судорогой. Ну вот, теперь, когда им никто не мешает, он, наконец, узнает у этой крольчихи, какого удава она боится больше… Он испытывал к ней острую жалость. Чужая беззащитность причиняла ему почти физическую боль, собственная – вызывала стыд и ненависть к себе. Сейчас он не чувствовал себя беззащитным – он хотя бы мог положить руку на пятно крови посреди дороги и вовремя сбежать. Воспользовался ли он этой возможностью – другой вопрос.

Он медленно повернулся, чтобы не испугать… как ее… Малышку. Она дрожала. Он не чуял ее запаха – только заимствованную одеждой вонь бродяги, с тяжелым оттенком свежей крови. Параход обнял ее и погладил по голове, догадываясь, что сейчас она не видит различия между ним и этим парнем, который с чего‑то взялся ее охранять и защищать. Но, поскольку Параход не поручился бы, что тот вырубился надолго, он начал очень аккуратно освобождаться из ее объятий, напоминавших моток колючей проволоки – и это несмотря на раненую руку.

Она вскрикнула от боли, а вслед за этим ее прежде затравленный взгляд сделался просто растерянным. Она обмякла и перестала сопротивляться его попыткам сдвинуться с места. Параход воспользовался этим, отвел ее подальше от ямы и вернулся к бесчувственному телу бродяги. Задержав дыхание, склонился над ним и сунул руку в карман пальто, где находился пистолет. Ему показалось, что рука угодила прямиком в змеиное кубло. Внутренняя ткань кармана была одновременно липкой, холодной, шершавой и затвердевшей, чем напоминала мятую жесть.

Иногда – очень редко – случалось такое, что на него накатывало от одного‑единственного прикосновения к какому‑нибудь существу или чьей‑нибудь вещи. Он помнил каждый из этих случаев – и ни разу ничего подобного не произошло по его желанию. Вот и сейчас накатившая волна мешала ему, была совершенно лишней, ненужной, отнимала убегающее время – но с тем же успехом он мог бы пытаться остаться сухим в воде, накрывшей его с головой. За пару секунд, пока пальцы нащупывали пистолет и извлекали его, выворачивая карман, вместе с сухими крошками хлеба, дохлыми насекомыми, разноцветными мелками и тем неузнаваемым, во что превратились перегнившие фрукты, Параход успел получить ударную дозу информации, впрыснутой в его мозг почти насильно. Следствием была кратковременная слепящая вспышка головной боли – и это только на первых порах. Что будет потом, когда капсулированный яд начнет просачиваться, он не знал, да и не хотел об этом думать.

Завладев оружием («Сероглазая, наверное, будет счастлива» – он предпочел вызвать в воображении и удерживать по мере возможности ее образ), Параход повернулся и наткнулся на Малышку, которой, похоже, снова почудилось невесть что. Может, она решила, что он всё‑таки один из тех, кто искал ее, чтобы прикончить? Два лица, воображаемое и действительное, были совершенно разными; накладываясь одно на другое, они мешали друг другу существовать. Более того, гибрид получался настолько уродливым, что Параход на секунду заподозрил, что понемногу поддается искажающему влиянию темной изнанки города. Деформация восприятия, инъекция прикосновением, взывающая к жалости жертва паранойи – но и это не всё. Что‑то еще было за стеной, какая‑то хроника безумия, тем не менее тесно связанная с реальностью… может быть, даже программирующая реальность?..

Он сунул пистолет в карман куртки, чтобы не пугать Малышку, и сказал ей:

– Что бы ни случилось, не наступай на фанеру.

Он не был уверен, что она его поняла, поэтому взял ее за неповрежденную руку и потянул за собой в убежище. Она была податлива, как восковая кукла. Если верить бродяге, где‑то здесь должны были храниться лекарства, и ей не мешало бы дезинфицировать рану. Но когда он увидел стены, исписанные и разрисованные красным мелом, он на какое‑то время забыл о женщине.

