Нестор: «Не вздумай звонить, пока я здесь»

 

Зависимость от девочки была по меньшей мере неприятной. Он чувствовал себя инвалидом, который нуждается в малолетнем поводыре. И это при том, что один поводырь у него уже был – нечеловеческие глаза и уши для иного мира, которые какой‑то шутник из «Аненербе» окрестил «Ариадной», не понимая, пожалуй, с чем имеет дело. Но по сравнению с девочкой Ариадна казалась не проводником, а протезом.

Он не мог осознать, где находится. Перед глазами было темно; во рту остался привкус крови. Ничем не пахло. Он ощущал в одной своей руке чужую маленькую ручку, а в другой – пистолет, который не выстрелил, подтверждая его худшие опасения насчет аборигенов. Нестор испытывал сильное желание попробовать еще раз, чтобы точно знать, можно ли рассчитывать на машинку здесь, но всё‑таки благоразумно решил отложить испытание до выяснения обстоятельств.

Странное состояние – под ногами не было твердой поверхности, однако при этом он ни на чем не висел и никуда не падал, а будто парил в невесомости, в неподвижном воздухе, нагретом до температуры тела. Идеальные условия, чтобы вообразить себя бесплотным… если бы не кровоточащая десна и дыра на месте двух зубов, в которую норовил провалиться язык.

И снова занавес в его мозгу опускался и поднимался каждые тринадцать секунд. Это создавало у Нестора тревожащее впечатление, что в темных промежутках, пока он отсутствует, что‑то происходит без него… и, возможно, с ним. Не исключено, что злокозненная девочка‑вундеркинд экспериментировала со своей новой живой игрушкой. Но, скорее всего, они куда‑то двигались, не перемещаясь. Он не понимал, как это может быть, однако что‑то рудиментарное внутри него понимало. Нестор был почти уверен, что только благодаря этой малодоступной части сознания, не выродившейся и не исчезнувшей окончательно, он сумел установить одностороннюю связь с Ариадной. Правда, сейчас от нее было мало толку (и дело не в трех отвалившихся от его черепа электродах – оставшиеся семь обеспечивали сносное восприятие). Если он правильно переводил ее сигналы на язык своих ощущений, они пребывали в нигде, в месте с нулевой вероятностью существования.

Поскольку он не знал, что здесь делать и как отсюда выбраться, то вцепился в чужую руку так, словно хрупкая конечность была единственным, что удерживало его от падения в пропасть. Собственно, разница заключалась лишь в способе умереть и продолжительности агонии.

– Эй, не так сильно, – произнес голос Леры‑Никиты. – Ты мне кости раздробишь.

Он ослабил хватку, но не настолько, чтобы девочка могла вырвать руку. Его ладонь сделалась влажной. Он сам себе был противен и молился, чтобы это поскорее закончилось.

Бог услышал его молитву (а может, девочка – бог сейчас явно находился гораздо дальше). Во всяком случае, Нестор вдруг ощутил всем телом тесноту, словно был портретом, который вставили в слишком маленькую рамку. Кто‑то (он надеялся, что девочка) прижался к его бедру, а сам он оказался припертым спиной к твердой стенке с горизонтальными выступами. Снизу тоже появилась твердь.

Забрезжил какой‑то свет – поначалу это были тускло‑багровые отблески на металле. Фоном служила мгла, сочившаяся сквозь грязные стекла. Спустя несколько секунд Нестор определил, что находится в старой телефонной будке, подобные которой еще помнил по своему детству – те давно и начисто исчезли с улиц. Внутри будки имелся телефонный аппарат в металлическом корпусе, с прорезью для монет, диском для набора номера и трубкой из черной пластмассы. Эта раритетная штуковина висела как раз на уровне его лица, на расстоянии каких‑нибудь двадцати сантиметров, и он поневоле разглядел цифры в отверстиях диска. Это были шестерки – во всех десяти отверстиях без исключения.

– Что за хрень? – прошептал Нестор, холодея от необъяснимого предчувствия беды.

– Не обращай внимания, – произнес голос девочки. – Это у него такой юмор.

Он посмотрел вниз. Лера‑Никита стояла рядом, запрокинув голову и облучая его своими фарами, теперь тоже отливавшими краснотой. На сей раз она была одета в какое‑то рубище, препоясанное веревкой. Нестор углядел в этом тонкую пародию на свое прошлое, а может, просто сделался чересчур мнительным. М‑да, так что там насчет юмора?

– У кого? – спросил он.

– У Числа Зверя.

Он кивнул. Ну конечно, у кого же еще. Глупый вопрос.

– Не вздумай звонить, – предупредила девочка, – пока я здесь.

