Опасный внутренний раскол и сломленный, колеблющийся глава правительства

 

В то время как война в Испании шла к своей развязке, произошло событие большой политической значимости — провинциальная ма­дридская конференция КПИ (с 8 по 11 февраля).

Она ставила своей целью опреде­лить непосредственные задачи и соответственно свою позицию перед лицом военного разгрома в Каталонии. Ей предшествовали другие подобные конференции в провинциях Хаэн, Толедо и Куэнка, где на повестке дня стояла в ка­честве главной проблемы органи­зация сопротивления и выработка необходимых для этого мероприя­тий. Мадридское совещание прохо­дило с участием делегатов Народ­ной армии, военных заводов и представителей сельской местно­сти. Среди делегатов было немало и женщин-бойцов.

Эта конференция мадридской провинции, ставшая поистине лебе­диной песнью КПИ, перед тем как распалась Центрально-южная зо­на, в известном смысле явилась пророческой.

Действительно, вопреки утвер­дившейся традиции, в соответ­ствии с которой партии и организа­ции Народного фронта в подобных случаях выражали, по крайней ме­ре на словах, свою солидарность с другими составляющими антифашистскую коалицию, на этот раз на заседаниях не присутствовали делегации ни от социалистов, ни от анархо-синдикалистов, ни от про­чих.

Этот бойкот не был случайным. Он явился одновременно свиде­тельством происшедшего, по сути дела, распада Народного фронта и внезапно прорвавшегося антиком­мунизма. Поэтому работа Мадридской

260

конференции КПИ сосредото­чилась на проблемах восстановле­ния единства Народного фронта снизу доверху и на мерах, необхо­димых для укрепления Народной армии.

В выступлениях делегатов, при­бывших с фронта, проходившего совсем неподалеку от столицы, го­ворилось о тревоге, которую им внушали пораженческие настрое­ния, уже отмечавшиеся у неко­торых командиров частей.

Другие сосредоточились на заку­лисных политических маневрах, эпицентром которых был правосо­циалистический лидер Хулиан Бестейро. Встретив поддержку со сто­роны бывшего председателя совета министров Ларго Кабальеро (кор­ни ее восходили к их совместному пребыванию в Париже), он с середины

Часть командного состава, дотоле занимавшая лояльные позиции в отношении Негрина и его правительства, весной 1939 года поддалась капитулянтским настроениям и примкнула к Мадридской хунте, возглавленной полковником Касадо (в центре, в очках).

261

ноября 1938 года яростно вы­ступал против Народного фронта. В своем выступлении перед испол­нительной комиссией ИСРП он за­явил ничтоже сумняшеся:

«Чем больше укрепится На­родный фронт, с тем большей враждебностью будет относиться к нам общественное мнение за рубе­жом, ибо это явится доказатель­ством, что коммунизм укрепил свои позиции».

Несколько коммунистов, изо­бличивших в своих статьях и ли­стовках эти нападки на Народный фронт со стороны главного пред­ставителя правого крыла ИСРП и бывшего лидера левых социали­стов, были арестованы по распоря­жению полковника Касадо. Арест был наложен и на «Мундо обреро», центральный орган КПИ в Цен­трально-южной зоне. И все это (как в насмешку!) — «для сохране­ния народного единства».

Идя на это, полковник Касадо действовал не в одиночку. По дого­воренности со своими политиче­скими союзниками, он публично сделал первый ход, с тем чтобы изолировать КПИ и подвести под готовящийся государственный пе­реворот общую политическую ба­зу: отождествление коммунизма колеблющимися руководителями, его противниками и частью тыла с продолжением сопротивле­ния.

Когда на провинциальной пар­тийной конференции мадридской организации стали известны эти аресты и то, что арест был нало­жен на «Мундо обреро», конферен­ция, естественно, высказала свой протест.

Но механизм, детище Касадо, уже был запущен, и заговорщики отныне стали пользоваться им, чтобы заставить примкнуть к ним колеблющихся и тех, кто по про­стоте душевной верил, что можно «вести переговоры о гуманном ми­ре» с Франко.

Перед тем как разойтись, деле­гаты провинциальной конференции КПИ выслушали краткие обраще­ния Долорес Ибаррури и других руководителей коммунистической партии. Долорес Ибаррури в своем выступлении подчеркнула, с одной стороны, недостатки в деятельно­сти мадридских организаций с уче­том крайней серьезности обстанов­ки, а с другой — необходимость по­литических действий, соответ­ствующих обстоятельствам, после чего было принято несколько резолюций. Одна из них была особенно важной. Она сводилась к тому, чтобы срочно потребовать от пред­седателя совета министров Негрина смещения с командных должно­стей военачальников, за которыми были замечены колебания или пораженческие настроения, и замеще­ния их людьми твердых убежде­ний, энтузиастами, готовыми к лю­бой жертве.

