Алфавит, Монологи, Мабу, Римские цифры, Сергей

– «Х»?

* (Л ена) Да.

– Что это? – Это в первую очередь бумеранг, который возвращается к вам же. Слово «хорошо», относящее только к вам. Слово «хорошо» вы можете понять только тогда, когда только вам хорошо. Когда к вам придут и скажут: «Мне хорошо!» – вы не почувствуете того, пока вам не захочется сказать этого слова. Это бумеранг, который бьёт вас же, если вы промахнётесь, а вы же промахиваетесь довольно часто. Буква «Х» – это значит, что вы поставили крест, поломанный крест, упавший крест – крест на всё; вы устали – это конец алфавита, это значит уже идёт к концу ваша жизнь. Не важно, что вам будет всего, допустим, десять лет, – и в двенадцать, и в десять можно умирать. Никогда не давайте тех обозначений неосуществлённого и неживого, никогда не соизмеряйтесь с возрастом, ибо возраст не в годах – запомните это! Давайте далее. Крест обозначающий, что вы пришли к началу конца. Это значит, что вы уже давно несёте свой крест, который давит вас, если вы не знаете как нести его. Но есть и те кресты, которые помогают вам идти по жизни, которые дают вам крылья. Но есть и те кресты, которые давят вас к земле, и вы не можете подняться, и вам тяжело, и вы всем жалуетесь, что у вас сложная жизнь, что вас обидела судьба: вы проклинаете всё и себя, вы ищите виновных везде, но не в себе. Но есть и тот крест, который позволяет вам взлететь выше всего, взлететь выше всех дел, и посмотреть на них сверху, и увидеть истинное их положение: что вы сделали, что вы должны ещё сделать. Крест – это тот же пропеллер, который позволяет подняться вам в небеса, но это и тот же крест, который пригвоздит вас к сырой земле... Спрашивайте.

* (О льга) Скажите, цифра «X» римская, это тоже связано с этим?

– Хорошо, давайте вернёмся к цифрам. Римская цифра «I» – что вы видите здесь? Давайте договоримся сразу, все цифры ограничены сверху и снизу. Вы согласны?

* (Л ена) Да.

– Ограничение. Вы знаете, что Рим погиб.

* (О льга) Да.

– Вы знаете это, и теперь сопоставьте. Вы знаете, что это язык мёртвых, что этот язык не очень-то и применяется, и что он достаточно сложен. Возьмём единицу – что есть единица? – Это начало, вы должны были бы помнить. Возьмите «II» – это два начала. И возьмите любые цифры и любые числа, и они состоят не более чем из трёх. А вы говорили о триединстве. Давайте посмотрим цифру «V» – что это? – это опять та же чаша, которую вы осматриваете и изучаете. Вспомните цифру «5» в русском языке, в кириллице – что это? Мы говорили вам о цифре «5» – это оценка. Тот же смысл и здесь. Это чаша, которую вы рассматриваете и ставите себе оценку, и находите место в жизни. Но опять же она ограничена. Что цифра «IV»? – Это начало оценки, это начало оценить себя. Заметьте, в цифре «IV» сперва идёт «I», и потом... Возьмём цифру «VI». Вспомните, что мы говорили о шести? – Мы говорили вам, как о цифре Дьявола, когда вы возомнили себе, что вы уже всё знаете. А теперь представьте, вы оценили себя – цифра «5», и поставили черту, иными словами, вы поставили точки над «и»: вы закончили изучать себя, вы уже остановились. Вот вам цифра «VI». Цифра «VII», здесь просто добавлена ещё одна черта – новое начало, но чего – вы ещё не знаете. Вы чувствуете, что вам мало того, что уже есть, и вы хотите получить более, но чего – вы ещё не знаете. Вы говорите: «Я что-то хочу, но вот что, не пойму!» – это бывает у вас достаточно часто. И наконец цифра «VII...» (Срыв.)

– Итак, цифра «VIII». Вы уже имеете три черты, и опять же ограниченые. Попробуйте теперь сами дать этому трактовку.

* (О льга) Не знаю, что сказать... Лучше уж вы сами...

– Хорошо, давайте не будем мучить вас и скажем так: вы знаете, что вам нужно что-то найти, вы становитесь на новой ступени, и начинаете искать эту ступень. Вот вам ещё одно начало поиска, – начало, где вы уже находите ниточку и пытаетесь схватить её, и идёте к ней. Теперь давайте возьмём цифру «IX». Что?

* (Г ера) Начало.

– Начало...

* (Г ера) Начало конца.

– Начало конца поиска – только начало. Вам ещё идти и идти. Вам идти очень долго и много. Итак, следующая цифра?

* (О льга) Десять (Х).

– Цифра «Х». Мы уже говорили, что это крест. Да, его всегда пытались ограничить, никто не хочет умирать. Было придумано множество рецептов бессмертия, и все пытались снять эти рамки, но постоянно писали их. Почему? – потому что была безысходность, вы поставили крест на самом себе, вы пригвоздили самого себя ко времени, вы остановили в себе то, что даёт вам жизнь. Итак, цифра «XI», или давайте сделаем проще, перейдём к другим цифрам. Цифра пятьдесят, вы помните как пишется она?