Параход застыл на месте, пораженный странными, не похожими ни на что виденное им ранее, изображениями. Это напоминало огромные спиральные раковины, окаменелости чередующихся дней и ночей, отпечатавшиеся в осадочных породах. Впечатляли даже не столько равномерно распределенные, явно рассчитанные и тщательно выстроенные периоды из тысяч насекомоподобных значков, сколько замороженная в них энергия, пойманное в ловушку и остановленное время, готовое сорваться с цепи в случае гибели сторожа, хроникера, безмозглого автомата судьбы или кем там еще был изгой, обслуживавший эту информационную бомбу…

 

* * *

 

Потом, по мере того как он начинает воспринимать что‑то, помимо засасывающих в себя его взгляд и прямо‑таки завораживающих воронок, ему становится ясно: это место – тайное убежище, алтарь и, возможно, воплощение представлений бродяги о надежной тюремной камере. Во всяком случае, оно было таковым до появления здесь Малышки… и его, Парахода, вторжения. При свете догорающей чадящей свечи он видит брошенную на полу аптечку, окровавленные тряпки, сломанный топчан, бидон с водой, ящик с овощами… Мысль, что эту грязную ночлежку безумца можно осквернить, на первый взгляд кажется дикой, однако почему‑то именно слово «осквернение» не выходит у него из головы. Когда он понимает почему, становится поздно.

Он слышит позади себя сиплый рык, в котором нет уже ничего человеческого, и сдавленный вопль Малышки. Удар в спину сбивает его с ног, и он врезается в стену. Последнее, что он видит прямо перед собой, – багровая спираль ввинчивается в каменную плоскость, взламывая двумерность и уводя в непостижимые пространства, куда нет доступа плоти и может проникнуть лишь освобожденный дух. Параход успевает разглядеть это лишь потому, что время и впрямь растягивается, словно упругий канат, привязанный к его сознанию, и в точке максимального растяжения останавливается. Ему даже кажется, что оно вот‑вот потечет в обратном направлении, сжимаясь и ускоряясь, он вернется из запредельности обновленным, умудренным неким знанием, и будет выброшен из города, предупрежденный об опасности и благодарный за спасение до конца своих дней. Но… Свеча гаснет от воздушной волны, которая сопровождает огромную черную тень, распростершуюся над ним, и яростный хруст боли, напоминающей спрессованный в долю секунды визит к хирургу‑стоматологу, оборачивается бездонной темнотой.

 

Лада: «Поднимай эту сучку»

 

В тревожной тьме угадываются очертания мебели, потолок и стены ее дома на Лаго‑Маджоре. У нее не возникает вопроса, почему она здесь, а не где‑нибудь в другом месте – например, в заброшенном городе на своей неласковой родине. Всё воспринимается как само собой разумеющееся. И ночь за окнами – та самая, когда к ней явился Барский в обществе наемного убийцы. Или вернее было бы сказать: явилась парочка наемных убийц?

Эта неопределенность заставляет ее остерегаться обоих – бывшего любовника и его напарника, который то ли не вышел ростом, то ли действительно еще ребенок, нарядившийся словно дешевый гангстер первой половины двадцатого века. При этом ее не покидает подозрение, что сопляк с нескрываемым удовольствием и завуалированной издевкой играет им же выбранную роль, а заодно исполняет виртуозные пассажи на ее перенапряженных нервах, – а каков он на самом деле, ей никогда не понять до конца.

Ее взгляд то и дело притягивают его черно‑белые лаковые штиблеты. Есть в них что‑то клоунское, но ни в коем случае не смешное – может быть, из‑за едва заметного пятнышка крови на безупречно белом носке правого штиблета.

А еще у него в руке опасная бритва. Он держит ее элегантно, словно парикмахер старой школы, но у Лады нет и тени сомнения в том, что у паренька несколько другая специализация. Похоже, того же мнения придерживается и Барский, которому (если только ее не обманывает смутное ощущение дежа‑вю) полагалось бы уже достать свою пушку и сделать выбор между «лучшей из любовниц» и напарником. Однако Барский следит за холодно поблескивающим лезвием, как завороженный кролик. Лада, впрочем, тоже.

Всё происходит точно во сне – она обнаруживает, что ей не подчиняются руки и ноги. Из‑за этого она вынуждена слушать самодовольную болтовню юного «гостя», стоя перед ним, словно провинившаяся проститутка. Порой смысл его слов ускользает от нее, но их яд проникает глубже того слоя, где еще осталась какая‑то иллюзия смысла.

Мальчишка сидит на диване, забросив одну ногу на другую, и чувствует себя здесь как дома. У него вид бывалого малого, который непринужденно беседует с двумя старыми знакомыми, хотя беседой это назвать трудно – один из троих слишком много солирует.