Он уже неоднократно давал себе слово ни о чем не спрашивать, однако само собой вырвалось:

– Где – здесь?

– Нижний Город, – сказала Лера‑Никита так, словно объявила станцию метро. По всей видимости, конечную.

Снаружи, за стеклами, действительно проступало что‑то похожее на город. Очень старый. Очень мрачный. Не населенный никем, кто нуждался бы если не в электрическом свете, то хотя бы в пламени костра. Нестору казалось, что даже его собственный голос стал звучать глухо, словно доносился из‑под земли. Ариадна выдавала что‑то невнятное, будто перешла на язык глухонемых. Здешний воздух был почти ледяным, но назвать его свежим не повернулся бы язык – ощущался недостаток кислорода.

Час от часу не легче. Ну ладно, Нижний так Нижний. Он обозначил намерение выйти из будки. Этому Лера‑Никита не препятствовала, но сама выходить, судя по всему, не собиралась. Он подержал ее руку в своей, словно дохлого зверька, а потом с некоторым сожалением выпустил. И подумал: «Интересно, что на моем месте сделала бы с тобой эта тифозная подруга Парахода?» Получалось, что он, Нестор, не такой уж плохой парень…

Он открыл заскрипевшую дверь и ступил в холодную ночь. Девочка осталась в будке.

Первым делом он посмотрел в небо. Звезды были большими расплывчатыми пятнами, очень тусклыми и красными. Он не узнавал ни одного созвездия, словно кто‑то поковырял палкой в омуте и перемешал отражения в черной воде. До Нестора не сразу дошло, что маленький мутно‑багровый полумесяц, высоко висящий над горизонтом, это луна, раза в четыре меньшая своего привычного видимого размера.

Взгляд его медленно сполз вниз, на темные крыши и стены, напоминавшие пористый шлак. Всё это выглядело мертвым, причем мертвым очень давно, уже несколько веков. И природа, которая могла бы похоронить город, тоже была мертва. Нестор не видел ни одного дерева, ни сухого листа под ногами, – только потрескавшийся асфальт, битое стекло, серую пыль и еще что‑то, похожее то ли на почерневший снег, то ли на пепел. Он стоял, окруженный гнетущим безмолвием, и пытался уловить хоть какое‑нибудь движение. Тщетно.

 

 

Он обернулся к девочке, которая стояла за дверью будки, прильнув к стеклу ладонями и носом. И улыбалась.

– Зачем ты меня сюда притащила?

– Ты хотел уничтожить зло? – вкрадчиво спросила Лера‑Никита. – Его источник здесь. Оно приходит отсюда и насылает плохие сны. Если тебе повезет, ты с ним встретишься. Убей его, Нестор… и глаз в небе закроется.

 

Лев Кисун: конец покою

 

Он превыше всего ценил покой, но в покое его оставили только после пятидесяти. Именно оставили – сам он ничем не заслужил подобного счастья и вряд ли сумел бы в одиночку платить за его долгосрочную аренду. Но, слава богу, он был на этом свете не один. После смерти жены, случившейся больше четверти века назад, у него на руках осталась маленькая дочь, которая сделалась смыслом и средоточием всей его жизни. Он полностью посвятил ей свои зрелые годы, о чем ни разу не пожалел и что оказалось его взносом в обеспечение собственной спокойной старости.

Это не значит, что он заранее просчитал возможные последствия, ни в коем случае. Просто в один прекрасный день его старый друг Казимир Могилевич пришел к нему и спросил, как он относится к тому, что уже не молодой, не бедный, много повидавший на своем веку и знающий цену каждому дню и каждой ночи человек мечтает сделать его дочь счастливой.

Сначала Кисун потерял дар речи. Как, отдать Лизу, его сокровище, его умницу, только что с отличием окончившую университет и принятую в аспирантуру, дабы писать диссертацию о поэзии «серебряного века», – другому мужчине? Расстаться с единственным светильником, освещавшим до сих пор светом надежды его скучную холостяцкую жизнь? Должно быть, кто‑то из них двоих спятил. Но Казимир выглядел кем угодно, только не сумасшедшим. И намерения его были самыми серьезными. Более того, очень скоро до Кисуна дошло, что тут речь идет не о капризе миллионера и не о похотливых устремлениях старого кобеля. Речь шла о любви – возможно, такой же сильной и последней, как его собственная.

Он ведь не был слепым или глупцом. Он понимал, что творится вокруг, куда катится (вернее, уже прикатился) мир. Забавно, но у него самого была довольно грязная работа, по долгу которой ему приходилось периодически спускаться на самое дно и видеть порок неприкрытым и откровенным. Он прекрасно знал, чем занимаются сверстницы Лизы на задних сиденьях лимузинов с благородной целью заплатить за образование. За ее образование платил он. Поэтому не отказывался ни от каких предложений – ради Лизы он был готов на всё.

