Что могилы умерших рассказывают о домах живых

 

Несмотря на похвальные попытки современных археологов вырвать у городов живых тайну внешнего облика этрусских городов, для того чтобы точно ответить на данный вопрос, нам придется спуститься в преисподнюю некрополей. Среди них наиболее изучены некрополи Тарквиний, благодаря фрескам, превращающим их в музей этрусской живописи. Не менее потрясает суровым величием голого камня город мертвых в Цере с чередами курганов по обе стороны погребальной дороги, под которыми скрываются гробницы, красота которых чаще всего заключается единственно в архитектуре. Они и способны пролить гораздо больший свет на занимающий нас вопрос.

Мы уже имели возможность посетить одну из них – гробницу Греческих ваз^{398} – и сделать несколько неожиданных выводов о положении женщины в этрусском обществе. На предыдущих страницах мы рассказывали о многочисленных сведениях, полученных во время раскопок 1911–1933 годов^{399}. Фотографии с воздуха, сделанные Дж Брэдфордом, показали, что под густой растительностью находятся следы более тысячи неисследованных могильных курганов: на снимках они похожи на бесчисленные воздушные пузыри, выпирающие на поверхность, образуя очертания улиц и площадей, проложенных между захоронениями^{400}.

Начиная с VII века до н. э. некрополи Цере, должно быть, окружили весь город, особенно на двух возвышенностях – Бандитачча и холме Абетоне, протянувшихся параллельно городу на северо‑западе и юго‑востоке за руслами речек Манганелло и Мола. Однако на двух других концах, особенно на юго‑западе, в углу, образованном слиянием обеих речушек, более древние кладбища, с нагромождением могил и колодцевых погребений с очень бедными похоронными принадлежностями, относятся к доэтрусскому периоду истории города. Этот некрополь Сорбо особенно важен для нас, потому что он, подобно некрополям Тарквиний и Вольсиний, позволяет проследить непрерывную преемственность, начиная с железного века, цивилизации Виллановы и этрусской цивилизации. Отметим, что именно в Сорбо, а не на Бандитачче или Абетоне, была обнаружена в 1836 году гробница Реголини‑Галасси с золотыми украшениями, серебряными сосудами и пластинами слоновой кости, украшающими последний приют таинственной Ларсии. А ведь эта гробница расположена в непосредственной близости от города у подножия скалы и возвышается на юге над виллановийским кладбищем, словно господин над подданными.

Однако начиная с этого времени этрусские гробницы заполняют холмы на северо‑западе и юго‑востоке, и именно здесь, в особенности на Бандитачче, лучше всего прослеживается их постепенная эволюция. На аэрофотографиях вокруг крупных, уже давно изученных курганов проступают сотни крошечных холмиков – малых тумулусов, от 10 до 15 метров в диаметре. Таков был размер самых древних курганов (tumuletti arcaici ), и он оставался обычным до конца V века до н. э., хотя за это время некоторые насыпи разрослись до 30, 40, а иногда и 50 метров. Дело в том, что эти большие курганы, в отличие от tumuletti arcaici , покрывают несколько могил: они были насыпаны поверх прежних тумулусов, принадлежавших, вероятно, членам одной семьи; потомки, устраивая собственную гробницу, пожелали лежать вместе со своими предками под одним куполом из земли и дерна.

 

Исследование одного кургана

 

Это очень хорошо видно, если мы посмотрим на большой курган № 2 с основанием 40 метров в диаметре^{401}. В нем находятся четыре гробницы, из них последняя по времени – несомненно, гробница Греческих ваз, названная так из‑за 150 чернофигурных и краснофигурных аттических ваз строгого стиля, стоявших на полу и на скамьях. Они свидетельствуют не только об утонченном вкусе их владельцев, точнее, владелиц, но и позволяют вычислить возраст этой могилы – конец VI века до н. э. Кроме того, было отмечено, что входной коридор ориентирован по одной из осей тумулуса в стремлении к симметрии, что соответствовало вкусам эллинизированных этрусков: никаких сомнений, что большой курган № 2 с тремя старыми захоронениями внутри насыпали именно они.