* (Г ера) Это эль (L) латинская, потом десять (X) и что там ещё...

– Прекрасно, давайте остановимся на этом. Итак, пятьдесят – это буква «L». (Срыв.)

–... чаша, но уже разбитая. Посмотрите, нет одной стороны. Цифра «100» (С) – та же самая чаша, разбита там же, на том же месте, но только здесь вы уже видите более плавные границы. Иными словами, за множеством, за таким большим количеством, вы уже не видите что вы потеряли, уже сглаживаются границы восприятия мира... (Срыв.)

– Кто-то накинул на него одеяло, и толпа кричащих мальчишек стала избивать его. Он сперва кричал, потом, поняв бесполезность, замолчал. Это ещё больше разозлило их, и они стали его бить уже ногами. Он сжался в комок и пытался занять как можно меньше места на кровати. Он хотел спрятаться, но куда? Куда уйдёшь от одеяла, которое было придавлено со всех сторон, которое держало множество пацанов, которые пытались избить его, и которые пытались заставить его кричать? Но он молчал. Его разбитые губы... (Срыв.)

– Была и другая ночь, в ту ночь никто не трогал его. Мальчишки были удивлены тем, что он никому не пожаловался. Его всегда считали отщепенцем, но их удивило, что он не стал говорить никому ничего. Он рассказал сказку, что он упал с лестницы. И хотя никто не поверил, не стали добиваться правды. Они знали, что мальчишка упорный и всё равно не скажет, потому оставили его в покое и ожидали, что будет дальше. Ему же снится сон детства, когда его друзья пришли к нему, ласкали его, и залечили его раны. И женщина говорила: «Я буду пока твоей мамой, можно?» Он хотел сказать «можно», но его разбитая губа болела, и что-то мешало назвать её матерью. И хотя она была красива и ласкова, и он готов был растаять в её объятиях, что-то останавливало его. И та мать, которая привела его сюда, виднелась где-то вдалеке. Он видел её, он видел её платок, он видел ушедшего отца, он видел... (Срыв.)

– Снова наступил вечер. Люди, пришедшие с работы, уставшие, уже наевшиеся, включили телевизор и стали ждать очередную проповедь. Диктор говорил по телевизору, что проповедь будет, но простите за технические... (Срыв.)

– (Анур)... кристалл, и должен принести им. Я пытался разглядеть его: стекляшка, она и есть стекляшка. Я таких видел множество на пустоши, но правда они были уродливыми по сравнению с ним. Красивая игрушка, но что делать с ним? Что? Бон сказал, чтобы я ничего не трогал. Достаточно того, что он уже что-то включил, что-то уже работает и с кем-то болтает. Мальчишка сновал туда-сюда, туда-сюда, находил какие-то книжки и кричал: «Какой рецепт! Какой рецепт! Я его обязательно запишу! Я стану великим лекарем! И тогда я приду к этому князю...» Он до сих пор помнил князя, и до сих пор жаждал отомстить ему. Анур же... (Срыв.)

– Я видела Анура в деревне, он разговаривал с какой-то девушкой, и дал ей какую-то траву. Когда я спросила у него кто она, он почему-то заулыбался и ничего не ответил. Тогда я стала спрашивать: «Что ты дал ему?» Он говорит: «Траву». Я спросила: «Что это за трава?» – он молчит. Тогда мне пришлось заглянуть в его мешочек, когда он спал, и я испугалась. Я поняла, что у него должен быть ребёнок, и он хочет убить его: он дал ей траву, чтобы не было детей. Он мне ничего не сказал. Почему? Что делать мне теперь? Эта трава убьёт её, а он спит и не знает об этом. Что буду делать я, если я сейчас спущусь? Как я смогу объяснить ей, если я не умею говорить?.. (Срыв.)

