Как случилось, что господин де Босир, думая загнать зайца, сам угодил в ловушку агентов господина де Крона

 

По воле королевы госпожа де Ламотт была взята под стражу.

Это доставило необыкновенное удовольствие королю, питавшему к ней инстинктивную ненависть. Следствию по делу об ожерелье помогали и усердие разоренных коммерсантов, надеявшихся исправить беду, и ярость обвиняемых, которым не терпелось оправдаться, и старание уважаемых судей, которые держали в руках жизнь и честь королевы, не говоря уж о том, что здесь были замешаны их самолюбие и пристрастность.

Вся Франция возвысила голос. И по оттенкам этого голоса королева распознавала своих врагов и друзей.

С тех самых пор, как г‑н де Роган был арестован, он настойчиво домогался очной ставки с г‑жой де Ламотт. Его желание было удовлетворено. Принц жил в Бастилии, как вельможа, в отдельном доме, который он снял внаем. По его просьбе ему предоставили все, что угодно, кроме свободы.

Расследование с самого начала велось крайне осторожно, поскольку в нем были замешаны столь важные особы. Всем было странно, что на отпрыска рода Роганов пало обвинение в краже. И офицеры, и комендант Бастилии выказывали кардиналу все почтение, все уважение, какое подобает питать к человеку, сраженному горем. Для них он был не преступник, а опальный вельможа.

Но все переменилось, когда прошел слух о том, что г‑н де Роган пал жертвой дворцовых интриг. Симпатия, которую все выказывали принцу, сменилась обожанием.

А сам г‑н де Роган, один из знатнейших людей в королевстве, не понимал, что обязан народной любовью только тому обстоятельству, что гоним особами, которые знатнее его. Последняя жертва деспотизма, г‑н де Роган оказался одним из первых революционеров во Франции.

Его беседа с г‑жой де Ламотт ознаменовалась примечательным происшествием. Графиня, которой разрешили понижать голос всякий раз, когда разговор касался королевы, ухитрилась шепнуть кардиналу:

– Удалите людей, и я дам вам все объяснения, которых вы требуете.

Тогда г‑н де Роган пожелал, чтобы их оставили наедине и позволили ему расспросить ее так, чтобы никто не слышал.

В этом ему отказали, но разрешили его поверенному потолковать с графиней.

Она сказала, что не знает, куда девалось ожерелье, но оно вполне могло достаться ей в руки.

Поверенный ахнул, пораженный дерзостью этой женщины; тогда она спросила, разве услуга, которую она оказала королеве и кардиналу, не стоит миллиона?

Адвокат передал кардиналу ее слова; тот побледнел, поник головой и понял, что угодил в силки адского птицелова.

Он уже склонялся к мысли, что следует замять дело, слухи о котором губят королеву, но и враги, и друзья толкали его на борьбу.

Ему напоминали, что на карту поставлена его честь, что речь идет о краже, что оправдаться без решения парламента невозможно.

Итак, чтобы оправдаться, нужно было доказать, что между кардиналом и королевой существовала связь и что преступление совершено королевой.

Жанна на эти соображения возразила, что никогда не стала бы обвинять ни королеву, ни кардинала, но если ответственность за ожерелье собираются взвалить на нее, она решится на то, чего вовсе не собиралась делать, и докажет, что королева и кардинал заинтересованы в ложном обвинении.

Когда ее слова передали кардиналу, принц не скрыл, какое презрение вызывает в нем женщина, готовая на подобное предательство. Он добавил, что поведение Жанны ему отчасти понятно, но он не в силах постичь поведение королевы.

Когда эти слова с соответствующим толкованием пересказали Марии Антуанетте, она задрожала от гнева и возмущения. Она пожелала, чтобы для прояснения всех неясностей был проведен особый допрос. Тут‑то и сказалась вся пагубность ночных свиданий: о них во всеуслышание заговорили клеветники и сплетники.

И вот над несчастной королевой нависла угроза. При людях Марии Антуанетты Жанна твердила, что не понимает, о чем речь; но при людях кардинала она была не столь сдержанна и все время повторяла:

– Пускай меня оставят в покое, иначе я молчать не стану.

Эти недомолвки и скромные умолчания превратили ее в героиню идо того запутали следствие, что самые отважные потрошители судебных дел с содроганием заглядывали в страницы протоколов и ни один судебный следователь не осмеливался вести допросы графини.

Оказался ли кардинал слабее или откровеннее, чем она? Доверил ли кому‑нибудь из друзей то, что сам он считал тайной своей любви? Неведомо; мы в это не верим, потому что принц был человек верный и великодушный. Но, несмотря на его преданное молчание, по городу поползли слухи о свиданиях кардинала с королевой. Все, о чем доложил граф Прованский, все, что увидели и узнали Шарни и Филипп, все эти тайные деяния, непостижимые для всех, кроме таких тайных воздыхателей, как брат короля, или ревнивых соперников, как Филипп и Шарни, весь таинственный аромат оболганной и невинной любви развеялся и, смешавшись с воздухом обыденности, утратил свой первоначальный изысканный оттенок.