Осмотрим по порядку каждое из захоронений. Попутно мы проследим за развитием камерной гробницы с VII по V век, следовавшим собственной логике, но и испытывавшим постоянное влияние домов для живых. Как только этрусская гробница перестала быть простой продолговатой ямой, выдолбленной в скале, она расширилась до размеров настоящей комнаты с пристройками, куда попадали по лестнице, а затем – по пологому коридору, ведущему вниз (на греческом – dromos ). Чтобы решить проблему кровли, внутри имитировали настоящую двухскатную крышу с коньковым брусом (columen ). Самая древняя гробница – та, которая на плане расположена вверху слева^{402}. В нее спускались по широкому дромосу, в конце которого были две ниши – справа и слева; коридор вел в трапециевидную комнату со скамьями вдоль стен, а затем в другую, поменьше. Это захоронение получило название гробницы Хижины, потому что над обеими камерами помещен сомкнутый свод с краями, доходящими до самой земли, прикрепленный к рельефному изображению тонкого конька: это имитация соломенной крыши древних хижин, до введения черепичной кровли. Точно так же дальняя дверь – входное отверстие сельской хижины, ее наклонные косяки соединяются вверху арочным сводом. Всё это вместе напоминает шалаши, известные нам по похоронным урнам, которые повторяют их форму и часто встречаются в некрополях Лациума и в Южной Этрурии, и по следам, оставленным ими в скале на Палатинском холме и в Больсене^{403}.

Погребальная утварь, особенно чаши и блюда из грубой керамики черного и красно‑коричневого цвета, называемой импасто, вкупе с местным подражанием протокоринфским вазам подтверждают принадлежность этой гробницы к середине VII века до н. э. Но вряд ли мы когда‑нибудь точно узнаем значение надписи на ручке амфоры – henphath . Ногара прочитал ее как Heli Phath и перевел на латинский язык как «Гелия Фатиния», предполагая, что это имя владелицы.

Чтобы понять, как усложнилась и упорядочилась за полвека планировка гробниц, достаточно осмотреть два следующих захоронения. Первая гробница имеет два названия^{404}: переднюю ее часть, состоящую из двух боковых камер в конце входного коридора, называют гробницей Подставок (degli Alari ), потому что в камере слева среди многочисленной кухонной утвари археологи нашли две железные подставки для дров. Дальняя часть гробницы, состоящая из двух прямоугольных камер, соединенных проходом, получила название Доли (Бочек) из‑за нескольких огромных кувшинов импасто, достигающих 90 сантиметров в высоту: эти кувшины все еще находятся там вместе с остальной утварью, огромными амфорами для вина местного изготовления, протокоринфскими и коринфскими вазами – все они были изготовлены около 600 года до н. э.

Левая камера гробницы Подставок осталась нетронутой грабителями, и ее находка произвела сенсацию. В записках Менгарелли^{405} передано волнение собравшихся, когда 13 апреля 1910 года, в присутствии князя и княгини Русполи, посла Титтони и других высокопоставленных римских чиновников, была торжественно открыта дверь, остававшаяся неприкосновенной два с половиной тысячелетия, с тех пор как через нее пронесли тело этрусской аристократки. «Когда сняли верхние глыбы ограды, – пишет ученый, – на черном сыром полу мы увидели несколько сверкающих золотом предметов и множество ваз и предметов, расставленных группами, небольшие протокоринфские вазы с египетскими статуэтками вокруг груды щепок и обломков сгнившего дерева – жалких остатков саркофага или ложа, где когда‑то покоилось тело усопшей. От скелета же не осталось ничего, потому что, как обычно, кислотность туфа из Цере разрушила за века кости и органические ткани. Некоторые маленькие прото‑коринфские вазы все еще были прикреплены к стенам с помощью заржавевших гвоздей. Внимательнее рассмотрев, не спускаясь в нее, внутренность гробницы при свете карманных фонариков, мы увидели всю сложность и богатство сложенной там утвари: золотые украшения, маленькие сосуды для ароматических масел и духов, пиксиды – деревянные шкатулки для мелочей, – все эти вещи могли пригодиться только женщине для ее загробного существования. Но к этим вещам добавлялась кухонная утварь: подставки для дров и вертелы, котелок и треножник к нему; наконец, столовый сервиз – тот самый, который использовали для поминок по усопшей: кувшины, амфоры для вина, черпаки и сосуды для смешивания вина с водой, чаши и блюда – всего 109 предметов». И Менгарелли делает вывод: «Должно быть, похороненная здесь женщина была нежно любимой матерью семейства».

Гробница внизу слева, называемая гробницей Лож и саркофагов^{406}, относится примерно к тому же, а может быть, к чуть более позднему периоду. Она была разграблена еще в древности; археологи нашли в ней про‑токоринфскую ольпу позднего периода (630–610) с надписью на ножке: «mi L…ia Apicus» – смысл которой, несмотря на повреждение, ясен: «Я принадлежу Ларсии, жене Апиция».