Все эти дни «Мундо обреро» вы­ходила с крупными заголовками, призывавшими к «борьбе до кон­ца» (9 февраля), к тому, чтобы «подготовить победоносное соп­ротивление и обратить все имею­щиеся средства на достижение не­зависимости Испании» (12 фев­раля).

По окончании работы конферен­ции, что совпало с прибытием в Мадрид правительства Негрина, «Мундо обреро» продолжила на своих страницах борьбу за соблю­дение принятой линии на сопроти­вление, без каких либо отклонений. Вот несколько заголовков, свиде­тельствующих об этом:

«Испания — сплоченная и более чем когда-либо полная решимости бороться за свою независимость» (16 февраля);

«Мы хотим оставаться сво­бодными, и мы останемся ими» (17 февраля);

«Все на войну, чтобы отстоять независимость Испании!» (18 фе­враля).

19 февраля тон становится чуточ­ку более приподнятым: «Да, мы можем победить, и мы победим. У нас нет иного выбора». И вслед за этим 22-го: «Силы, которыми мы располагаем, позволяют нам ска­зать, что в последней битве Республика победит».

23 февраля политбюро КПИ, большая часть членов которого по­сле утраты Каталонии вернулась в Центрально-южную зону, в свою очередь публично высказало свою точку зрения относительно обста­новки, сложившейся в результате тяжкого поражения, нанесенного республиканскому лагерю, и необ­ходимости «мобилизовать актив партии на фронте и в тылу», чтобы восстановить «единство рабочих и демократических сил», что являет­ся непременным условием «усиле­ния сопротивления нашего наро­да».

Результатом обсуждения явился документ, который с тех пор, как он был опубликован самой высо­кой инстанцией КПИ, не перестает быть объектом оживленной по­лемики, связанной с тенденциоз­ной интерпретацией оригинально­го текста.

Не входя в подробности, обра­тимся к сути вопроса.

В своем анализе международной обстановки в конце февраля 1939 года руководители коммунисти­ческой партии говорили следую­щее:

«Международная обстановка ни­когда не была столь неустойчивой, как сейчас. Продолжение сопроти­вления не только необходимо, но и возможно. Мы полагаем, что наше сопротивление (как это уже случа­лось в прошлом, когда многие счи­тали все потерянным, — ноябрь 1936 года, март и апрель 1938 года) мо­жет снова привести к изменению как внутренней, так и международ­ной обстановки в нашу пользу, мо­жет способствовать появлению но­вых благоприятных обстоятельств

262

и открыть перед нами перспекти­вы победы»*.

Ухватившись за этот анализ, о котором апостериори можно ду­мать разве, что он был слишком оптимистичен, круги, противив­шиеся продолжению сопротивле­ния, развязали в Центрально-южной зоне вирулентную кампа­нию, призванную утвердить в об­щественном мнении мысль, что авторы этого документа цинично делали ставку на войну в Европе, на мировую войну, которую Совет­ский Союз якобы использовал бы в своих гегемонистских целях.

Помимо интерпретаций пози­ции, публично занятой КПИ в фе­врале 1939 года, историка больше всего поражает то незнание истин­ной позиции коммунистических ру­ководителей в данных обстоятель­ствах, какое приходится констати­ровать в работах, вышедших из-под пера тех или иных известных англосаксонских университетских деятелей. А какой была эта пози­ция, мы знаем по воспоминаниям Долорес Ибаррури, где она рас­сказывает о встрече, которую деле­гация КПИ за день до публикации инкриминируемого компартии за­явления имела с Хуаном Негрином и во время которой изложила ему свою точку зрения.

Мы ее приводим:

«Если правительство готово про­должать сопротивление, коммуни­стическая партия окажет ему под­держку; если оно хочет начать мирные переговоры, коммунисти­ческая партия не будет этому пре­пятствовать... Негрин ответил, что не существует иного пути, кроме продолжения борьбы, и что он хо­тел бы вручить свою отставку пре­зиденту республики (этот пост по­сле отставки Асаньи занимал Мартинес Баррио), но не может сделать этого из-за отказа сеньора Мартинеса Баррио вернуться в Мадрид. Что же касается переговоров о за­ключении мира, то он не считал возможным начинать их в отсут­ствии президента республики, не посоветовавшись с ним.

 — Итак, — спросили мы, — где же выход?

 — Нет иного выхода кроме со­противления, — ответил Негрин — Для этого я собираюсь предпри­нять необходимые меры: реорга­низовать и укрепить фронты, улуч­шить положение в тылу» **.