Так вот, если взглянуть на вещи трезво: что ждало ее в дальнейшем? Какое будущее? С кем? Рано или поздно грязь неминуемо доберется до нее. Нельзя просуществовать тридцать лет в розовых очках и не поплатиться за чистоту и наивность – а такое неизбежно случится, когда рядом не окажется заботливого папочки‑тирана. Кстати, а на что рассчитывал он? Собирался сделать ее заложницей своих представлений о том, как правильно жить? Продержать ее в девушках, пока сам не станет дряхлым стариком, чтобы выносила из‑под него горшки? Лишить ее собственной жизни в угоду своему спокойствию? А может, это и есть тихое, растянутое во времени убийство? От подобных мыслей ему становилось не по себе.

Но вот появился Казимир и сказал, что башня из слоновой кости существует. И там будет жить Лиза. Как принцесса. Как любимая принцесса.

По зрелом размышлении Кисун рассудил, что это вполне приемлемое предложение. Правда, он кое‑что слышал о шалостях Могилевича и даже когда‑то подозревал свою жену в тайной влюбленности в Казимира, но не мог поставить ему в вину ничего явного или доказуемого. В общем, выходило, что о лучшей партии для своей дочери он не мог и мечтать. Опять же, Могилевич был человеком обеспеченным, серьезным, что называется приличным, вхожим в высокие кабинеты, так или иначе связанным с искусством и, самое главное, явно испытывавшим к Лизе глубокую неподдельную любовь.

После свадьбы, сыгранной без лишней помпы и даже утонченно, жизнь преподнесла Кисуну еще один приятный сюрприз. Могилевич, конечно, не унизил своего старого друга и новоиспеченного тестя прямым подарком; всё было сделано через Лизу, а той, само собой разумеется, очень хотелось порадовать и отблагодарить любимого папочку. И на это у нее появились деньги.

В результате спустя пару недель Кисун стал владельцем дома на морском берегу, светлого, бело‑терракотового, в мавританском стиле, куда с удовольствием удалился от дел, суеты и грязи большого города. Сбылась его голубая мечта. Теперь у него была возможность читать книги, на которые прежде не хватало времени, слушать музыку, гулять по берегу моря и попытаться понять, имеет ли человеческая жизнь смысл и цель, или это всего лишь стихийный цирк, в котором слепые и горбатые лилипуты развлекают тех, кто побогаче, за кусок хлеба. Себя он, конечно, относил к слепым и горбатым, несмотря на свалившееся на голову благополучие. Просто он был слепым и горбатым лилипутом на пенсии.

А спустя пару месяцев до него дошло, что изящным финтом с воплощением мечты Казимир сплавил тестя подальше и развязал себе руки. Тогда Кисун впервые заметил тщательно скрываемые под макияжем кровоподтеки на лице дочери. От нее он ничего не добился. От Могилевича, впрочем, тоже. Казимир попросил его не вмешиваться в их личную жизнь. Попросил очень вежливо, несмотря на то, что Кисуна держали двое телохранителей и у него были проблемы с дыханием.

С тех пор они не разговаривали. Вообще.

 

* * *

 

Он понял, что покою пришел конец, когда услышал шум приближающегося вертолета. Последние несколько дней у него всё валилось из рук; он думал, это старость, оказалось – предчувствие. Лиза не отвечала на звонки. Вроде бы ничего особенного – могла уехать куда‑нибудь с муженьком или одна; такое случалось, и довольно часто, хотя до сих пор она всегда предупреждала его об отъезде. Неделю назад, во время разговора с ним, она уверяла, что у нее всё в порядке… и никуда не собиралась. К сожалению, всё плохое обычно случается внезапно. И вертолет был тому лучшим свидетельством.

Он положил книгу на столик рядом с бокалом и початой бутылкой вина и всмотрелся в морской простор. Отсюда, с высоко расположенной террасы, вид открывался потрясающий; привыкнуть к вечно изменчивому и в чем‑то до жути неизменному морю было нельзя. «Возможно, – сказал себе Кисун, – я вижу это в последний раз».

Он смотрел на море, пока вертолет приземлялся на плоском участке скалистого берега рядом с домом. И всё еще смотрел, когда тихим, но уверенным шагом на террасу поднялся Могилевич. Казимир, как всегда, был тактичен. Телохранителя он оставил снаружи. И не нарушил молчания, давая возможность хозяину начать первым.

– Она жива? – спросил Кисун, не оборачиваясь.

– Жива… я надеюсь.