Эта гробница интересна прежде всего особенностями своей архитектуры. Дромос снова приводит к двум боковым камерам, а затем в основное помещение размером 4,3 на 3,7 метра, которое выходит в комнату поменьше – 3,2 на 2,7 метра. В обеих комнатах крыша двухскатная, посреди которой проходит широкий брус, однако скаты, очень пологие, покоятся на боковых стенах в двух метрах от земли.

Попасть из дромоса в боковые камеры, в главное помещение, а из него – во внутреннюю камеру можно через два дверных проема с наклонными боковыми стойками, поддерживающими тимпан в виде круглой арки. Это арочный дверной проем из гробницы Хижины, сведенный к типу трапециевидной двери. Но по бокам дверного проема, ведущего из основного помещения в дальнюю камеру, сделаны два узких окна с глухими арками сверху. Для чего они нужны? Архитектор просто хотел придать задней стене главного помещения привычный вид фасада дома, и похожий прием мы наблюдаем в гробнице Домика (de la Casetta )^{407}.

Вдоль трех стен дальней камеры расставлены скамьи, но в основном помещении и в боковых камерах стоят погребальные ложа и саркофаги, благодаря которым гробница и получила свое название. Мы уже упоминали о том, что на ложа обычно клали тела мужчин, а в саркофаги – женщин.

И вот снова гробница Греческих ваз, откуда мы и начали наш осмотр^{408}. Сразу заметно, что вместо вытягивания в длину, господствовавшего в предыдущих гробницах, ее планировка сводится к тому, чтобы собрать все помещения внутри квадрата со стороной приблизительно девять метров. Центральная камера существенно шире (8,7 метра), но не глубже, чем в других гробницах (3,3 метра); следовательно, потолочный брус columen расположен перпендикулярно входу. Помещение расширяется так, что немного выходит за пределы левой и правой границ боковых камер. Кроме того, в глубине мы видим уже три камеры, а не одну, так что общая ширина приблизительно равна ширине центрального помещения. По аналогичному плану, характерному для конца VI века до н. э., построены некоторые из прекрасных усыпальниц Цере – гробница Щитов и кресел, гробница Капителей и гробница Карниза.

В задних комнатах находились только скамьи, зато в боковых камерах и в центральном помещении стояли ложа. В центральной камере по обе стороны стояли два женских саркофага с треугольными фронтонами, а перед ними, у входа, – два ложа для мужчин с отверстиями по углам, в которые вставлялись ножки настоящих кроватей. Чтобы пронести громоздкие погребальные ложа, дверные проемы в дальних камерах расширили.

Архитектоника дальней стены центрального помещения предстает в особенно выигрышном свете по сравнению с гробницей Лож и саркофагов. Средняя из трех дверей – самая высокая, она явно ведет в помещение хозяев. Все три двери трапециевидной формы, их стороны и перемычка обрамлены выпуклым багетом, изначально выкрашенным в зеленый цвет. Но в гробнице Карниза еще остались окошки с полукружьями тимпанов: два по обе стороны центральной двери и по одному сбоку от боковых дверей. В гробнице Щитов и кресел^{409} и в гробнице Капителей^{410} эти окошки стали прямоугольными и их только два: часть места отведена под новые декоративные элементы. Но фасад дома, выходящий во двор или перистиль, по‑прежнему узнаваем.

Прекрасные греческие вазы, давшие название одной из гробниц, говорят об утонченной культуре, носительницами которой выступали этрусские женщины. Те же утонченность и вкус проявились в гармоничном устройстве дворцов, отображенном в архитектуре усыпальниц. Приглядимся к ним внимательнее: им было уготовано великое будущее.

 

Атриум

 

До сих пор мы из осторожности называли просторное помещение, вокруг которого строилось все здание гробниц Греческих ваз, Капителей, Карниза и других, «центральной камерой». Почему бы не назвать ее сразу атриумом, как называли римляне большой зал в центре дома, где каждое утро толпились клиенты, чтобы поприветствовать хозяина и получить свой ежедневный дар? Те, кто знаком с Помпеями, непременно провели бы такую параллель, только взглянув на чертеж Она еще больше напрашивается в связи с гробницей della Ripa^{411} , относящейся к середине V века до н. э., где есть таблинум, – гостиная в домах более поздней эпохи, – сообщающийся с атриумом уже не через узкую дверь, а во всю ширину: несмотря на относительное несовершенство планировки, в ней угадываются будущие черты так называемого дома Ливии на Палатинском холме^{412} или дома Марка Лукреция Фронтона в Помпеях^{413}. В дальней стене таблинума все, вплоть до ложного арочного проема, намекает на существование за ней выхода в hortus – огород. Такая планировка сохранится и в более поздних гробницах, вплоть до гробницы Волумниев в Перудже^{414} и гробницы Франсуа в Вульчи^{415}, которые, построенные в римский период, тоже повторяют планировку реальных домов и позволяют судить о том, чем римляне обязаны этрусской цивилизации.