Внезапно он снисходит до Лады, встает и приближается к ней вплотную, поигрывая бритвой. Ей кажется, что это последние кадры фильма ее жизни, оказавшегося короткометражкой с дурацким сюжетом. Дальше пойдут титры на кровавом фоне. Она даже догадывается, что там будет написано…

Однако юнец всего лишь доверительно шепчет ей на ушко (для этого ему приходится приподняться на носочках):

– Мы с ним долго спорили, – движение головой в сторону Барского, – что лучше для нашего сюжета: прикончить тебя сейчас или подождать, пока ты сдохнешь сама. Я был за то, чтобы подождать. Представляешь, этот долбаный романист еще не наигрался. Смешно, правда? Но я убедил его, что наблюдать со стороны гораздо интереснее. А еще интереснее посмотреть, как кое‑кто будет выбираться из всего этого. Позабавимся от души… Кстати, хиппарь сидит в подвале с отключенной вентиляцией. И если ты не поторопишься, он задохнется через… через… агха‑гха (хватается за горло)… лично я поставил бы таймер на двадцать часов (подмигивает), а я редко ошибаюсь. Так что давай, девочка… Давай… Давай…

 

* * *

 

– Поднимай ее… Поднимай эту сучку.

Другой голос и другая темнота. Время вежливых бесед закончилось – через пару секунд пощечина едва не сворачивает ей скулу.

Она открывает глаза и видит перед собой не столь юную и не столь красивую физиономию, как у мальчишки с бритвой. Вдобавок незнакомую. Впрочем, после появления Рыбки Лада поняла, что и за другими гостями дело не станет.

Ну и рожа. Так близко, будто хочет поцеловать. Запах «Old spice», суточная щетина, жирные щеки.

Изыди, урод. Напрасно ты меня ударил…

Убедившись, что она пришла в себя, незнакомец отодвигается, однако не настолько, чтобы Лада не могла въехать ему в морду ногой. Рукой точно не получится – она чувствует, что руки вывернуты назад и, вероятно, скованы наручниками. Под нею что‑то мягкое – скорее всего, диван. Судя по обстановке, она всё еще находится в «люксе», но кто‑то успел убрать кровь и дерьмо, во всяком случае, стены и потолок выглядят так, словно за последний десяток лет их покрывала только пыль.

Наконец до нее доходит, что она в другом номере, близнеце того, где лежит труп. Или труп ей тоже привиделся, как смазливый щенок в штиблетах и с бритвой? Нет, всё‑таки реальность – непобедимо тупая, прямо‑таки дубовая штука; ее никогда ни с чем не спутаешь, даже если очень хочется…

В поле зрения появляется еще один мужик – на первый взгляд, благообразный пенсионер. Правда, после второго взгляда так уже не кажется. «Пенсионер» чем‑то сильно озабочен. Он мог бы выращивать розы на приусадебном участке, но вынужден отвлечься. Да, она отлично понимает, как это раздражает…

Склонившись над Ладой, он тычет ей в нос фотографию молодой женщины и спрашивает:

– Ты ее знаешь?

Лада пытается сфокусировать взгляд на фотографии, которая находится слишком близко. Неужели «пенсионер» этого не понимает? В чистенькой, выхоленной и хорошо одетой особе на фото она не без труда узнает свою несостоявшуюся подругу. Ту, с которой едва не сложились «доверительные» отношения. Ту самую, которую якобы трахают в задницу. Неужели вот этот пожилой дядя и трахает? Ах ты, старый шалун… Стало быть, соскучился по дырке в любимой попе? Приехал на поиски? Ну что же, давай поможем друг другу. Мне тоже надо кое‑кого найти.

– Знаю, – говорит она, едва ворочая языком. Скулу сводит после удара. Уголок рта будто прошит нитками. В общем, она сейчас не лучший кандидат на участие в ток‑шоу. Однако «пенсионера» мало волнуют ее проблемы. За ним маячит его молчаливый приятель, которого, похоже, вообще ничего не волнует, но который готов выполнить любой приказ. Ей знакома эта порода, а кроме того, вырисовывается кое‑что общее между «олдспайсом» и Рыбкой. Лада даже поставила бы некоторую сумму на то, что эти двое – из одной конторы. С «пенсионером» сложнее. Он не вписывается с ходу ни в одну стандартную категорию. Возможно, дело в том, что у него личный мотив, а это обычно ничем хорошим не заканчивается. Ну и пусть. Этот город – достаточно большая братская могила. Поместимся все.