– Надеешься?

Он обернулся, и Могилевич узнал прежнего Кисуна. Того, которого боялись. Того, который когда‑то был в деле … Это хорошо. Таким он ему и нужен. Вернее, нужен Лизе – ведь всё затевается ради нее… Со времени их последней встречи Лев почти не изменился внешне, а если и изменился, то к лучшему. Могилевич отметил неплохую физическую форму тестя и здоровый цвет лица. По правде говоря, Кисун выглядел куда лучше го самого, тщательно следившего за собой и тратившего на это изрядные суммы. Жизнь на природе, вдали от стрессов и бензинового удушья, имела свои положительные стороны.

Казимир кивнул и протянул ему папку с собранными материалами. Это был момент истины. Если Кисун откажется, найти другого исполнителя, столь же мотивированного, будет невозможно. Придется довольствоваться суррогатом, а Могилевич ненавидел суррогаты с детства, то есть с тех времен, когда его поили кофейным напитком из цикория.

Кисун взял папку. Уселся в кресло и принялся читать.

Теперь уже Могилевич смотрел на море. Он не любил стихию – как и всё, чего не мог контролировать. Она вселяла в него тревогу и подозрение в превосходстве небытия над человеческими потугами. Существовать с этим постоянно означало еще при жизни постепенно переселяться в аморфное ничто. И тут Могилевич понял, почему, кроме всего прочего, он с нетерпением ждет, какое решение примет Кисун: Казимиру хотелось посмотреть, приводит ли фатализм к бессилию.

Прошло долгих двадцать минут. Большинство документов Кисун просмотрел по диагонали, но всё равно их было слишком много, и фрагменты пока не складывались в единую картину. Возможно, он просто отвык копаться в дерьме. Во всяком случае, люди Могилевича поработали на совесть.

– Чего ты от меня хочешь? – С этими словами он наконец отложил папку и налил себе вина, не предложив Казимиру.

– Чтобы ты поехал туда и привез ее. Я обеспечу всё необходимое, в том числе легенду и доставку до Периметра. Мне нельзя соваться, как ты, наверное, понимаешь…

– Привез ее… тебе?

– Для начала вытащи ее оттуда, потом обсудим остальное. Ей угрожает опасность.

– У меня сложилось впечатление, что с тобой ей тоже угрожает опасность.

– Не говори глупостей. Я живу ради нее.

Кисун засмеялся. Могилевич не часто слышал смех, в котором не было вообще ничего хорошего. Ни проблеска юмора. Только голая черная ненависть… И это тоже не помешает. В таких делах ненависть иногда становится отличным проводником.

– Что скажешь? – спросил Могилевич, прерывая повисшую паузу.

– Ты думал, я откажусь?

– Нет. Иначе не обратился бы к тебе.

– Я переоденусь.

Оставшись в одиночестве, Казимир сначала бросил взгляд на раскрытую книгу, лежавшую обложкой кверху. «Мертвая невеста Атоса». Можно было увидеть в этом просто очередное совпадение, но Могилевич посчитал это хорошим предзнаменованием. Имя Барского упоминалась в материалах неоднократно.

Он обвел взглядом террасу. Войдя, он сразу обратил внимание на картину, висевшую на стене, которая замыкала террасу со стороны берега. Время, конечно, неподходящее, но он и сейчас оставался галерейщиком – это был диагноз. Всего пара минут, чтобы вспомнить, больше ему не понадобится…

Что‑то знакомое. И абсолютно не стоящее. Когда‑то он хотел выбросить эту дилетантскую мазню, попавшую к нему почти случайно, вместе со множеством других полотен и произведений искусства, вывезенных из потерянного города. Но Лиза что‑то в ней увидела. И попросила его отдать картину ей.

Теперь Казимир видел знамения буквально во всем и отнесся к старой знакомой более серьезно. Подошел и пригляделся.

Ну и что мы имеем? Глаз в небе над городом. И всё равно – мазня. Даже сейчас его раздражало, что он не видит того, чем заинтересовалась она.

Вернулся Кисун. Вместе они направились к выходу.

– Ты бы не держал ее на открытом воздухе, – посоветовал Могилевич, бросая прощальный взгляд на картину.

– Она меня переживет, – был ответ. – Пусть здесь будет хоть что‑нибудь, чего ты не сможешь продать.

Казимира внутренне передернуло. К хорошей живописи он относился как к святыне, к плохой – как к многотиражным бумажным иконам, которыми торгуют в церковных лавках. Но даже на бумажную икону не станешь плевать, верно?

– Откуда она у тебя?

– Лиза привезла, откуда еще…

– Давно?

– Года полтора.