– (Сергей) Что я должен сделать, чтобы снова услышать эти голоса? Почему я хочу эти голоса? Я их боюсь, это мой бред, а может быть, и нет. Они говорят, что я не умру. А я уже чувствую, как солнце... всё становится жёлтым, как оно проникает в меня, как сжигает меня, как во рту уже всё сохнет. И мне кажется, что с меня уже облазит шкура, а они говорят, что я буду жить. Я хочу им верить, но боюсь обмана. Сколько раз уже лгали мне, сколько раз лгал я... Я помню отца, помню смутно, я хотел вспомнить как его зовут. Как обидно, когда не знаешь имени отца... Когда составляли на меня метрику и спросили: «Как зовут твоего отца?» Я сразу же сказал: «Иван!» Я почему-то испугался, что надо мной будут смеяться, что я не помню отца. Когда спросили: «Кто твоя мать?» – я стал придумывать имя и не смог придумать. Я запнулся, а они: «Ладно, поставим прочерк». И этот прочерк мне потом долго снился. Мне снился отец, а рядом с ней всегда стоял какой-то прочерк, и этот прочерк был моей матерью. Это было очень страшно. Я просыпался в поту и хотел крикнуть: «Отец! Батя! Назови... назови имя!» – но всё время стоял прочерк. Меня спросили: «Сколько тебе?» Я сказал: «Не знаю». Тогда они рассмеялись и сказали: «Посмотри в зеркало!» Я глянул в зеркало, но ничего не понял. Они тогда спросили: «Какой был у тебя волос?» Я опять не понял. Они говорят: «Он у тебя слишком седой для твоих годов. Что было с тобой, ты помнишь?» Я говорю: «Нет, я помню только, как я шёл... пришёл в какую-то деревню, и помню, что меня хотели сжечь...» – «Сжечь? Как это? Тебя хотели сжечь?» Я стал им объяснять про какую-то болезнь, они стали выяснять, что это была за болезнь. А одна, довольно такая интеллигентная, вся в перстнях, даже отодвинулась от меня подальше. «Что за болезнь? Ты можешь вспомнить?» Я не мог. Тогда они стали меня спрашивать: «Чем лечили тебя?» Я не мог вспомнить и этого. Тогда они стали спрашивать: «Тогда ли ты потерял волос?» Я говорю: «Я их не терял». – «Какой ты глупый, мы говорим о цвете! Когда ты поседел?» – «Откуда же я знаю когда я был седой?» Тогда они стали выяснять, чем болели мои родители, я говорю: «Я не знаю, я не знаю своих родителей!» – «Не помнишь ничего? Но ведь тебе уже десять, ты должен что-то помнить!» Я не помнил ничего. Я помнил только последние четыре года в детдоме при монастыре, когда батюшка постоянно бил меня за то, что я плохо читаю молитвы, за то, что я забываю утром помолиться, за то, что я перед едой не крещусь, и когда молюсь, забываю сказать «Аминь». Почему? Почему мне так всегда не везло? Почему я стремлюсь услышать голоса? Может, потому, что они не являются прочерком: что это не прочерк, а действительно живые голоса. Но почему же я тогда брежу? Почему? (Срыв.)

– (Сергей) Ну как же так? Получается, всё напрасно?

* (О льга) Что?

– (Сергей) Это всё напрасно? И вы стали теперь как все? Что, опять пришёл царь?

* (О льга) Нет, царь не пришёл. Президент у нас... и Верховный совет Российской Федерации.

* (Г ера) Вы нас слышите?

– (Сергей) Странно...

* (О льга) Почему?

– (Сергей) Странно и страшно. Это получается, что всё напрасно.

* (О льга) Да нет.

– (Сергей) Я напрасно хожу, учу труды, я напрасно хожу и прохожу ликбез, и всё это напрасно.

* (О льга) Да нет, учиться всегда нужно, при всяком строе. Разве можно...

– (Сергей) Хорошо, вы можете сказать, кем я буду?

* (О льга) Когда?

– (Сергей) Вы говорите, что я не умру – сколько я проживу?

* (Г ера) Всегда.

* (О льга) Человек вечен, он не умирает.

* (Л ена) Все умирают...

– (Сергей) Нет, вы говорите по книге, вы говорите о каких-то будущих или о прошлых жизнях. Мне об этом говорили, но я не очень-то в это верю. Я хочу знать сколько здесь я проживу, умру ли я в этой пустыне или нет?

* (Г ера) Нет, однозначно.

– (Сергей) Что буду делать я? Кем буду я? Если вы – моё будущее, то, значит, вы должны знать об этом. Тогда же я – ваше прошлое. Вы можете мне сказать, кто я буду?

* (О льга) Ты Сергей? Сергей Иванов?

– (Сергей) Сергей.

* (О льга) Вот вы рядом с нами, и мы с вами разговариваем, а говорит нам голосом тот, который вы...

* (Г ера)... которым вы будете.

* (О льга) Да, тот, которым вы будете. Вот он, живой и невредимый, лежит здесь...

* (Г ера)... в будущем. Так что вы можете быть спокойны.

– (Сергей) А сколько ему?

* (О льга) Сейчас?

* (Г ера) 34.

* (О льга) 34 года.

– (Сергей) 34... Это не так уж и мало.

* (Г ера) В 62-ом году родился, 1962-ом.

– (Сергей) В 62-ом?

* (Г ера) Да. Шестого числа, шестого месяца.

– (Сергей) Значит, я уже всё-таки умер.

* (Все) Нет.

– (Сергей) А в 62-ом родился снова?

* (О льга) Да.

* (Г ера) Да, переселение душ существует, оказывается.

– (Сергей) Как жалко... а я хотел ещё.

* (Г ера) Да мы тут тоже хотим...

– (Сергей) Я думал, что я буду жить, а, оказывается, вон как... Значит, я всё-таки умру.

* (Все) Нет. (Срыв.)