Кстати, римляне сами сознавали, что они перед ней в долгу, и называли tuscanium разновидность атриума «с того времени, – пишет Варрон^{416}, – как начали подражать внутренним дворам этрусков». Более того, среди версий этимологии слова «атриум» Варрон и его ученик Веррий Флакк предпочитали ту, что связывала его с Атрией в Этрурии, потому что «образец они переняли именно у жителей Атрии»^{417}. Мы уже упоминали об этом городе в устье По, который начиная с середины VI века до н. э. сыграл большую роль в эллинизации Этрурии^{418}. В подтверждение этой этимологии отмечается, что слово athre встречается в Загребской льняной книге, правда, в довольно неясном контексте^{419}.

Однако определение, которое древние давали атриуму, гораздо точнее определения, которым мы довольствовались до сих пор, и поскольку его наделяли двумя основными чертами, касающимися назначения атриума в доме и его роли в отводе и сборе дождевой воды, вопрос заслуживает тщательного изучения.

«Атриум, – сказано в извлечении Феста^{420}, – сооружение, расположенное перед домом и имеющее в середине пространство, в которое стекает дождевая вода со всей крыши». «Перед домом» (ante aedem ) значит, что атриум не был непосредственной частью дома. Центром жилища был таблинум, где хозяин принимал посетителей, где стояли его ложе и алтарь предков. По крайней мере, таким было представление о нем у римлян конца Республики. Археологи пытаются найти ответ на вопрос, всегда ли было так или же атриум занял подчиненное положение по отношению к таблинуму в результате долгой эволюции. Одни полагают, что первоначально ядром римского дома – а следовательно, и этрусского, послужившего для него образцом, – было здание, состоящее из одной, двух или трех комнат, которые мы описали при рассмотрении задней части гробниц, и расположенное между атриумом, двором или сенями и огородом^{421}. В этой связи они проводят параллель с микенским домом, где перед mégaron [32] также находится aul . Другие же – и, возможно, правы именно они – считают, что вначале был атриум, дом состоял только из одной центральной комнаты, где в очаге поддерживали огонь и где у стены напротив входа стояло брачное ложе: альков, в котором оно находилось, превратился со временем в главную спальню, а затем – в парадную комнату^{422}. В большинстве изученных нами гробниц, кроме della Ripa , называемой также Tablino , будущий таблинум – еще всего лишь спальня хозяев дома, по сторонам которой расположены спальни детей: он «воплощает собой главенство родителей над остальными членами семьи, собранными в прилегающих комнатах»^{423}. Неслучайно в камерах у входа, выходящих к дромосу, вместо разукрашенных лож часто стоят лишь простые скамьи, как в гробнице Капителей: в домах живых в таких комнатах жила прислуга. Таким образом, уже с VI века до н. э. подтверждалось то, что мы читали у Посидония: атриум в этрусских домах защищал хозяев от шума, производимого слугами.

Кроме того, римляне обязательно проделывали в крыше атриума отверстие (compluvium ), через которое дождевая вода стекала в резервуар, стоявший под ним (impluvium ). На самом деле это очередное усовершенствование было введено довольно поздно: в гробницах, зеркале городской архитектуры, нет ничего подобного, а самые древние дома в Помпеях в своем первозданном виде были покрыты кровлей безо всякого compluvium^{424} . В гробницах Цере нет никаких следов отверстия в центре крыши, хотя все детали конькового бруса, стропил, реек, кессонов воспроизведены очень тщательно. Их atria или cavaedia – что одно и то же – представляли собой, пользуясь терминологией Витрувия, описывавшего различные формы внутренних дворов^{425}, тип testudinatum , потому что их крыша напоминала testudo – панцирь черепахи. Гробница в Тарквиниях, названная Mercareccia^{426} , и урна в форме дома, найденная в Поджо‑а‑Гайелла недалеко от Кьюзи^{427}, знаменуют собой начало нового этапа в архитектуре: свет в них проникает через прямоугольное отверстие на месте compluvium . Но обе они появились не раньше IV века до н. э., и по их четырехскатным крышам, напоминающим усеченную пирамиду, вода стекала наружу – Витрувий называл такую систему cavaedium displuviatum . Система compluvium‑impluvium , напротив, подразумевала, что четыре треугольные плоскости крыши наклонены к центральному отверстию и дождь стекает по ним внутрь. Но на этот счет у нас нет никаких археологических данных, и нам придется положиться на Витрувия, который различал тосканский, четырехколонный и коринфский атриум.