Вот оно что. Полтора года. Оказывается, решение не было скоропалительным. Малютка вынашивала планы давно и, похоже, заранее наметила место …

Но что, черт возьми, означал этот глаз в небе? Никак не Божье око, хотя и всевидящее.

 

* * *

 

Уже в вертолете Кисун сказал ему:

– Если она погибла, я тебя убью.

Могилевич ожидал чего‑то в этом роде. И даже верил, что Кисун попытается выполнить обещание. Но он не был бы Могилевичем, если бы не принял заранее соответствующие меры предосторожности.

 

Барский: Чего же больше?

 

Отдохнуть.

Это было заманчивое предложение.

К тому времени ему уже не казалось, что дьявол много на себя берет и пытается подменить его, истинного и единственного творца, а тем более присвоить себе чужие лавры. Этот дьявол наверняка не страдал тщеславием, поскольку был изначально лишен человеческих свойств, да и лавры выглядели как‑то сомнительно. Становилось понятно, что цель у него (если в данном случае вообще можно говорить о цели) – другая.

Барский назвал бы этой целью уничтожение – и не слишком сильно ошибся бы, – но это всего лишь лежало на поверхности. Поскольку ненависть или стремление к господству тоже были чем‑то вполне антропоморфным, возникал вопрос: что стояло за попыткой его, Барского, устранения? Неужели какая‑то глубинная логика выводила его из игры, сделала пока не убитой, но лишней фигурой в партии, гамбит которой он сам же и разыграл?

Таким образом, вопрос поворачивался несколько другой стороной: если логика дьявольская, то насколько тесно она переплеталась с тайными и явными устремлениями литературного льва… и насколько точно имитировала их? Мысль насчет дьявола‑экзистенциалиста поначалу вызвала у Барского ухмылку, а потом он сказал себе: почему бы нет? Этот мог быть кем угодно. И нахвататься чего угодно. Например, из сети. Барский не был уверен, что дьявол не воспользовался для этого каким‑нибудь неизвестным ему способом связи.

Неуязвимый виртуальный мошенник занимался подтасовкой смыслов, и соперничать с ним в этом было под силу только другому дьяволу. Хотя почему неуязвимый? Барский всё еще тешил себя иллюзией, что в любой момент может остановить его, отключив компьютер. Впрочем, если совсем откровенно, он подозревал, что программа вышла за пределы породившего ее электронного гнезда, сменила среду обитания с ЧИПов на мозги, вселилась в «креатур» и «хозяев», а также во всех, кто оказался в ее незримой паутине. А весь этот детский сад с картами Таро на экране – для него, для Барского. Тут он живо представил себе выжившего из ума бога в какой‑нибудь небесной лечебнице для престарелых, которому персонал подсовывает бесконечную мелодраму – утешительный лживый сериал, – дабы старичок вел себя спокойно и не мешал другим, знающим правду о том, что он натворил, когда был еще в силе…

Перед тем как ответить на вопрос («ЖЕЛАЕТЕ ОТДОХНУТЬ?»), он еще раз обвел взглядом игровое поле. Появилось кое‑что новенькое. Дьявол создал «Зону недосягаемости», в которой на данный момент пребывали двое «хозяев» и его же, Барского, «креатура». Он понятия не имел, что это означает. Может быть, и смерть – но вряд ли. В отношении мертвецов использовалась иная терминология.

После визита бывшего боксера Барский ждал очередных гостей, однако в гости к нему пока никто не явился, несмотря на более чем убедительные показатели вероятностей, которыми до сих пор любезно снабжала его программа. Возможно, это был еще один признак того, что он сделался ненужным, примета исподволь сплетенного заговора – но тогда кто был заговорщиком? Персонаж, обозначенный Двойкой Жезлов, так и не добрался до него, хотя, судя по всему, очень хотел. Дама Пантаклей (тут имело место очередное повышение статуса) свернула с первоначального пути, и девяностодвухпроцентная угроза с ее стороны неожиданно сменилась восьмидесятипроцентной лояльностью.

Барский озадаченно погладил свою элегантно подстриженную бородку. Требовалось действие, не укладывающееся ни в какие прогнозы. Убийство он уже совершил; как видно, этого оказалось мало. Чего же больше? Кажется, он догадывался. Еще рановато списывать его со счетов…

Он выбрал ответ «Нет» и нажал «Enter».

Дьявол помедлил ровно секунду… Это было так похоже на человеческое желание поиграть у него на нервах. Барский надеялся, что только похоже.

На экране появилась надпись: «ДЛЯ ПРОДОЛЖЕНИЯ ВВЕДИТЕ КОД ДОСТУПА».