– Мужчина не плачет, тем более охотник. Поэтому Ануру пришлось уйти подальше от посторонних взглядов, спрятаться, – спрятать скупую слезу, стереть кулаком, да побыстрее. Он знал, что в нём сидит кто-то: что в нём сидит хищник, зверь, и этот зверь в любой момент может проснуться. Но Анур уже не боялся его, он уже знал, что зверь не победит. Сперва Анур страшился его пробуждения. Иногда этот зверь спасал его, но почему-то за счёт других. Когда просыпался зверь, Анур не помнил ничего, он бросал всех, и крушил всё, лишь бы остаться живым. Он даже забывал о сыне, о долге перед ним. Но толи зверь становился слабее, толи Анур привыкал к нему, толи становился сам сильнее. Зверь уже не давал ему той силы – это, конечно, было плохо, но уже зверь не затмевал, – и это успокаивало Анура. Но с другой стороны, этот зверь всё-таки сидел в нём, и Анур иногда чувствовал его столь хорошо, что даже в груди было больно, и эта боль заглушала боль ноги. И тогда Анур чувствовал, что сейчас что-то будет. Да, действительно, или выбегал какой-то зверь и приходилось бороться, или уходить от кого-то. Но зверь всегда не ошибался, зверь всегда предсказывал, что пришло время борьбы... Но этот зверь не стал таким сильным. Может быть, это хорошо, а может быть, плохо – Анур не знал. Он пробовал говорить об этом с Боном, но Бон улыбался, пожимал плечами; стал рассказывать какие-то сказки о прошлом, но это ничего не давало Ануру: он хотел знать, что именно сейчас. Анур же говорил о каких-то колдунах, что когда-то у них был обряд, когда изгоняли одержимых. Что такое одержимый Анур не знал, но ему почему-то это слово приелось, и он понял, что это, наверное, о нём. И Анур хотел бы изгнать его, и в то же время нет, потому что этот зверь всё-таки помогал бороться. Анур вспомнил рассказ отца. Как-то отец рассказывал ему: когда на деревню напали соседи, отец потерял счёт времени и не мог вспомнить, что было во время битвы. И когда он очнулся, вокруг было множество убитых и покалеченных, сам же он стоял в чужой крови, и на нём не было ни одной царапины. Множество стрел было вокруг него, но ни одна не задела. Множество копий было воткнуто вокруг, и были порваны все его одежды, но ни одно не ранило его. И Анур понял: это осталось от отца в наследство. Старик что-то говорил о звере, что если этот зверь станет властелином Анура, то тогда он будет похож на муравья и ещё хуже. Интересно, что может быть хуже муравья? «Хм, я – зверь...» – Анур не мог этого понять. Анур подшучивал над самим собой, подшучивал над Боном, и когда ему было слишком тяжело, он начинал шутить и кстати и некстати – это была его защита, это была его реакция, которая могла успокоить его и приостановить движение того зверя. (Срыв.)

– Закончив последний горшок, остановив гончарный круг, Анур пошёл к Анису. Анис жил невдалеке, в стенах города. Когда он пришёл, увидев закрытую дверь, был разочарован: «Опять на службе?» Но на службу ему нельзя было попасть по той причине, что он... (Срыв.)

– (Анур) Слава Гею! Слава богам! Слава всем, кто дал мне соки этой жизни! Я хочу спросить у вас.

* (О льга) Да.

– (Анур) Как вы относитесь к богам? Почитаете ли вы их, или вы сами боги?

* (О льга) Да нет, мы не боги.

* (Л ена) Бог у нас один.

– (Анур) Я спрашивал у Аниса, не попал ли я в мир?.. Они говорят: «Нет!» Вы говорите нет, вы говорите, что вы не умершие. Хорошо, но проходили ли вы врата?.. (Срыв.)

– Назовите следующую букву.

* (О льга) «Ц».

– «Ц». Давайте вернёмся и опять же назовём это чашей. Чашей, но достаточно грубой формы, столь угловатой и столь колючей, и столь неустойчивой, что чаще приносит вам вреда, чем пользы. Вы становитесь грубыми, грубеет ваше тело, иными словами, стареет. Вы уже чувствуете себя не той физикой, вы уже чувствуете усталость. Время уже чувствуется вами, уже волосы ваши седеют, уже мысли ваши стареют, вы уже перестаёте мечтать, и лишь только одно беспокоит вас: побольше прожить или умереть без мучений. Эти углы, и тем более, остриё – колют вас. Вы говорите «боль», что-то защемило в сердце, вы жалуетесь на весь организм, вы жалуетесь на самого себя. Вы уже начинаете шаркать ногами, вы уже становитесь брезгливыми ко всему, вы уже начинаете брюзжать, вы уже становитесь нервными, вас не устраивает ничего, вам нужен покой. Вы хотите покоя, вы хотите разобраться. Вы постарели одним только тем, что вы уже вспоминаете – вы стали вспоминать. Встречаясь с друзьями, вы говорите: «А помнишь?» – вот вам признак старости. И вы начинаете копошить старое прошлое, вы начинаете ковыряться в этой чаше, выискивать самые прекрасные моменты жизни, когда вам тяжело, чтобы успокоиться. А чаще всего, когда вам тяжело, вы вспоминаете ещё более худшее в прошлой жизни. Для чего? – Для того, чтобы разжалобить себя. Почему вы так любите жалеть себя? Вы это делаете с таким успехом, что начинаете плакать и жалеть ещё больше. Вы начинаете обвинять всех: «Да, вот я какой!» – «Да, вот я какая! А ты?» – и так всегда. И маленький хвостик на этой чаше – это всего лишь след попытки перевернуть её, сбросить эту чашу, очистить её, чтобы было легче. Это всего лишь пятнышко, это всего лишь царапина на той полированной глади, на той поверхности, которая называется жизнь. И вы хотите исчерпать всё, что в себе. Вы проклинаете память, которая помнит, и почему-то помнит больше плохое. Вот что буква «Ц». Теперь давайте... (Срыв.)