Стало быть, мнение Негрина бы­ло таким же, и не одна только КПИ заявляла, что сопротивление было единственно и принципиаль­но приемлемой позицией. Более всего желая не ухудшать и без того катастрофических отношений ме­жду различными составляющими силами Народного фронта, она бы­ла озабочена тем, чтобы в случае начала переговоров о мире, они проходили бы не в обстановке рас­кола, гибельного для всех них, а в атмосфере восстановленного един­ства, что позволило бы им вы­стоять перед лицом противника, требующего безоговорочной капи­туляции.

Такой была позиция соответ­ственно и КПИ, и Негрина.

До конца февраля глава прави­тельства метался из конца в конец по Центрально-южной зоне, так и не сосредоточив своих усилий на Мадриде, где полковник Касадо заканчивал подготовку к государ­ственному перевороту при под­держке правых социалистов, пред­ставленных Хулианом Бестейро, и других политических деятелей, сре­ди которых были анархо-синдикалистские лидеры, такие, как под­полковник Сиприано Мера, коман­дир IV армейского корпуса, и все политическое руководство НКТ-ФАИ в Центрально-южной зоне.

В серьезной обстановке, требую­щей быстрых решений, Негрин пус­тил все на самотек, сделав возвра­щение правительства в Централь­но-южную зону просто вопросом чести.

Перед махинациями Касадо по­зиция Негрина была, в сущности говоря, самоубийственной. 1 фе­враля 1939 года (то есть еще до окончательной утраты Каталонии) Касадо тайно вступил в контакт с каудильо при посредничестве пре­жде всего Службы информации и военной полиции (СИПМ ***), на­чальником которой был не кто иной, как небезызвестный полковник Унгриа из штаба Франко, и полковника Хосе Сентаньо де ла Паса, главы франкистской «пятой колонны», занимавшего в Мадриде высокие должности в штабе армии Центра.

Имея перед собой Касадо, этого новоявленного Яго, глава испан­ского правительства действовал вяло, а требовалась быстрота реак­ции.

Когда же он наконец решился перейти к действиям, было уже слишком поздно: 5 марта в Мад­риде произошел государственный переворот, главной пружиной которого были Касадо и Бес­тейро.

То, что последовало, ознамено­вало конец сопротивления, конец поискам такого мира, который не был бы простой капитуляцией, и отозвалось похоронным звоном, возвещавшим беду сотням тысяч республиканцев, оказавшихся в за­падне. Это означало и кончину Второй республики с ее первыми демократическими реформами, На­родным фронтом и его революционными достижениями.

________

* Долорес Ибаррури. Един­ственный путь, с. 440.

** Там же, с. 437-438.

*** Служба армейской разведки и кара­тельный орган франкистов ( Servicio de Infor ­ mation у Policia Militar ( SIPM ) — Прим. перев.

263

Беседа с Рафаэлем Альберти 266

Глава первая

Преданная Испания 274

Переворот в Мадриде и капитуляция 274

Глава вторая

Культурный подъем в республиканской Испании 290

Беседы о франкизме (Пьер Вилар-Жорж Сориа) 306

 

Беседа с Рафаэлем Альберти

 

ЖОРЖ СОРИА. Вскоре после го­сударственного переворота Напо­леона III Виктор Гюго, отправив­шись в изгнание на английский остров Гернси, поклялся самому се­бе не возвращаться на родную зе­млю до тех пор, пока во Франции бу­дет оставаться у власти тот, кого он называл «Наполеон Малый». И он сдержал свое обещание.

И вы, дорогой Рафаэль Альберти, проведя в изгнании в Аргентине и Италии 38 лет, придерживались того же принципа. Представляю, чего вам стоило такое испытание. Ведь иные интеллектуалы-респу­бликанцы, не менее преданные своим убеждениям, в конце концов вернулись в Испанию еще до смер­ти Франко. Могли бы вы объяс­нить причины вашего столь долго­го выжидания?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Я дал клятву не возвращаться в Испа­нию, пока будет жив Франко, пото­му что мне, а вернее, нам с Марией Тересой казалось немыслимым мирно вернуться в страну, которой управляет палач, банда палачей, в которой после окончания войны все уцелевшие бойцы республикан­ской армии были брошены в тюрь­мы, где затем казнили двес­ти тысяч человек. В Испании нельзя было произнести слово «свобода», было упразднено право собраний и всякая встреча более чем трех человек уже сама по себе являлась преступлением; даже про­изведения таких писателей, как Бальзак, не говоря уже о других, находились под запретом, все под­вергалось цензуре.