Нельзя сказать, что он не предполагал такой возможности, – фильмы о взбунтовавшихся машинах наводили на него тоску последние два десятка лет. Разумеется, кода доступа он не знал. Дьявол закрыл лавочку для посторонних.

Барский подумал: какая ирония! Он укокошил боксера, чтобы помешать ему сделать то, что сейчас сам мог бы сделать с удовольствием. Но не сделает. Потому что еще большее удовольствие ожидало Барского впереди – переиграть дьявола на его же поле. Вот только вопрос, какого дьявола – маленького, поместившегося в ноутбуке, словно джинн в лампе, или того, большого, искушениям которого он поддавался всю свою жизнь? Ответ: желательно обоих. Хотя, надо сказать, в отличие от подавляющего большинства людей дьявол честно соблюдал условия сделки.

 

Параход поет про себя

 

– Утро, – ответил он.

Мрачный мужчина в длинном черном пальто подошел ближе, и Параход понял, что главная и самая трудная задача на ближайшие пять минут – не достичь взаимопонимания, а не испортить всё позывом к извержению из себя наспех проглоченного завтрака.

Ох черт, вот это была вонь! Она даже заслуживала уважения, потому что свидетельствовала о многолетнем самоотречении. Человек, который так вонял, положил на остальное человечество давно, бескомпромиссно и бесповоротно.

Ну и о чем с таким договариваться?

Однако к любой вони рано или поздно привыкаешь. Когда пять минут истекли, Параход (который, справедливости ради, и сам не благоухал) не без удивления обнаружил, что всё еще дышит, и вознадеялся, что гримаса на его лице с небольшой натяжкой может сойти за улыбку вежливости. Впрочем, очень скоро стало ясно, что для бродяги (слово всплыло само собой) гримасы на лицах не имеют никакого значения. Он был как тот проктолог из анекдота, только видел в других людях (чужих) даже не задницы, а сразу извергаемую этими частями тела субстанцию.

Параход не обольщался на свой счет: в глазах бродяги он тоже относился к этой категории. И мог бы уже валяться с дыркой в голове, если бы не передавал на всех волнах успокаивающую мелодию: «Я хороший, я полезный, я могу помочь тебе защитить твою Малышку». При этом он не имел понятия, кто такая эта Малышка, но вовремя почувствовал, что никого важнее, чем она и Господь, для бродяги в этом мире не существует.

Был ли передаваемый «мотив» правдой? Параход старался – от этого зависела его жизнь. И, похоже, у него получалось – во всяком случае, пока. Если он до сих пор цел, следовательно, бродяга не уловил фальшивых ноток в его беззвучном «пении». А не сфальшивить было трудно – так же трудно, как обмануть ребенка. Пришлось проникнуться – и почти полюбить Малышку. А заодно и Господа.

Иногда Параход казался себе не просто до отвращения хорошим актером, а извращением природы, играющим смертельно опасные для души роли на незримых подмостках театрика, хозяин которого проводит большую часть времени сотней этажей ниже поверхности земли и редко лично присутствует на репетициях, ибо знает, что всё равно заполучит лучших из лучших к себе на веки вечные.

Но это так, в минуты слабости. В минуты силы Параход готовился к худшему.

 

* * *

 

Бродяга протиснулся мимо него, осторожно высунулся в щель между створками гаражных ворот и принялся изучать окрестности. Казалось, он использует при этом все органы чувств, включая осязание – по крайней мере, он трогал пальцами воздух.

У Парахода это вызывало что‑то вроде профессионального интереса. Пережив газовую атаку, он сумел немного сосредоточиться на женщине, прятавшейся за стеной гаража. Он чуял ее присутствие – возможно, она и была той самой Малышкой. Но не факт. В сдвинутом сознании бродяги ее образ постоянно множился, принимая очень странные формы, что оставляло у Парахода впечатление миражей в пустыне – видений желанных, но недостижимых оазисов, струящихся над безжизненными барханами.

Одно было ясно: такой номер, как с Нестором, здесь не прошел бы. И отсутствие Лады было только на руку. «Хорошо, что не взял ее с собой, – подумал Параход. – Трупов и так достаточно». Особенно с учетом шести свежих, недавно увезенных парнями из команды.

Параход стал свидетелем завершающей стадии трупоуборочной операции. Разумеется, он наблюдал за происходящим скрытно и был готов сделать ноги при первом же намеке на приказ прочесать окрестности. Однако приказа не последовало, и тогда он понял: всё, ребятки спеклись. По большому счету «пастухи» вышли из игры. Теперь они будут только мешать, но ни в коем случае не помогут. Это не вопрос доброй воли – просто они уже не в силах помочь. Руководивший ими крепыш с лицом, напоминавшим увядший помидор, не оставил на месте ночных событий никого из своих людей или хотя бы автоматическую видеокамеру. Для Парахода это послужило сигналом: путь свободен.