«Пенсионер» убирает фотографию и присаживается на диван рядом с Ладой:

– Рассказывай.

Боль начинает пульсировать в ее теле, будто приставленный к ней палач спохватился и решил, что жертва достаточно отдохнула. Поэтому ей меньше всего хочется разговаривать, но она понимает, что так или иначе ее заставят открыть рот. И всё же она пытается выторговать для себя хоть что‑нибудь:

– Снимите наручники.

«Пенсионер» протягивает руку, но не для того, чтобы выполнить ее просьбу. Он нажимает на одну из болевых точек на ее теле, причем в таком месте, где вдобавок раздуты лимфоузлы.

Лада не отключается снова только потому, что ад длится не больше секунды. Но этого вполне достаточно, чтобы она в него заглянула и испытала чистейшую, уже ничем не разбавленную муку.

– Не отвлекайся на пустяки, – мягким голосом советует «пенсионер».

Лада осознает, что пощечина от «олдспайса» – пустяк по сравнению с тем, что ее ожидает, если она не заговорит на заданную тему. Разыгрывать из себя героиню поздновато, да и ради чего? Она не верит никому и ни во что, за исключением своего диагноза, превосходства огнестрельного оружия над разумными аргументами и того, что некоторые люди могут унять боль наложением рук…

И она рассказывает всё, что знает об Елизавете, а знает она не много. Эти сведения, конечно, не могут удовлетворить «пенсионера», поскольку не дают ответа на главный вопрос: где? Нет, для него, пожалуй, главный вопрос всё‑таки: жива ли? Лада может предоставить ему только один след – браслет на своей левой руке.

«Пенсионера» это как будто заинтересовало. Не оборачиваясь, он жестом манит к себе «олдспайса». Чтобы снять браслет, надо сначала снять наручники. Не церемонясь, здоровяк переворачивает Ладу на живот, и она лежит, уткнувшись лицом в диванную подушку, пока «пенсионер» прикидывает, есть ли смысл возиться с браслетами. По ее скудному, сильно ограниченному болью разумению, если штуковина снята с Елизаветы, то смысла нет. Но если с кого‑нибудь другого, то это может помочь в поисках при наличии соответствующей аппаратуры.

У «пенсионера» имеются собственные соображения, и вскоре она чувствует, что с нее снимают наручники. После этого «олдспайсу» понадобилось всего несколько мгновений, чтобы освободить оба ее запястья от посторонних предметов. Силу он прикладывает аккуратно и точно, словно опытный врач‑травматолог; Лада почти не ощущает прикосновений. К ее сожалению, наручники тут же защелкиваются снова. Она не теряет надежды на то, что ее кисти окажутся достаточно узкими, хотя, похоже, что «пенсионер» не упустит из виду подобные мелочи.

«Олдспайс» переворачивает Ладу на спину, и допрос продолжается. Ей приходится рассказать обо всех участниках проекта по очереди – правда, она ограничивается только тем, что могла бы знать, если бы встретилась с каждым из них впервые. Само собой, о судьбе бывшего боксера она предпочитает умолчать. Когда очередь доходит до Розовского, «пенсионер» показывает ей его паспорт, слегка испачканный в крови:

– Он?

Лада кивает. Теперь она точно знает, чей труп лежит в соседнем «люксе» с ее фаллоимитатором в заднице. Если Рыбка привезла ее сюда, чтобы сделать главной подозреваемой в убийстве, то, похоже, зря старалась. Подстава выглядит довольно дешево – особенно с учетом того, что в городе уже появилось несколько свежих трупов, а вскоре (если верить ночному шепоту, который слышал Параход) их будет еще больше. А может, это и не подстава вовсе – просто у Рыбки специфическое чувство юмора…

– Кто это его так? – спрашивает «пенсионер», будто подслушав ее мысли.

– Не знаю. Когда мне его показали, он был уже мертв.

Что ж, они как будто не сомневаются в ее словах. Наверное, по ее виду им совершенно ясно, что для такого способа убийства у нее просто не хватило бы физической силы.

Она излагает правдивую версию своего появления здесь, описывает немую женщину лет тридцати, ее одежду и машину. «Пенсионер» недоволен. Уголок его рта ползет вниз. Вся эта болтовня пока не приближает его к главной и единственной цели.