Вернуться в страну, в которой господствовал террор и где ежед­невно твердили о мире, но мира-то на самом деле не существовало, было бы изменой и одновременно западней.

Франкисты распространяли по­слания, приглашавшие нас вер­нуться в Испанию. И были люди, которые возвращались. Люди эти заслуживают самого большого ува­жения, но они не были глубоко во­влечены в борьбу с франкизмом, как мы. Мы же, где бы ни находи­лись, каждый час, каждый день продолжали быть борцами-анти­франкистами.

В течение полутора лет, прове­денных мною во Франции после окончания войны, я не переставал заботиться о судьбе беженцев, ока­завшихся в концентрационных ла­герях. В то время я написал цикл стихотворений, в которых отразил условия их жизни. Впоследствии я включил эти стихи в сборники, первый из которых назывался «Двуязычная жизнь испанского бе­женца во Франции».

Но и после того, как мне пред­ставилась возможность уехать в Латинскую Америку, где я прожил 24 года, я продолжал и там бороть­ся в первых рядах против всего, что происходило в Испании. Мои про­изведения того времени свидетель­ствуют об этом, иногда с присущей им мягкостью, иногда — яростно, иногда в них улавливается носталь­гия, которую порождали воспоми­нания об утраченном или чувство оторванности от своих корней. В те годы я объездил всю Аргентину, весь Американский континент и везде выступал против франкизма, читая свои стихи, рассказывающие о расправе над Федерико Гарсиа Лоркой, который стал символом всех расстрелянных, о трагической кончине Антонио Мачадо, ко­торый, едва вырвавшись из Испа­нии, умер неподалеку от концен­трационного лагеря Колиур [Фран­ция. — Пер.]. Своим слушателям я говорил о том, что в действитель­ности происходило в Испании.

Обосновавшись в Италии, я и там продолжил свою борьбу про­тив франкизма, выступив в защиту обвиняемых на бургосском процес­се. Я возглавил кампанию за амни­стию. В этой стране я прожил по­чти 14 лет. Здесь в первые же дни после чилийской трагедии я высту­пил в защиту народа Чили, гово­рил о Пабло Неруде, который, так же как Федерико Гарсиа Лорка, стал жертвой фашизма. О Неруде можно сказать, что он был расстре­лян отчаянием.

Период, проведенный в изгна­нии, был для меня крайне мучите­лен, но одновременно он обогатил мою жизнь, сделал ее более глубо­кой, чего ей прежде недоставало. И как бы тяжело мне ни было, я воз­вратился в Испанию лишь тогда, когда счел, что могу и должен это сделать. Прекрасным майским днем 1977 года я вышел из самоле­та, приземлившегося в аэропорту Баррахас, близ Мадрида. Того Ма­дрида, в котором уже никогда больше не будет Франко.

ЖОРЖ СОРИА. И что вы почув­ствовали, когда ступили на испан­скую землю после стольких лет отсутствия?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. На аэ­родроме я был встречен большой толпой народа. Уже несколько раз объявлялась дата моего приезда в Испанию, но каждый раз я от­кладывал свой вылет из Рима. И когда наконец я все-таки вылетел из Рима и прибыл в Мадрид, там меня уже ожидало множество лю­дей. Над толпой реяли красные флаги, люди пели Интернационал, их кулаки были сжаты и высоко подняты вверх. Словом, это была манифестация, какой мне не прихо­дилось видеть со времени оконча­ния войны. Когда я ступил на испанскую

266

землю, меня охватило огромное волнение. Ведь прошло столько времени: целых 38 лет!

ЖОРЖ СОРИА. Что же вы ис­пытали? Грусть? Радость? Мо­жет быть, и то и другое одновре­менно?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Да, и радость и печаль одновременно.

Грусть, потому что я прибыл в страну погибших, где царил культ смерти, который в ней столь усерд­но насаждался. Но в то же время у меня возникло ощущение, что я прибыл в страну надежды, где я сразу же смогу получить ясный от­вет на все поставленные в моих стихах вопросы, в страну, в которой наконец-то начали реализовываться заложенные в ней возмож­ности, но с каким опозданием! В конечном итоге я вернулся на роди­ну с радостью, к которой примеши­валось чувство сильной элегиче­ской грусти.

ЖОРЖ СОРИА. В связи с войной в Испании было много разговоров о возрождении в новой форме, в фор­ме франкизма, постоянно дей­ствующего в испанской истории

Рафаэль Альберти читает свои стихи в прифронтовой деревушке в октябре 1936 года.