Он вышел на дорогу, опустился на одно колено и положил ладонь на пятно высохшей крови. Это была кровь того самого человека, который сопровождал его при пересечении Периметра и которому он советовал уехать из города. Кровь уже‑мертвеца. В данном случае Параход не ошибся ни в самой смерти, ни в отпущенном времени, хотя иногда его видения давали сбой и оказывались пустой страшилкой. Зато всякий раз, когда судьба приводила приговор в исполнение, он не чувствовал своей вины, а иначе давно бы свихнулся.

Он хотел знать как можно меньше о будущем и как можно больше – о прошлом. Например, о минувшей ночи – чтобы самому не оказаться в черном пластиковом мешке.

Сначала всё было более или менее ясно – и с домом, окруженным запущенным садом, и с четверыми, приехавшими ночью на двух фургонах и убитыми кем‑то, не принадлежавшим ни к команде, ни к числу участников проекта. На дороге не осталось гильз, но Параходу хватило отпечатка ладони на асфальте, чтобы определить: убийца был тем самым существом, которому Лада помешала молиться… и поплатилась за это долгим обмороком. Вопрос, почему существо не забрало у нее пушку, не давал Параходу покоя – до тех пор, пока он не увидел направленный на него ствол в руке бродяги. Кое‑что встало на свои места, но не совсем. Он продолжал вынюхивать с упорством служебной собаки.

Кстати, о собаках. Вторая группа прибыла уже на рассвете. Параход увидел фантом рыскающего добермана – того самого, чей растерзанный до неузнаваемости труп с вырванной глоткой позже присоединился к пяти человеческим. Пятым мертвецом, не менее сильно изуродованным, оказался хозяин добермана – этих двоих угораздило двинуться по следу бродяги. Но Параход мог бы поклясться, что убил их не бродяга. Вот тут начинался сплошной туман.

Параход почуял кого‑то, кто появился, а затем исчез в духе блаженного Нестора. Или, если угодно, Бульдога (сплошные псы, черт бы их подрал!) Состоялась еще одна схватка со стрельбой. В результате появилось три трупа, из которых в наличии осталось два. Правда, Параход наткнулся на брошенный в кустах велосипед… и на труп очередной собаки – на этот раз неоприходованный, что, впрочем, неудивительно – похоронная команда забирала исключительно своих. Судя по отверстиям, псина сдохла от огнестрельных ранений. Параходу никогда не доводилось видеть столь отвратительную тварь, формально входящую в список «домашних животных», – впору было заподозрить, что в городе начались мутации бродячего племени четвероногих…

После гибели еще одного своего человека и добермана люди из команды больше не дергались. Спешно погрузились в фургоны и свалили. Параход отчего‑то был уверен, что они сюда не вернутся. А если вернутся, то лишь для того, чтобы сбросить вакуумный боеприпас. Это, между прочим, не казалось чем‑то фантастическим. Параход знал парочку мест, которые, будь его воля, он без малейших колебаний стер бы с лица земли. Тут он был согласен с Дэном Симмонсом: есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать.

Он не мог ручаться, что у кого‑нибудь не возникнет подобных мыслей по поводу города‑призрака, однако, ясное дело, предпочел бы совершенно другой исход, тем более с учетом своего присутствия здесь.

Но в его видениях не было бомбардировок, и потому он сидел, терпеливо ждал, стараясь пореже вдыхать запахи многолетних отложений человеческих секреций вкупе с выделениями, и от нечего делать размышлял, обладает ли Господь нюхом. По идее должен, решил Параход, а бродяга вдруг обернулся к нему и прошамкал:

– Ну, давай поговорим.

 

90. Лада: «Как прикажешь, рыбка»

 

Расставшись с Параходом, она сделала вид, что направляется к «своей» церкви, но не долго придерживалась этого курса. Как только старый хиппарь скрылся из виду, она присела на скамейку в первом попавшемся скверике и ввела себе лошадиную дозу стимулятора. Стремительно превращаясь в клячу, она уже не видела смысла себя беречь, а оказаться под конец вне игры ей не хотелось. И к тому же было по‑прежнему не всё равно, где и как умереть.

Поначалу Лада намеревалась тайком последовать за Параходом, чтобы в случае чего прикрыть его тощую задницу, но очень скоро до нее дошло, что в условия сделки, помимо прочего, входит: а) не путаться под ногами и б) находиться там, где от тебя больше пользы. А самое главное, прикрывать‑то было нечем – разве что собственным тщедушным тельцем.