«В первом, – пишет он, – четыре ската крыши направлены внутрь помещения к прямоугольному среднему отверстию – комплювию, через который вода стекает в имплювий. Крыша в нем держится на перекрещении двух пар горизонтальных балок, не поддерживаемых промежуточными столбами». Четырехколонный атриум отличается от тосканского только наличием промежуточных опор, поддерживающих главные балки по углам комплювия, а в коринфском колонны были расставлены не только по углам комплювия, но и под его сторонами.

 

Колонны и перистиль

 

Название cavaedium tuscanicum сохранилось за этой относительно архаичной формой атриума, крыша которого (с комплювием) поддерживалась только горизонтально расположенными балками без опоры на колонны. Тем самым римляне признали, что заимствовали эту идею, причем довольно давно. Еще при Империи Плиний Младший сообщает о «простом, но элегантном атриуме» (atrium frugi nec tamen sordidum )^{428} своей виллы в окрестностях Остии, а на вилле, которую он выстроил для себя в Тоскане, в Тифернуме Тиберинуме (Читта ди Кастелло) – дух этих мест, вероятно, побудил его обратиться к традициям этрусков, – об «атриуме старого образца» (atrium ex more veterum ): он, несомненно, имел в виду тосканский атриум без колонн, суровая нагота которого освежающе контрастировала с барочной роскошью мраморных колоннад, которыми он был сыт по горло^{429}. Но было бы неверно утверждать, что сами этруски, отказавшись от пышности эллинских колоннад, остались до конца верны выбранному ими стилю. Доказательством этому является определение, данное этрусскому атриуму Посидонием: он говорит о peristoion , греческом синониме слова «перистиль»^{430}.

Витрувий^{431} выделил тосканский ордер, отличающийся от ионического, дорического и коринфского, с очень стройными колоннами: их диаметр равнялся седьмой части высоты; но образцов его не сохранилось. Это тоже результат длительной эволюции, поскольку этрусские архитекторы много работали на протяжении нескольких веков. Нам известно только самое начало этого процесса: уже в усыпальницах VI века потолок атриума опирался на колонны, давшие название самой гробнице: в гробнице Дорических колонн^{432} и гробнице Капителей^{433} в Цере их было по две, а в гробнице Виньянелло^{434} в земле фалисков – одна. Эти приземистые колонны имели круглое основание, рифленую или гладкую поверхность и происходили от очень древнего типа греческих колонн, получивших неожиданное развитие в земле этрусков. На двух противолежащих сторонах удивительных капителей, в одноименной гробнице, – двойной ряд завитков, между которыми проступает пальметта; на боковых сторонах капителей видны только вертикальные срезы завитков, повторенные десять раз и плотно прилегающие друг к другу, как книги на полке. Интересно, что лицевая сторона обращена вглубь усыпальницы: они украшают собой главную дорогу, которая, продолжая собой дромос, торжественно ведет к основному помещению. Эти капители назвали эолическими; их предшественницы, но только с более выраженным восточным колоритом, встречаются в ассирийском искусстве.

Об обуявшей этрусков приверженности к колоннадам, которая иногда кажется чрезмерной, можно судить по более поздним (IV–III века до н. э.) гробницам, вырубленным в скалах близ маленьких городков в районе между Тарквиниями и Вульчи – Сан‑Джулиано, Бьеды, Норкии, Сованы^{435}. Снаружи находится портик с двумя, четырьмя или шестью дорическими или коринфскими колоннами, а иногда даже два портика друг над другом, причем второй уходит вглубь. Такими должны были быть в 200 году до Рождества Христова лоджии этрусских домов, выстроенных над долиной. Они напоминают и фасады храмов, но религиозная и бытовая архитектуры неразделимы. В эти гробницы, вырубленные в скале, ведет трапециевидный дверной проем, и интересно заметить, что и здесь произошли изменения: рама была деревянной, и резец столяра покрывал завитками выступающую часть перекрытия^{436}.