267

начиная с XVI века фактора, который обычно называют «черной Испа­нией». Был ли, по вашему мнению, груз традиций прошлого решающим в гражданской войне в Испании?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Со сво­ей стороны я считаю, что в ис­тории Испании уже с давних вре­мен имел место целый ряд явлений, которым было дано название «чер­ная Испания». «Черная Испания» существовала уже при Филиппе II, в Эскориале, и вновь проявила себя во времена отвратительного пра­вления Фердинанда VII.

В своем творчестве Гойя отразил наиболее чудовищные стороны этой Испании. Произведения Кеведо также содержат целый набор убийственных суждений о «черной Испании», и это несмотря на то, что он был человеком, преданным монархии. За свою непримири­мость Кеведо был брошен в тюрь­му, где находился в течение дли­тельного времени. Он был освобо­жден лишь незадолго до смерти, когда ноги его уже разлагались от гангрены.

На протяжении веков в Испании преследовались деятели культуры и искусства, интеллектуалы, все те, кто обнаруживал подспудную или явную оппозицию сменявшимся здесь у власти режимам.

В XIX веке история нашей страны была отмечена вехами пронунсиаментос; их кульминацией в XX веке стал военный мятеж 18 июля 1936 года, в котором участво­вал и играл важную роль наиболее влиятельный блок сил, представлявших «черную Испанию». Этот мятеж ничем нельзя оправдать: ведь Испания перешла к республи­канской форме правления исклю­чительно честным и неожидан­ным путем — в результате муници­пальных выборов, повлекших за собой падение монархии. Недруги республики не могли вынести того, что республиканская власть на­чинала, пускай робко, проводить в жизнь аграрную реформу, ре­формы вооруженных сил и си­стемы народного образования. Эта последняя до крайности выводила из себя кое-кого, на школьных учи­телей смотрели как на врага Испа­нии № 1. Их ненавидели, и, когда разразилась гражданская война, они наравне с франкмасонами под­верглись чудовищным репрессиям.

В сущности, на протяжении ве­ков Испания таила в себе еще одну, иную Испанию. Пароксизм наси­лия достиг своего высшего предела 18 июля во время мятежа, ко­торый, как мы надеемся, был по­следним в нашей истории.

ЖОРЖ СОРИА. Дорогой Ра­фаэль Альберти! Среди воспомина­ний, связывающих меня с вами и с Марией Тересой, самые живые и яр­кие, которые угаснут во мне лишь при моем последнем вздохе, отно­сятся к первым дням битвы за Мадрид в ноябре 1936 года. Вы оба тог­да проживали в помещении Альянса антифашистской интеллигенции, бывшем дворце маркиза Беллаэспина. Что до меня, то я занимал комнату в отеле «Палас», превра­щенном в госпиталь. В моей комнате всегда ощущались тошно­творные запахи, попадавшие в нее из операционных, расположенных под огромной ротондой первого этажа.

В те дни и вы, и я приняли твер­дое, хотя, может быть, необду­манное решение оставаться в Ма­дриде до того дня, пока он не прекратит сопротивления. Надо сказать, что сопротивление это было сымпровизированно в течение двух или трех решающих дней.

Теперь, по прошествии времени, не могли бы вы попытаться опреде­лить или хотя бы обрисовать со­стояние вашего духа в те ноябрь­ские дни, когда решалась судьба Мадрида? И о каких трагических или счастливых мгновениях тех дней вы сохранили неизгладимые воспоминания?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Когда в последние дни ноября 1936 года ре­спубликанское правительство ре­шило перенести свою официаль­ную резиденцию в Валенсию, ряд видных деятелей культуры, ко­торым советовали покинуть Ма­дрид, уехали вместе с ним. Я вспоминаю о своем посещении по­эта Антонио Мачадо, которого я также убеждал покинуть столицу. Пятый полк, являвшийся военным формированием, близким к комму­нистической партии, взял под свой контроль эвакуацию из Мадрида деятелей науки и культуры, боль­шинство которых было выдающи­мися, незаменимыми для испан­ской культуры и ее будущего людь­ми. Нельзя было рисковать их жизнью, оставляя под бомбами врага. Мне вспоминается про­щальный обед, устроенный Пятым полком в честь этих людей, на ко­тором присутствовали многие из­вестные ученые и писатели, и среди них: Антонио Мачадо, выдающий­ся филолог и специалист по роман­ским языкам Рамон Менендес Пидаль, имевший международную из­вестность доктор медицины Мараньон, который в последующем повел себя не слишком достойно. В самый разгар прощального обеда Мадрид подвергся бомбардировке. Выступая на обеде, Антонио Ма­чадо, страдавший чрезвычайно острым артрозом, предложил для защиты Мадрида свои руки, по­скольку, как он сказал, ноги от­казывались ему служить. И это бы­ла отнюдь не риторическая фраза. С присущей ему исключительной поэтической искренностью Мачадо поставил свое перо на службу на­шему делу и создал стихотворения удивительной красоты.