После фиаско в «Эпицентре» она чувствовала себя некой мнимой величиной, существование которой нуждалось в срочном подтверждении. Даже постоянная боль в этом уже не убеждала. Не убеждало ни небо над головой, ни беззаботно щебетавшие птицы, ни чужая кровь на руках. Всё это было словно картинки и звуки из прошлого, не вызывавшие ничего, кроме ощущения утраты. Если бы в ту минуту у нее спросили, что такое жизнь, она впервые не затруднилась бы с ответом: непрерывная утрата.

Ответ вернулся к ней бумерангом – значит, она еще жива. Никакого откровения в этом не было. Вечность в одном мгновении, мир в капле воды – болтовня для не знающих своего срока. Она знала, и потому для нее мир сосредоточился во вполне осязаемом предмете, которым недавно завладел «блаженный». Существовало только одно место, где Лада теоретически могла найти ему замену. Правда, она сильно сомневалась, что достаточно будет попросить, – свидетельством тому являлся труп бывшего боксера. Но это ее не остановило. На самом деле, подсознательно она уже всё решила, хотя сознание любит повыделываться, притворяясь хозяином в доме.

Кривясь от рези в желудке, она заставила себя подняться со скамейки и двинулась в сторону Музея природы.

 

* * *

 

Спустя пятнадцать минут она услышала шум двигателя догонявшего ее автомобиля. Первой мыслью было: «Не успела… конец всему… ты свое отгуляла». Теперь придется объяснять, откуда взялся второй браслет, хотя, честно говоря, хватило бы и одного. Не надо было слушать Барского. Труп – это всегда проблемы, даже если всё разыграно как по нотам. Вовремя избавилась бы от обоих браслетов – и затерялась бы в городе бесследно…

Стремление сохранить обретенную напоследок свободу было настолько отчаянным и бескомпромиссным, что, владей сейчас Лада пушкой, без колебаний пустила бы ее в ход. А так она была легкой добычей.

Даже для женщины, управлявшей «ленд ровером». Впрочем, Лада увидела ее далеко не сразу. Она продолжала идти своей дорогой, не оборачиваясь. Машина резко и точно затормозила, едва не задев ее бампером. Она ожидала услышать окрик «пастуха», претензии «хозяина» или даже (чем черт не шутит) вкрадчивый голос Барского, приглашающий «проехаться по делу», – но не услышала ничего, кроме шелеста шин и очень тихого урчания мотора ползущего за ней автомобиля.

Игра в молчанку продолжалась пару минут. Лада остро сожалела о том, что запаслась разным дерьмом, но не озаботилась захватить с собой что‑нибудь действительно нужное – например, бейсбольную биту. Настроение у нее сейчас было в самый раз, чтобы пересчитать фары «ровера», а заодно зубы «шутника». Но самым тяжелым предметом, лежавшим у нее в сумке, была связка отмычек, которые она перебирала незаметными движениями пальцев, подыскивая подлиннее и поострее.

Если бы водитель потерял терпение, вылез из машины и приблизился к ней вплотную, у нее появился бы шанс. Даже странно, что ей до сих пор не приходило в голову завладеть каким‑нибудь транспортным средством. Это с ее‑то кровавым дерьмом! М‑да, неплохо бы покататься хотя бы напоследок. Поговорка «в ногах правды нет» сейчас казалась подходящей как никогда…

Однако пока у нее было гораздо больше шансов получить пулю в затылок или удар лебедкой в поясницу, после которого она уже не поднимется. Единственный плюс: подобный исход не внушал ей страха. Пугало другое: что кое‑кто ее переживет.

Она ускорила шаг, завидев впереди цепное ограждение, отделявшее проезжую часть улицы от пешеходной. Двигатель «ленд ровера» резко набрал обороты; машина обогнала ее, подрезала и остановилась, перегородив дорогу. Распахнулась дверца со стороны водителя. Лада наконец увидела в проеме женскую фигуру и профиль. На какое‑то мгновение ей почудилось, что это пропавшая Елизавета поменяла имидж, а заодно и стиль жизни, но потом сидевшая за рулем повернула голову и стало ясно, что на сцене появилось новое действующее лицо, линию поведения которого предугадать невозможно.

Лада и не пыталась. Она пошла на сближение, зажав в кулаке отмычку.

Незнакомка спокойно наблюдала за ней – ее светло‑серые глаза под козырьком бейсболки оставались непроницаемыми, а лицо таким безмятежным, будто она поджидала на стоянке супермаркета подругу для совместного шоппинга.

Но зато, наверное, лицо Лады выражало что‑то другое, а может она двигалась слишком быстро – во всяком случае незнакомке это не понравилось. Не меняя рассла