 

Следы заданного плана

 

Но вернемся в некрополь на Бандитачче. Он еще не всё нам поведал о жизни обывателей Цере, например, об улицах и площадях этого города. Первые гробницы, судя по всему, устраивали как придется, не заботясь об общей планировке. Похоронные процессии, направлявшиеся к самым древним захоронениям, сами собой постепенно проложили в районе большого кургана № 2 дорогу, которая, несмотря на свою извилистость, оказалась примерно ориентированной с востока на запад, подобно decumanus . Но никакой cardo так ее и не пересек Город мертвых ни в коей мере не походил на «шахматный» идеал, которому этруски с конца VI века до н. э. мечтали подчинить непокорную природу. И все же интересно проследить в некоторых зонах раскопок и на территории, снимки которой были получены с воздуха, за новой тенденцией к упорядоченности: небольшие прямоугольные или треугольные площади, крытые, как во многих современных итальянских городах (Менгарелли называл их Piazetta incassata – «встроенная площадка»)^{437}, или как те, что предстают крошечными черными квадратами на фотографиях Брэдфорда; а вдоль улиц – ровные ряды одинаковых усыпальниц.

В этом плане следует повнимательнее присмотреться к виа XIII – улице Греческих ваз, поскольку и здесь тоже был собран богатый урожай аттической керамики. Это новый квартал некрополя^{438}: он был создан весь целиком примерно на поколение позже княжеских гробниц – Капителей или Щитов, скрытых под курганами и выражавших пристрастие к симметрии и величественности при строительстве дворцов второй половины VI века с просторными атриумами. Эта дата была определена в результате исследования утвари внутри усыпальниц, состоявшей в основном из чернофигурных аттических ваз, однако множество лекифов были изготовлены более небрежно – это «поздние чернофигурники», которые датируются 515–480 годами до н. э. В гробнице 355 были найдены краснофигурные вазы, скифос (чаша для питья на низкой ножке) приблизительно 520 года, в гробнице 343 – ойнохоя (кувшин для вина) начала V века, буккеро[33] и фрагменты этрусских ваз, определенных как «поздние». Таков общий характер гробниц на виа XIII: судя по всему, их начали строить в первой половине V века до н. э.

К данным анализа керамических изделий присоединяются сведения от перехода к новому типу погребальных сооружений, который отныне будет царствовать безраздельно. Речь идет о гробницах a caditoia (с дымоходом), которые назвали так из‑за «трубы», пробитой в крыше входного коридора и вертикально поднимавшейся до уровня земли. Назначение ее неясно, разве что, когда вынимали замуровывавшие ее плиты, внутрь проникал свет. Но главное – больше никакого атриума и погребальных лож: одна‑две комнаты со скамьями вдоль стен, где место для тела покойного обозначалось прямоугольником с полукругом в изголовье. Это уже не семейный склеп. Главенство «родителей» над детьми и остальным семейством больше не выражается в планировке камер и лож Очевидно, что причина такого упрощения кроется в неких неизвестных нам нововведениях в религии – пуританская реформа? – и общественно‑политических институтах. Представим себе, что начало V века, время появления гробниц a caditoia и множественных захоронений, знаменует собой во всей Центральной Италии, а не только в Риме, конец монархии и установление республики; этрусская цивилизация тоже скоро придет в упадок Кое‑что изменилось и в некрополе Цере.

Рассмотрим план: если в левой половине, то есть в западной части улицы, гробницы расположены совершенно хаотично, то в правой, на востоке, они, наоборот, выстроены в безупречную линию. У пяти гробниц одна линия фасада, которую словно провели по линейке. Первые три наверняка были построены сразу, и нельзя не задуматься о том, что связывало их владельцев. Но даже пятую, меньшую по размерам, тщательно подогнали в ряд с другими. Кстати, на каменных блоках и на стойках дверей видны отметки каменщика для их правильной установки. Лестницы, отделяющие третью усыпальницу от четвертой, а четвертую от пятой, сделаны, кажется, только для того, чтобы обозначить границы собственности. Разумеется, можно только гадать о том, какими особенностями похоронного права определены те или иные действия, и в этом плане очень познавательно провести сравнение с другим некрополем, лучше изученным и более новым, – римским некрополем Изола Сакра в Остии. Во всяком случае, любопытно взглянуть на эту абсолютно прямую стену, на совершенно одинаковые усыпальницы, на невнятный набросок общего плана: на улице Греческих ваз и в других кварталах Бандитаччи они выражают стремление к обустройству пространства, которое в то же самое время находило не менее яркое выражение в городе живых.