Когда же все эти люди переехали из Мадрида в Валенсию, нас оста­лось всего единицы. Что до меня, то я принял решение не уезжать, что бы ни случилось.

ЖОРЖ СОРИА. Почему?

268

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Я про­сто не мог уехать. Это не было ка­ким-то чудачеством: мое решение остаться в Мадриде было хорошо обдуманным, основательно взве­шенным шагом. И на протяжении всей войны я всего лишь три раза покидал Мадрид, для того чтобы побывать в Валенсии и Барселоне.

В самый разгар битвы за Ма­дрид я совершил молниеносную поездку в Барселону, чтобы при­нять участие в проходившей там представительной встрече обще­ственности. Она была организова­на каталонскими деятелями куль­туры, на ней присутствовали писа­тели из Франции — такие, напри­мер, как поэты Тристан Тцара и Шарль Вильдрак, — советский писа­тель Эренбург и другие известные литераторы. Эта встреча стала вол­нующей демонстрацией солидар­ности с сражающимся Мадридом. Ее организаторы хотели опове­стить всю Каталонию, что в слу­чае падения Мадрида ее судьба будет тем самым предрешена.

Мне вспоминается, что в ту ночь Барселона своей иллюминацией напоминала город мирного време­ни. В отличие от Мадрида Барсело­на в то время еще ни разу не под­вергалась бомбардировкам с воз­духа или артиллерийским обстре­лам. Но пока продолжалась наша встреча, военное судно франкистов обстреляло порт и залив Росас. Это было своего рода предупре­ждением. И к тому времени, когда наша встреча подходила к концу, Барселона уже была погружена во мрак. С тех пор и вплоть до самого конца войны в ней соблюдалось затемнение.

Моя вторая поездка в Барселону состоялась в июле 1937 года в свя­зи с открытием Международно­го конгресса писателей-антифаши­стов в защиту культуры. Начав ра­боту в Валенсии, конгресс переехал затем в Мадрид, где продолжались его заседания, в то время как раз­ворачивалось республиканское на­ступление в районе Брунете. Пред­седатель Генералидада Каталонии Луис Компанис принял группу ис­панских и иностранных писателей: то был первый и последний случай, когда мне довелось встретиться с этим человеком. В 1940 году фа­шисты самым подлым образом расстреляли Компаниса в Монжуиче, после того как они добились его выдачи из Франции, где он прожи­вал с момента окончания граждан­ской войны.

Думаю, что, как вы уже и сами только что сказали, наше решение остаться в Мадриде имело и свою романтическую сторону. Но в то время эта романтика оставалась во многом нами не осознанной. Она заключалась в том, что жизнь в столице ежедневно и ежеминутно сулила опасности. Мадрид был по­чти полностью окружен, враг об­стреливал его из пушек. Чаще все­го эти обстрелы начинались с на­ступлением ночи. В те вечера, ког­да франкисты не бомбили и не подвергали столицу обстрелам, мы спрашивали самих себя, уж не во­шел ли неприятель в Мадрид. Но стоило нам услышать звук падаю­щего снаряда, как мы убеждались в том, что наша оборона держится, а осада продолжается.

Эти дни и месяцы были удиви­тельнейшим моментом нашей жиз­ни, как и кульминацией войны. Чтобы точнее передать мое тог­дашнее мироощущение, я позаим­ствую название одного знаменито­го французского романа: в «раю под сенью скрещенных шпаг». Это были часы величайшей насыщенно­сти во всех сферах нашей жизни, в том числе и культурной. Никакое другое время не может сравниться с этим.

В то время Альянс антифашист­ской интеллигенции по договорен­ности с Пятым полком и высшим военным командованием армии Центра организовал так назы­ваемый «Военно-полевой театр», руководство которым осуществля­ла Мария Тереса. Это был театр совершенно новой формы, «пере­движной», для которого стали ра­ботать многие гонимые франкиз­мом поэты. То был театр для фронта, спектакли которого иног­да проходили под огнем артилле­рии, иногда прерывались бомбар­дировкой вражеской авиации. Он отнюдь не был театром для развле­чения.

А наряду с ним был создан еще и Театр народного искусства, давав­ший спектакли в «Ла Сарсуэле». В нем ставилась «Нумансия» Серван­теса — пьеса, которую во время вой­ны за независимость против напо­леоновского вторжения играли в осажденной французами Сарагосе. Декорации к «Нумансии» были из­готовлены по наброскам великого скульптора и художника Альберто Санчеса. В этом же театре были осуществлены постановки «Опти­мистической трагедии» Вишневского, произведений Гарсиа Лорки и довольно забавных сценок из «Шато Марго».