Лада смотрит на него и вдруг понимает: сейчас, в эту минуту, он взвешивает, что делать с ней дальше. И эти раздумья очень далеки от мыслей доброго христианина. А логика ей понятна: избавиться от нее – это было бы рациональное  решение, раз уж она не оправдала ожиданий в качестве источника информации. У нее есть только один выход – сделать вид, что она знает, рассказать то, что от нее хотят услышать, и таким образом оттянуть приведение в исполнение приговора, который, как ей кажется, она прочитала во взгляде «пенсионера».

 

Барский встречает гостей

 

– Слышь, писатель, ну и что ты об этом думаешь?

Голос рассек саксофонное соло Колтрейна, как нож проходит сквозь масло. Попытка сложить разрозненные звуки и вопли, издаваемые инструментом, в какую‑то сверхгармонию безнадежно провалилась, но у Барского осталось ощущение, что он был близок к этому. Слишком близок, чтобы не заподозрить: момент вмешательства выбран не случайно.

Он оторвал взгляд от катившихся по стеклу капель дождя и едва различимого за ними парка. Медленно обернулся, готовясь увидеть призрак. До сих пор ему казалось, что он один в кабинете. Именно казалось; с некоторых пор он уже ни в чем не был уверен. Его сновидения стали слишком многозначительными и яркими, чтобы от них попросту отмахнуться или чтобы ими пренебрегать; хуже того: они сделались почти неотличимыми от так называемой реальности. И это самое «почти» было очень трудно уловить и зафиксировать. Чаще всего ему это не удавалось. Таким образом, он находился в сложной и неприятной ситуации: каждый текущий момент времени мог оказаться невинной иллюзорной блажью или грозить непоправимыми последствиями. Барскому поневоле пришлось стать очень осторожным.

Вот и сейчас, оборачиваясь, он раздумывал, реален ли этот наглый, юный, немного гнусавый голос, который он слышал уже неоднократно. А если реален, то откуда взялся его обладатель. Во время предыдущих «встреч» Барский воспринимал его появление как должное – в конце концов, почему бы его маленькому ручному дьяволенку не обзавестись воплощением, ведь даже у чертиков из табакерки есть свое обличье. То, что он сейчас вообще задумался над этим, могло служить слабым аргументом в пользу реальности происходящего. И, честно говоря, его устроил бы такой расклад. Иметь союзника в этом сумасшедшем доме никому не помешало бы – даже главному врачу. Ради этого Барский готов был смириться с его плохими манерами.

Мальчишка развалился в кресле, перебросив правую ногу через подлокотник. Его черно‑белые штиблеты почти сияли. Бритвы на виду не было. Сегодня он нашел себе новую игрушку – большое гусиное перо, которым то поглаживал себя по пухлым губам, то щекотал в ухе.

– Думаю о чем? – переспросил Барский, оттягивая время, будто опасался, что его могут высмеять. И, похоже, действительно опасался.

– Об этом, – мальчишка ткнул пером в экран ноутбука. Там разыгрывалась партия, от попыток понять которую в деталях Барский уже отказался. Он утешал себя тем, что сидящему за рулем мощного скоростного автомобиля вовсе не обязательно знать, как работает двигатель внутреннего сгорания. И разве он не мог сказать почти то же самое о многих своих романах? Разве с определенного момента персонажи не начинали действовать сами по себе, наделенные его психической энергией на отведенный срок? Разве он мог (или хотел) проследить за каждым – от рождения до смерти, словно заботливый пастух? Нет, не мог физически. Рано или поздно приходилось кое‑что отдавать на волю случая, который заменял авторскую волю в придуманном, созданном, а затем слегка поднадоевшем и брошенном на произвол судьбы мирке. Черт побери, разве это ничего не напоминает?!

Барский снова почувствовал себя довольно уверенно.

– Я думаю, что ты зарываешься, – заявил он мальчишке.

Тот скривился – подросток, которому (проблеваться хочется) надоели нотации взрослых.

– Выключи эту бодягу, – не то попросил, не то потребовал юнец, на что Барский только ухмыльнулся.