 

* * *

 

Немного воображения – и мы сможем заполнить эти все более аккуратные улицы и площади все более правильной формы, перенеся их из некрополя в суетливые и шумные города, бурливой средиземноморской толпой – бегущими рабами из комедий Плавта, скотом, который гонят на ярмарку под звук трубы, кортежем магистрата, перед которым шествуют ликторы, матроной Кульни, отправляющейся в carpentum к греку, торгующему аттическими вазами. И добавить к этому «заторы» наподобие тех, что еще прежде парижских, описанных Буало, исторгали стоны у Ювенала в Риме, хотя, по его словам, в «Вольсиниях, окруженных лесистыми холмами», не приходилось опасаться обрушения небоскребов, грозившего прохожим в Вечном городе^{439}.

Но сами эти дома, которые, как мы знаем, были в основном «особняками», предстают перед нами в зеркале гробниц в виде голых стен, в которых пробиты трапециевидные двери и симметричные окна. Чтобы дополнить картину быта, нужно попытаться их обставить – но без чрезмерного усердия.

 

Обстановка в домах этрусков

 

Мебель у этрусков, похоже, в самом деле была очень простая, как и греческая, оказавшая на нее большое влияние^{440}. Мы уже описали ложа с точеными ножками, на которых не только спали, но и возлежали во время еды: перед ними тогда ставили низкие прямоугольные столы, двухъярусные и треногие, как в Греции^{441}. Были у этрусков и кресла, к которым мы еще вернемся. Были сундуки для белья, но никаких шкафов, этажерок, комодов – тоже как в Греции^{442}. Были trapezai – столы на четырех ножках в форме лошадиных ног, на которые ставили посуду^{443}. Основными предметами роскоши в меблировке считались, судя по всему, бронзовые изделия, которые этруски экспортировали даже в Грецию и несравненное совершенство которых воспел в конце V века до н. э. тиран Критий, писавший в свободное время элегические стихи^{444}, – светильники, треножники, курильницы для благовоний. Наконец, были жаровни на колесах для защиты от зимних холодов.

На чем сидели? Если не на краю ложа, то на легких табуретах и складных стульях, знакомых нам по аттической керамике. На одной из фресок в усыпальнице Авгуров изображен юный раб, несущий складной стул судье в кулачном бою^{445}. Стул, покрытый пластинами из слоновой кости, становился троном царей и судей; он станет курульным креслом римских магистратов.

Более характерным для Этрурии является низкое и широкое кресло, два прекрасных образца которого (относящихся к VI веку до н. э.) были найдены в гробнице Щитов и кресел в Цере: они выбиты в скале, в глубине атриума, в промежутках между дверями, ведущими в парадные комнаты. Само кресло по форме представляло собой широкое вогнутое сиденье с округлой спинкой и с подставкой для ног. Эти каменные кресла, возможно, имитировали плетеные – они действительно напоминают одновременно наши садовые кресла и плетеные стулья на барельефах римской Ренании^{446}. Но они не предназначены для отдыха возможных посетителей, которым не терпится перейти в мир иной. В Клузии их изготавливали из обожженной глины и бронзы, они служили подставками для погребальных урн с крышкой в виде человеческой головы, называемых канопами^{447}. В Цере на них наносили изображение покойного во славе. На самом деле это были троны древнего местного образца (они изображены на ситулах – бронзовых ведрах, найденных в Болонье, рельефные изображения на которых сообщают замечательные подробности о костюмах и местных обычаях)^{448}, на смену которым пришли греческие троны с высокими прямыми спинками и резными подлокотниками. В гробнице Барберини в Пренесте был один такой, покрытый бронзовыми пластинами, но в ту же эпоху (середина VII века до н. э.) другой трон, классической формы, находился в гробнице Реголини‑Галасси^{449}. Известен даже один мраморный трон, датируемый IV–III веками, – трон Корсини из Рима, архаичные украшения которого подтверждают, что такая мебель использовалась только в ритуальных целях^{450}. Греческая мода быстро изгнала ее из обихода.

 

Гробница Рельефов

 

Чтобы почувствовать истинную атмосферу этрусского дома, нужно внимательно рассмотреть гробницу, обнаруженную в XIX веке и названную своими восторженными первооткрывателями tomba bella (прекрасная гробница) – словно речь идет об оперной приме. В наши дни ее переименовали в гробницу Рельефов^{451}. На ее стенах были развешаны на гвоздях все предметы, необходимые для комфортной и достойной жизни. Но это не настоящие вещи, а их гипсовые двойники, раскрашенные в нежные цвета – розовый, красный, коричневый, желтый, голубой, – подчеркивающие детали и порой указывающие на исходный материал.