По мере того как продолжал из­даваться журнал «Моно асуль», на его страницах рождались романсеро — песни гражданской войны, ко­торые сегодня представляют для нас чрезвычайный интерес, как бы не фыркали тогда по этому поводу некоторые пуристы, недовольные рождением феномена народной по­эзии.

Наша деятельность принимала самые различные формы: для всех нас, целиком ей отдававшихся, она была способом поддержать защит­ников Мадрида. Мы привносили в их жизнь что-то такое, что подни­мало их дух и позволяло им хоть немного отдохнуть от тягостных обязанностей окопной жизни.

Я очень горжусь тем, что оста­вался в Мадриде до самого конца обороны столицы, вплоть до марта 1939 года, когда полковник Касадо

269

отдал город Франко. Ибо — надо особо отметить и напомнить этот факт — Мадрид так и не пал, Ма­дрид был отдан нашим противни­кам людьми, которые нас предали, оголив оборонявшие его фронты и настежь распахнув перед неприятелем ворота столицы. До самого конца Мадрид оставался республи­канским, я бы сказал, «красным». Осаждавшему Мадрид неприятелю он достался как подарок. Такова истина, и об этом я написал книгу стихов, озаглавленную «Столица славы» ("Capital de la Gloria"), в которых отображена жизнь мадридцев на протяжении 32-месяч­ной осады.

ЖОРЖ СОРИА. Проводить ана­логии часто бывает рискованно, но если бы вам пришлось сравнить важность, удельный вес Мадрида в истории гражданской войны в Испа­нии с каким-либо другим событием испанской истории, какое столь же значимое по глубине своего воздей­ствия на национальную, народную историю Испании событие вы мо­гли бы назвать?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Здесь можно сделать одно сравнение, ко­торое не будет чрезмерным. Речь идет о наполеоновском нашествии. Об этом времени я написал пьесу под названием «Ночь войны в му­зее Прадо».

ЖОРЖ СОРИА. Если я не оши­баюсь, она ставилась в 1973 или в 1974 году Театром Университет­ского городка в Париже.

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Именно так. Кульминацией показанных в пьесе событий является восстание жителей Мадрида против войск Мюрата. Охватившее тогда на­родные массы Мадрида возбужде­ние во многих отношениях можно сравнить с тем, что происходило в ноябрьские дни 1936 года, когда со­здавалась оборона Мадрида.

ЖОРЖ СОРИА. Как по-вашему, что сохранится от этих дней, пол­ных крови и траура, в памяти со­временников и в памяти будущих поколений?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. У таких людей, как мы, у всех тех, чья жизнь, как только что я сказал, мо­жет быть названа «раем под сенью скрещенных шпаг», в памяти запе­чатлеется тот факт, что эта война была не просто войной, но одновременно и революцией. Это была революция и в области аграрных отношений, и в сфере образования, и в сфере социальных отношений, и еще во многих областях, преобра­зования в которых Вторая респу­блика не сумела или не успела за­вершить. Но я еще хотел бы здесь добавить.

Историю пишут как правые, так и левые. Правые историки в своих писаниях сообщали и сообщают молодежи бог знает какие россказ­ни о «деяниях» правых, но при этом они скрывают или обходят молчанием то, что в действитель­ности делали испанские левые. Но когда будет написана подлинно на­учная история тех лет, почему бы не сказать — марксистская история, мне кажется, что защита республи­канских свобод займет тогда до­стойное место как одно из величайших событий истории Испании. В любом случае для меня, в моем восприятии, эти годы остаются центральным событием жизни. Воспоминание о них позволяет мне испытывать чувство гордости.

ЖОРЖ СОРИА. Какой эпизод из событий тех лет ощущается вами как наиболее мучительный?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Это, не­сомненно, воспоминание о том, как один рабочий депутат-коммунист или социалист, точно не помню, — бежавший из Гранады в августе 1936 года и добравшийся пешком до Мадрида (он шел по ночам и прятался днем), пришел к нам в альянс и сообщил о распростра­нившихся там слухах о расстреле Федерико Гарсиа Лорки. Мне вспоминается, как находившаяся тогда в Мадриде одна из сестер Фе­дерико, Исабелита, узнав эту но­вость, позвонила мне и сказала: «Рафаэль, это неправда, это абсо­лютная ложь. Федерико прячется в Гранаде, я даже знаю у кого. Ниче­го не пишите, не делайте, не гово­рите, потому что все это обернется против него». Я ответил ей: «Обе­щаю, что я никому ничего не ска­жу». После этого мне не довелось разговаривать с Исабелитой Гар­сиа Лорка целых двадцать пять лет — до того момента, когда я вновь увидел ее в Риме. И на днях я видел ее уже здесь, в Мадриде.