– Кони не были спокойными, они как бы чувствовали что должны были сделать. Мальчишка не вырывался, он ждал своей участи и смирился с ней. На смотрины пришёл хан. Он сам лично проверил, крепко ли привязан он. Лошадь же, испуская пену, не стояла на месте и... (Срыв.)

– Как стар мир! Как всё старо! Что вы всё... надоели! (Срыв.)

– (Мабу) Петя! Петь!

* (Г ера) Да, да, здесь.

* (О льга) Мы здесь. (к Гере) Петя, погроме!

* (Г ера) Мабу, это ты?

– (Мабу) Мабу-у!

* (Г ера) Мабу-у.

– (Мабу) Почему-то вы никогда не говорите правильно?

* (О льга) А как надо?

– (Мабу) Мабу-у.

* (О льга) А как мы говорим? Мы и говорим Мабу.

– (Мабу) Мабу-у... Но я не обижаюсь.

* (О льга) Ладно, не будем. А Пете тоже другое имя дали.

* (Г ера) Да, я теперь не Петя.

– (Мабу) Я знаю, у него две жены. А имя?

* (Г ера) Как две жены? У меня две жены?

* (О льга) Имя какое, которое ему дали?

– (Мабу) Да.

* (О льга Гере) Какое у тебя имя?

* (Г ера) Гера.

* (Л ена) Георгий.

* (Г ера) Гера, так попроще. Ты слышишь?

– (Мабу) Интересно, а почему?

* (Г ера) А почему тебя Мабу назвали, а был Вася?

– (Мабу) Это «Вася» сказали, чтобы я назвался!

* (Г ера) Ну, мне тоже сказали...

– (Мабу) У меня же не было этого имени!

* (О льга) Ну, у тебя не было... а тебе за что имя дали? Расскажи, за что?

– (Мабу) За Петю.

* (Г ера) Ну вот, видишь, а мне за «Васю» дали.

* (О льга) Второе имя ему дали, другое.

– (Мабу) Не хочу.

* (О льга) Почему? Другое имя не нравится?

– (Мабу) Не нравится.

* (Г ера) Ну ладно, я буду Петей.

* (О льга) Ну зови Петей, по-старому. Как у тебя дела, расскажи?

– (Мабу) Хорошо.

* (О льга) Жены, чем занимаются? (Обрыв.)

 

Алфавит, Монологи, Мабу

– (Мабу) Они не могут со мной ругаться.

* (О льга) Почему?

– (Мабу) Нельзя.

* (О льга) А ещё что тебе не нравится?

– (Мабу) Что мне не нравится? Когда гром, а дождя нет.

* (О льга) А, это, наверное, у нас тут такие есть животные, которые очень сильно грохочут. Вот, наверное, ты их слышишь – они людей возят.

– (Мабу) Нет.

* (О льга) Нет?

– (Мабу) Они...

* (О льга) Что они?

– (Мабу) Гром гремит, а люди... э-э... ложатся спать, и потом не просыпаются.

* (О льга) А, убивают, да?

– (Мабу) Чего?

* (О льга) Убивают людей?

– (Мабу) Не знаю.

* (Г ера) А впереди у них есть такой длинный-длинный... такая палка?

* (О льга) Палка длинная, из которой стреляют. Гром, гром...

* (Г ера) Из которой гром идёт.

– (Мабу) Палка?

* (Г ера) Палка, да. Впереди у них там...

* (О льга) Палка большая.

– (Мабу) Я разные видел.

* (О льга) Разные?

– (Мабу) И палки видел, и не палки.

* (Г ера) Хм, ясно. Ну понятно, короче.

* (О льга) Скажи, а люди, какие они? Опиши нам, в чём они одеты?

– (Мабу) В шкурах. И только почему-то те шкуры...

* (Г ера) Все одинаковые?

– (Мабу)... без травы.

* (О льга) Без травы? Ага.

– (Мабу) А ещё... а ещё я видел монахов. А они... я видел ихнюю голову.

* (О льга) Лицо?

– (Мабу) Даже глаза.

* (Л ена) И какие глаза?

* (Г ера) На тебя похожи?

– (Мабу) Разные.

* (О льга) На тебя похожи?

– (Мабу) Они не прячутся.

* (О льга) И что они делают?

– (Мабу) Учат.

* (О льга) Кого?

– (Мабу) Всех.

* (О льга) Всех?

– (Мабу) У них есть большие книги. Они держат в руках огонь, чего-то поют, потом все становятся на коленки... а дальше я не видел.

* (О льга) А, вот такие монахи! А вы не поёте?

– (Мабу) Поём.

* (Г ера) А что вы поёте? Спой песню какую-нибудь.