Эта усыпальница менее древняя, чем те, о которых мы рассказывали выше (III век). Она состоит из одной‑единственной камеры, потолок которой держится на двух столпах с квадратными основаниями, а в стенах высечены продолговатые ниши, в которые, как в альковы, помещали тела умерших. Таких ниш всего 13, они были предназначены для самых почитаемых членов семьи, тогда как около тридцати покойников не столь высокого ранга уложили прямо на полу в прямоугольных отсеках, огороженных невысоким бортиком.

Это усыпальница семьи Матуна – после латинизации ее стали называть Maduius^{452} , а позднее закрепился вариант Matonius или Mathonius^{453} . Несомненно, это была известная и уважаемая семья, и представителей другой ее ветви нашли в гробнице Цере, к северо‑западу от Бандитаччи, рядом с так называемой гробницей Тарквиниев^{454}. В других городах, например в Тарквиниях, надписи рассказали бы нам о жизненном пути этих людей; мы узнали бы, какие светские и религиозные должности они занимали. Надгробные эпиграфии в Цере не содержат таких подробностей, и тому есть ряд причин: в частности, в ту эпоху Цере был всего лишь римской префектурой и уже, наверное, не имел собственных магистратов. Так что мы можем узнать только имена и родственные связи, что само по себе весьма интересно^{455}.

Надпись на полуколонне у двери сообщает нам имя основателя усыпальницы: «Vel Matunas Larisalisa ancn suthi cerichunce» («Вел Матунас, сын Лариса, построил эту гробницу»)^{456}. Помимо этого, девять надписей в глубине некоторых ниш сообщают нам генеалогические сведения^{457}.

Vel Matunas был супругом некой Canatnei , передавшей родовое имя их сыну и дочери:

Vel Matunas Larisalisa ~ (? Canatnei )

A(ule) Matunas Canatnes R(amta) Matunai Canatnei

V(elus) c(lan) VIII

V(el) Matunas A(ules) c(lan) ~Ranthu Ranazuia V

V

Ramta Matunai V(elus) s(ec)

XIII

Здесь в родственных связях наступает пробел, но они возобновляются в следующих поколениях:

(? Matunas ~? Clatei)

M(arce) Matunas Clate II ~ Ranthu Plavti V(elus) s(ec) IV

M(arce) Matunas M(arces c(lan) XII

Остается некий La(rth) Matunas (II), связь которого с семьей находится под вопросом.

Имя Ramta Matunai Canatnei выбито в алькове в центре дальней стены. Убранство и украшения помещения призваны отдать покойной все подобающие почести. При входе взгляд сразу устремляется меж двух колонн с орнаментами только на внутренней поверхности и по бокам к нише, заботливо украшенной так, что она напоминает спальню уснувшей девушки. Ложе с двумя резными ножками, между которыми расположен барельеф с изображением чудовищ загробного мира, – лишь имитация, но две подушки справа, положенные одна на другую, ждут, когда на них опустят голову покойной. Перед ложем на низком табурете стоят ее сандалии, как в «Сне святой Урсулы» Карпаччо. Слева – сундук с тщательно прорисованным замком, у которого откидывалась передняя стенка; на нем лежит стопка тщательно сложенного белья. На колоннах, обрамляющих альков, развешаны сосуды, ожерелье, опахало из перьев, длинная трость. Выше, по обе стороны от ложа, находятся бюсты мужчины и женщины (к несчастью, плохо сохранившиеся), слегка повернутые к кровати. Быть может, это отец и мать, Vel Matunas и Canatnei , охраняющие покой дочери, которую отняла у них смерть?

Это лишь одно из предположений. Обычно считается, что заботливо украшенная ниша была приготовлена для отца и матери семейства и бюсты на боковых опорах – их портреты. В пользу этой версии есть сильный аргумент: внутри был обнаружен скелет мужчины. Эпитафия женщине в сочетании с останками мужчины – вот одно из тех досадных противоречий, с которыми слишком часто приходится сталкиваться историку: надо полагать, Vel Matunas , сын Laris’а , построил эту усыпальницу для своей дочери (Ramta ) и ее мужа. Нам все же кажется, что одна пара подушек, уложенных друг на друга, единственная пара сандалий у кровати и преимущественно женские атрибуты вокруг (ведь необязательно трость или скипетр принадлежали мужчине) говорят о том, что это погребальное ложе предназначалось одной только Рамте. Ее брат Авл покоился в соседней нише, прилегающей к ней слева (VIII). Родителей, должно быть, похоронили в более ранней могиле. В принципе,