Но в тот же день, когда Исабели­та, позвонив мне, уверяла меня, что Федерико находится вне опас­ности, все вышедшие в Мадриде после полудня газеты, все радио­станции передали весть о казни Лорки. Мы тут же обратились в Пен-клуб, председателем которого был тогда английский писатель Герберт Уэллс, попросив его наве­сти справки по этому вопросу. Уэллс направил телеграмму капи­тану Вальдесу, который после мя­тежа 18 июля был назначен во­енным губернатором Гранады. Вальдес передал телеграфом сле­дующий ответ: «Нам неизвестен адрес этого господина».

С тех самых пор меня не поки­дает мучительное ощущение, кото­рое я впервые испытал, узнав о смерти Федерико. Это чувство ох­ватывало меня на всех собраниях общественности, в которых я при­нимал участие в последние годы франкистского режима и даже по­сле того, как этот режим перестал существовать, а амнистия все-таки задерживалась. Казнь Гарсиа Лор­ки запечатлелась в моей памяти как кошмар тех лет, как разгул яро­сти, который принес столько жертв. Эта расправа навсегда оста­нется в памяти людей как символ смерти, на которую фашизм обре­кает культуру.

ЖОРЖ СОРИА. А бывали ли у вас на протяжении всех этих лет проблески надежды?

270

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Конеч­но. Надеждой было наполнено все то время, когда я верил, что мы не проиграем войну. У нас было тогда много иллюзий. Большую часть времени мы не подозревали обо всех кознях врагов Испанской республики. В странах «западной де­мократии» (такой термин употреб­лялся в ту эпоху) народы были на нашей стороне, но правительства, за редким исключением, поддержи­вали наших противников.

ЖОРЖ СОРИА. Мне хотелось бы узнать вашу оценку одного явле­ния, которое не переставало озада­чивать меня во время и после граж­данской войны в Испании и которое, возможно, имеет известное отно­шение к глубинным истокам поэзии и романа.

Как вы объясните тот факт, что в Испании, где на протяжении всей ее истории было немало писа­телей-романистов, до сих пор не на­писан роман о гражданской войне, в то время как поэтический взрыв, который в годы войны она познала в республиканской зоне, способство­вал созданию в короткий промежу­ток времени великих поэтических произведений — ваших, Мигеля Эрнандеса и Пабло Неруды?

РАФАЭЛЬ АЛЬБЕРТИ. Восхи­щение, которое во всем мире вызы­вала борьба республиканцев, раз­делялось и наиболее крупными пи­сателями того времени. То же самое, за некоторыми исключения­ми, имело место и в Испании. Что касается этих исключений, то к их числу надо добавить вынужденное молчание тех испанских писателей, которые после мятежа оказались по воле случая блокированными во франкистской зоне. В целом писа­тели стояли на позиции осуждения франкистского режима.

Мне помнится, что во Франции все известные литераторы встали на сторону Испанской республики.

Это имело для нас громадное зна­чение.

И наоборот, так называемая «на­циональная» зона не располагала поддержкой кого-либо из из­вестных литераторов. Немногочис­ленные поэты, примкнувшие к Франко, ничего собой не предста­вляли. Что касается вашего вопро­са о достижениях в области поэзии и прозы, то мне хотелось бы заме­тить, что поэзия — это явление, ко­торому присуща стремительность, ибо она порождена импульсом. Ду­маю, трудно представить себе по­этов, которые, находясь лицом к лицу с таким грозным явлением, как война, становясь свидетелями героизма бойцов и гражданского населения, останутся в стороне и не проникнутся всеобщим энтузиаз­мом. Даже наиболее далекие от действительности поэты постепен­но один за другим обращались в своем творчестве ко всему тому, что тогда происходило.

Чтобы не ходить далеко, приве­ду в пример Пабло Неруду, ко­торый в момент военного мятежа находился в Мадриде в качестве консула Чили. В то время у него еще не было ясного политического мировоззрения. В руководимом им поэтическом журнале «Эль кабаль­еро верде» ("El caballero verde"), в котором он, имея большую свобо­ду выбора, публиковал поэтов самых разных направлений, пре­обладала господствовавшая в то время, причем не только в Испа­нии, субъективистская поэзия. Но как только началась битва за Ма­дрид, он очень быстро понял сущ­ность событий, людей, общего де­ла защиты столицы и сам принес мне свою поэму — первое произве­дение на подобную тему, — которой затем открылся его знаменитый поэтический сборник «Испания — в сердце». Поэма была озаглавлена «Песнь матерям поги