* (О льга) Спой какую-нибудь песню, молитву.

– (Мабу) Молитву?

* (Г ера) Ну что вы поёте? Что?

* (О льга) Что вы поёте?

– (Мабу) О монахах поём.

* (Г ера) Что поёте? Спой.

– (Мабу) О богах поём.

* (Г ера) Ну ты спой хоть что-нибудь.

– (Мабу) О жёнах поём.

* (Г ера) О жёнах, что там поёте? У нас тоже поют о жёнах.

– (Мабу) О жёнах? Что придёт солнышко, поднимутся жёны, мы им дадим зерна, а они пойдут... эээ...

* (О льга) Сеять зерно, да?

– (Мабу) Ну да.

* (О льга) Работать пойдут.

– (Мабу) Да, а потом будут приносить еду... О детях поём... и детям поём.

* (Л ена) А что о детях?

– (Мабу) О детях? – Что они станут такими, как мы, потом придут монахи и заберут их богам, и у них там будет жить хорошо. А ещё... (Срыв.)

– Мы знаем о множестве миров. Мы можем высчитать по звёздам время. Мы можем раскрыть книгу и прочитать о каждом. Мы можем предсказывать судьбы. Мы можем и учимся как приносить достойную смерть.

* (О льга) Кто вы?

– Мы можем каждого из вас положить и отправить в иные миры. Мы можем вместе с ним перейти реку смерти, и гулять в тех мирах, где живут наши прадеды, где живут наши воспоминания. И мы можем вернуться и рассказать вам. Мы можем увидеть будущее. Мы берём чашу, наливаем её водою святою, окропляем её, и видим будущее. Один из учеников взбалтывает воду, и тогда вода рисует картины, бывают, столь необычные, что не знаем объяснения им. И тогда мы составляем книги, и прячем их от других. И книги эти передаются из поколения в поколение, но остаются в храме и никуда более. И в книгах тех, все наши труды, все наши желания, и всё это для Бога. Мы – служители его, хотим познать его, он же дарует эти знания нам. И мы берём его, ложим, крестим руки его, связываем ноги его, при главе его ставим огонь священный, читаем молитвы над ним, и тогда глаза его закрываются, и тогда говорит он нам что видит. Он уходит в те дали, куда не можем мы попасть. Он рассказывает нам то, что не можем видеть мы. И тогда мы записываем всё, и передаём из поколения в поколение. Мы шифруем записи эти, чтобы не попалось врагу нашему, чтобы силы тёмные не могли применить знания те. Мы, подглядывая его, можем творить чудеса. В одном из видений рассказал нам, как можно создать оружие, и мы, взяв тростник и наполнив его ядом, можем теперь защищать свой храм, благодаря вещим снам его, благодаря Господу Богу. Когда же просыпается он, не помнит ничего. И во благо ему, иначе пришлось бы, чтобы не было не сохранности тайн, уничтожить его. Счастье его, что не помнит ничего. (Срыв.)

– Когда стемнело, они сели вокруг стола, положили на него руки и стали смотреть на свечу. Свеча стояла посредине стола, пламя её билось от ветра. Подтёки свечи давали знать, что скоро начнётся. Каждый с нетерпением ждал движения стола, и каждый хотел услышать первым, и первым задать вопрос. Это уже было, как в спорте: кто будет первый. И малейшее дрожание воспринималось как начало, и тогда он задавал вопрос, но в ответ была тишина. Раздавался хохот, остальные смеялись. Потом кто-то говорил: «Спокойно! Давайте настроимся!» И снова воцарялась тишина. И снова горел огонь, все смотрели на него и ждали когда начнётся. Каждый думал о своём. И хотя было сказано, что надо настроиться, и давайте будем думать только о Петре I, каждый думал о разном. Кто-то думал что скажет жена, узнав чем занимается он. Кто-то не мог проблему решить с деньгами, ему завтра нужно было отдать долг. В гимназии другому грозили набить морду, и тогда он стал думать: «А не пойти ли мне завтра? А не заболеть ли?» И о Петре I никто, к сожалению, не думал. Может быть, из-за этого Пётр I обиделся и не явился на сеанс. Но стол не собирался двигаться, свеча уже догорала, сеанс ещё не начинался. Уже пропели петухи, уже проходила ночь, но все терпеливо сидели и ждали. Всё было бы прекрасно, но кто-то уже начинал посапывать, другой толкал его и говорил: «Тихо, ты что?! Давай, давай, думай! Я уже знаешь сколько думаю?! Мне уже Пётр I чуть ли...» – и тут же замолкал, потому что боялся оговориться «приснился». И наконец уже рассвело. Кому-то первому надоело, он встал, стряхнул руки со стола и сказал: «Всё это чепуха! Пора братцы разбегаться по домам! Мне в два часа ещё свидание». Другой сказал: «А я болею» – «Ты что, не пойдёшь на занятия?» – «Не пойду» – «Почему?» – «Надоело», – кому было охота признаваться в разбитой морде? Всё было бы прекрасно, если бы только не одно «но»: Сергей был разочарован, он ожидал лучшего, он ожидал чего-то, хотя бы пусть не Пётр, кто-нибудь другой, но хоть кто-нибудь да будет. Петра не было, и это уже была третья ночь. И в конце концов ему уже надоело, и он перестал верить. Но согласился на следующий сеанс. Следующий сеанс должен был состояться через неделю. Первые дни шли очень и очень долго, потом Сергей забыл об этих сеансах. Неделя прошла быстро, и наконец настал новый вечер, пришло время снова кричать Петра. И снова все собрались в кружочек, зажгли свечу, и при этом приготовили запасные: а вдруг разговор затянется. Все сели, положили руки и стали ждать. Ждать пришлось недолго. Кто-то сказал: «Я слышу! Пётр, это ты?» – в ответ тишина. Опять кто-то захихикал, был слышен окрик: «Да замолчи ты!» Сергей подумал: «Началось! Опять всё повторилось!» И вдруг он решил: «А что если...» – и тут же говорит: «Я слушаю вас, подданные мои!» Целый гвалт поднялся над столом: «Пётр, Пётр, это ты?» – Сергей сказал: «Да!» Опять гвалт, опять куча вопросов, и ничего не разобрать. И Пётр, то бишь Сергей, решил навести порядок: «Бояре, успокойтесь! Задавайте кто-нибудь по одному!» Что тут началось! Все начали по одному, но снова очередной гвалт, снова крик и шум. Пётр разгневался, и, стукнув кулаком по столу, сказал: «Бояре, остригу!» Всё, это был конец. Тут же поднялся хохот, тут же поднялся визг, одна молодуха закричала: «Не надо!» Её успокаивал сосед: «Да у тебя и бороды-то нет! Чего ты, старая, испугалась-то?» Сергей понял, что он что-то переиграл. Он тут же попробовал постучать по столу – бесполезно. Стоял большой шум, свеча упала – и это всех остановило. Тут же все начали впопыхах поднимать свечу: не дай Бог огонь затушится, тогда нельзя заново зажигать. Да ещё и скатерть накапала, что скажет хозяйка? Итак, всё успокоилось. (Срыв.)