– Вот дерьмо, – прокомментировал мальчишка и продолжал монотонным голосом, словно его единственной целью было «достать» Барского: – Этот твой джаз – самое гнусное лицемерие. Не музыка, а сплошное интеллигентское говно с ароматизатором. Наверное, специально, чтобы любой вшивый снобишка мог сбоку пристроиться и похавать… Ну что он извивается, как червяк на крючке, будто профессоришка, которого проститутка приперла к стенке в темном переулке, – и трахнуть хочется, и бабок жалко, и триппер боится подхватить. Слышишь, как прячется, сука? Как изворачивается, а? Такого на слове не поймаешь; ты ему одно – он тебе десять, да еще такую рожу сделает, будто это он с твоей мамашей когда‑то переспал…

Барский покосился на своего гостя (хотя кто тут хозяин, а кто гость, понять становилось трудно). Тот ухмылялся. Щенок никогда не бывал до конца серьезен, и то, что он произносил, могло быть его настоящим мнением или шуткой. Но могло и не быть. Та самая многозначность, которую Барский столь высоко ценил в романах, в жизни, оказывается, дико раздражала.

– А ты знаешь, что они называют тебя Карабас Барабас? – Юнец резко сменил тему.

– Кто?

– Те, которые снаружи. Те, которым что‑то нужно от твоего сундука с куклами. Догадываешься, что им нужно?

– Власть?

– Не просто власть. Новый механизм власти. Теперь, когда каждый мудак рассуждает о промывании мозгов, они только тихо посмеиваются: ведь большинству и промывать‑то нечего, там всё давно стерильно. Они уже смекнули, что имеют дело с отработанным материалом и пора менять правила игры.

– Какое отношение это имеет к проекту?

– Ну, дядя, мне тебя жалко. Ты как та целка, которая отправилась на конкурс красоты, а когда оказалось, что надо кое‑кому сделать минет, спрашивает: какое отношение это имеет к конкурсу? Старый грязный мир, дружище. Старый грязный мир.

– Ладно, заткнись.

Барский уставился на экран и только сейчас обнаружил, сколь многое изменилось с того часа, как он в последний раз интересовался происходящим. Или правильнее сказать: был допущен к происходящему? Какая теперь разница…

– Что, не нравится правду слушать? – Мальчишка продолжал изводить его в своем тягучем медленном стиле. – Все вы такие, сраная соль земли, привыкли сами себя ублажать, вам даже бабы не очень нужны – ну разве что потешить тщеславие, простату помассировать. Так это и я тебе могу обеспечить. Фаллоимитатором. Ты только попроси… Ага, один ваш, кажется, уже доигрался! Смотри‑ка, кто это его приговорил? Ай‑ай‑ай, зачем же ты, дядя, от журналюги‑то избавился, да еще с особой жестокостью? Испугался, да? Подумал, наверное, на хрен тебе конкурент, который родную маму в асфальт закатает? А где же, мать твою, свобода печати? Где же, долбаный ты демократ, равный доступ к информации?..

Барский по‑прежнему смотрел на экран и думал: «Что он мелет? При чем здесь я?» Карта Розовского и впрямь переместилась в «Безальтернативные результаты», зато появилась пара новых действующих лиц, которых не было в первоначальном списке.

– Эй, дядя‑я‑я? – Голос мальчишки зазвучал вкрадчиво. – Ты не ответил на мой вопрос.

– Какой вопрос?

– Ты становишься невнимательным. Это нехорошо, – теперь юнец откровенно издевался. – Это говорит о том, что ты растерян, не знаешь, что делать. Ты ведь не знаешь, правда?

– Да пошел ты!

– Осторожнее с желаниями, родной! Если я «пойду», ты останешься один с кучей проблем, и никто пальцем не пошевелит, чтобы тебе помочь. Например, что ты будешь делать, если к тебе пожалуют старые друзья?

– Смотря какие друзья, – хмуро пробормотал Барский. У него были причины для недовольства: без чьего‑либо видимого вмешательства (но вмешательство имело место, не так ли?) в правой части экрана появилась панель проигрывателя, и через пару секунд имя Джона Колтрейна в списке воспроизведения сменилось какой‑то «Sonic Youth» – почти наверняка рок‑бандой. Движок громкости сам собой пополз вверх – до отказа. А затем Барский получил представление об этой самой бешеной «Youth», устроившей ему звуковую пытку.

Его рука дернулась к клавишам, но очень скоро он обнаружил, что ноутбук не реагирует на команды с клавиатуры. У него возникло подозрение, что это касается только его команд. Подсвеченная надпись в списке воспроизведения сообщала ему, что он имеет удовольствие слушать композицию «Silver Rocket». Несмотря на хилые динамики, ему и впрямь казалось, что он присутствует при запуске баллистической ракеты и стоит слишком близко. Гитары превращали его барабанные перепон<