– «Папа больше не любит нас?» – «Не знаю, отстань!» Мальчишка испугался: «И мама не любит! А кто же тогда меня любит? Папа не любит, мама не любит!» Он хотел заплакать, но слёз уже не было, и мальчишка тогда испугался ещё больше: «И слёзы кончились! Чем я плакать буду?» Это так испугало его, что, наверное, слёзы испугались за него и полились в три ручья. Мать наклонилась, встала на четвереньки и сказала: «Да не реви ты! Вернётся, куда он, собака, денется?!» – Взяла его на руки, мальчишка обнял её. Ему стало как-то легче, и его сопливый носик натирал ей плечо, но она не обращала на это, лишь только бурчала: «Я ж потом не отстираю, дурачок!» (Срыв.)

–... он был до того гениален, до того прозорлив, что даже стал разговаривать о далёком будущем. Он стал говорить, что будут такие вещи, что бояре смогут перемещаться куда хотят, и заграница будет в наших руках. «Пётр» разошёлся не на шутку. (Срыв.)

– Именем трёх. Вы будете расстреляны. (Срыв.)

– Первый залп был мимо. Крошки от стены больно впились ему в спину, и он был очень удивлён: «Столько много, и не попали?» Шальная мысль пришла: «Может быть, это просто пугают?» Но нет, комиссар дал новую команду. Снова были возведены ружья, и он увидел, как стволы направили на него. Эти чёрные дыры показались ему глубокими тоннелями, глубокими ямами, куда он сейчас провалится. Он вдруг вспомнил солнце, что пекло его, и обрадовался, если бы оно сейчас пришло к нему, если бы он опять оказался бы в этой пустыне... Но нет, рядом была стена и перед ним стояли ружья, и комиссар вытирал платком револьвер и говорил: «Из-за какого-то гада мне его придётся снова чистить. Легче было бы заколоть скотину!» (Срыв.)

– Продолжим. Называйте букву.

* (О льга) «Ч».

– «Ч». Давайте не будем уже говорить о чаше, иначе это уже навевает на мысль, что вся ваша жизнь – это только всего лишь чаша, которая наполняется чем попало. Нет, давайте представим это немножко по-иному, давайте перевернём эту букву. И вы уже скажете, что это можно назвать стулом. Что даёт вам стул? – Опору. Наконец-то вы можете сесть и отдохнуть, «в ногах нет правды». Есть время подумать, поразмыслить, отдохнуть. Итак, буква «Ч», линия справа, говорит о вас, вы пытаетесь подвести черту, итог вашей жизни, что вы сделали. И заметьте, за этой чертой нет ничего. Вы пока не гадаете о будущем, вы пока не строите планы о будущем, вы хотите подвести черту о прошлом: «что сделали? где были ваши ошибки?» Как часто можно услышать вашу фразу: «Ох, какой я был глупый! Ах, если бы, то я сделал бы по-другому!» – и многое-многое «если». Потом вы останавливаете это резко и говорите: «Да, всё прошло, поросло травой!» – и понимаете безысходность своего положения. Итак, слово «чело» – что обозначает это слово?

* (Г ера) Голова.

– Голова или ваше лицо?

* (О льга) На челе лоб...

– Итак, ваше лицо. Иными словами, глядя на лицо, вы можете сказать, что это за человек. Даже если ошибётесь, то ненамного. И глядя на вашу жизнь можно сказать кто вы. Вы прячете свою жизнь, – у вас есть достаточно много нюансов, которые вы прячете всю жизнь и стараетесь забыть, и чтобы не дай Бог об этом кто-то узнал, не дай Бог ещё и ближний человек. Вы согласны, что у вас множество того, чего хотите спрятать? «Ч» – та же самая черта, граница, разделяющая «было» и «есть», и за этим «есть» уже нету «будет». Вы хотите разобраться, что именно сейчас, вам не до будущего, вам нужны факты, которые могли бы установить, да кто же вы в конце концов, что же вы натворили, зачем всё это вы делали, и лишь только потом вы будете задумываться: «А что же дальше?» (Срыв.)

– Дальше он уже не видел ничего. Дальше для него было понятие такое растяжимое, что он уже не собирался даже думать об этом. Ему бы выжить сейчас, ему бы выбраться из этого колодца, ему бы выбраться наружу. И вот тогда будет «дальше». Анур знал, ещё немного и он уже не сможет отсюда уйти, ещё немного и в этом колодце он найдёт свой конец. И зверь – «Да будь ты проклят! Когда же ты проснёшься?..» – не мог проснуться, и не мог поднять его. Впервые в жизни Анур жаждал, когда он вернётся и поможет ему. Глубок был колодец, и руки, уже искорябанные, не могли поднять его. Сперва Анур кричал, но это было бесполезно. Голос его уже охрип, он уже вместо крика что-то хрипел. И только тогда он вдруг понял: это его смерть. Шарик мальчишки вдруг соскочил с привязки и упал на пол. Анур поднял его, и вдруг понял, что зверь больше не придёт к нему, ведь зверь ушёл от него. Теперь он... он стал человеком. Он стал иметь силу зверя, но нет того зверя. Анур понял, что в нём проснулся отец, и он понял, что он найдёт сына... (Срыв.)

–... было время, весёлые нравы. Сергею было весело смотреть на причуды. Ему было весело, когда учителю в ухо попадала резинка, когда он чесался, озирался и не знал: начать шуметь или остановиться. Иногда учителю это надоедало, и он тогда хватал первого попавшего, ставил его в угол и кричал: «Как жаль, что нету розг!» И тут шла отборная брань. Сергею это доставляло удовольствие, он стоял в этом углу и был рад когда учитель бесился, выходил из себя, и думал: «А ведь я сильнее его!» – и оплеухи, что доставались ему, он принимал за благодарность. Это было для него всё равно, что получить крест. И... (Срыв.)

– «Всё бы хорошо, но у этой куклы не хватает красок, она слишком облезла. Ты бы разукрасил её, чтобы она была более похожа на что-то. Что за чучело?! Оно умеет разговаривать, ну и что? Любая пружинка, и она начинает у тебя уже заикаться, как старый заезженный патефон. Так ты хоть покрась, чтобы она улыбалась, – матрешкой, что ли, была. Что за чу...» (Срыв.)

–... столь интересно, что про Петра уже и забыли. Сперва он назвал себя монахом, потом на следующем сеансе он заявил, что именно он вывел евреев из пустыни. Это уже был перебор, уже начались сомнения. Слава Богу, что к Сергею это не относилось: все считали, что этот монах, что этот экземпляр и брешет. Сергей научился так ловко подделываться... Жаль только что он ещё не умел менять голоса – это было бы вообще замечательно: что Пётр, что батюшка, что какая-то умершая боярышня – все говорили одним и тем же голосом, и причём матерились почти одинаково. Что самое интересное в этом было, что все они могли предсказывать будущее и очень хорошо знали всех окружающих, но очень плохо знали тех, кто вновь прибыл. И когда какая-то новенькая спросила что-то о своём муже, то бедному монаху пришлось попотеть и выговорить целую кучу слов, чтобы просто взять «около», да «вокруг». Но боярышня была очень довольна и сказала: «Ты смотри-ка, ведь всё знает, паразит!.. Ой, извините, что я вас обозвала!» Паразит не обиделся, паразиту даже было очень интересно, и он сказал: «Ничего! Я уже привык». И так было кажд... (Срыв.)

–... можно было повторить. Ах, если бы это всё заново прожить! Так это было бы, наверно, неинтересно... (Срыв.)

– Море словно почувствовало, что ей дают дань. Она подхватила плот, отогнала его от берега, и пены волн разбивались о подножие креста, но не тушили огонь. Деревенщина была слишком хитра, и волны не доставали огня. Огонь был слишком слаб, чтобы сжечь Анура сразу, – и это было больно. Ему было больно, потому что языки пламени жгли его ноги, но не могли сжечь его. Но он и не кричал, он не мог кричать. Он слышал мать, и она кричала ему: «Сынок, дай руку, сынок!» Он раст