Конечно, у королевы пылкие защитники, а у г‑на де Рогана ревностные соратники, но это не имеет значения.

Дело в том, что никто не задавался вопросом, в самом ли деле королева украла бриллиантовое ожерелье.

Такой вопрос сам по себе означал бесчестье, но и этого было мало. Все ломали себе головы над другим: не попустительствует ли королева вору, укравшему ожерелье, поскольку он, этот вор, проник в тайну ее преступной любви?

Вот какое бремя возложила на королеву г‑жа де Ламотт. И вот почему королеве пришлось вступить на путь, который неизбежно вел к бесчестью.

Но королева не сдалась; она решила бороться; король ее поддерживал.

Министры также были всецело на ее стороне. Королева помнила, что г‑н де Роган – порядочный человек, не способный намеренно погубить женщину; она помнила, как твердо он клялся в том, что ему назначали свидания в Версале.

Она пришла к выводу, что кардинал не питает к ней личной вражды и что он, так же как она, защищает в этом деле только свою честь.

Отныне все расследование сосредоточилось на г‑же де Ламотт; следствие усердно искало следы пропавшего ожерелья.

Королева, согласившись на публичное судебное разбирательство по обвинению в супружеской неверности, обрушила на Жанну сокрушительное обвинение в мошенничестве и воровстве.

Все свидетельствовало против графини: ее прошлое, первоначальная нищета, странное возвышение; знать не считала эту выскочку своей, народ от нее отрекался: народ инстинктивно ненавидит авантюристов, не прощая им даже успеха.

Жанна спохватилась, что избрала неверный путь; она видела, что королева, не уклоняясь от обвинения и не поддаваясь страху перед молвой, являет кардиналу пример для подражания; ясно было, что рано или поздно оба они, не зная за собою вины, придут к согласию, а если они и падут, то в своем стремительном падении увлекут за собою ничтожную Валуа, обладательницу доблестно украденного миллиона, которым она даже не могла располагать, чтобы подкупить своих судей.

Таково было положение вещей, как вдруг некое происшествие внесло в него значительные перемены.

Г‑н де Босир и мадемуазель Олива жили в счастье и довольстве в укромном загородном доме; но однажды счастливчик Босир, оставив дома свою зазнобу, отправился на охоту и угодил в компанию двух агентов из числа тех, кого г‑н де Крон рассеял по всей Франции, желая приблизить развязку описываемой нами истории.

Влюбленные не знали, что делается в Париже; они думали только о себе. Мадемуазель Олива толстела, как ласка в амбаре, а счастливый Босир утратил бдительность и зоркость, спасительные свойства, данные природой шустрым ночным птицам и людям, промышляющим за счет ближнего.

В тот день Босир отправился подстрелить зайца. По дороге он наткнулся на стаю куропаток. Так уж вышло, что искал он одно, а нашел совсем другое.

Точно так же и агенты искали Оливу, а нашли Босира. На охоте это не редкость.

Один из сыщиков был великий умник. Узнав Босира, он не схватил его на месте, что было бы лишено всякой выгоды, а вместе со своим товарищем составил следующий план:

– Босир охотится; следовательно, он на свободе и не стеснен в средствах; в кармане у него, быть может, полдюжины луидоров, но дома он, вполне вероятно, оставил двести или даже триста золотых монет. Дадим ему вернуться домой, проникнем вслед за ним и потребуем выкупа. Если мы доставим Босира в Париж, это принесет нам не больше сотни ливров: такова обычная награда; чего доброго, нас еще и побранят, зачем мы заталкиваем в тюрьму кого попало. Попробуем‑ка лучше обратить его поимку себе на пользу.

И они принялись охотиться на куропатку и зайца заодно с г‑ном де Босиром: то науськивали на зайца собак, то шныряли в траве за куропаткой и преследовали по пятам самого охотника.

Видя, как посторонние люди вмешиваются в его охоту, Босир сперва очень удивился, а потом изрядно разгневался. Как подобало мелкопоместному дворянчику, он ни с кем не желал делиться своей дичью; но в то же время ему вовсе не улыбались новые знакомства. Вместо того чтобы самому спросить нежданных и незваных приспешников, что им угодно, он направился прямиком к сторожу, которого приметил в поле, и велел ему узнать у этих людей, с какой стати они здесь охотятся.

Сторож сказал, что, насколько ему известно, люди эти пришлые, и добавил, что сам хотел прервать их охоту; так он и поступил. Однако чужаки возразили, что охотятся вместе со своим другом, вон с тем господином.

И они указали на Босира. Сторож привел их к нему, к великому неудовольствию благородного охотника, который вовсе не желал этой встречи.

– Господин де Ленвиль, – сказал сторож, – эти господа уверяют, что охотятся вместе с вами.

– Со мной? – вскричал уязвленный Босир. – Скажите пожалуйста!

– А, так вы откликаетесь еще и на имя Ленвиля, мой любезный Босир? – шепнул ему один из агентов.

Босир задрожал: в этих краях он никому не открывал своего настоящего имени.

Он растерянно посмотрел на агента, потом на его спутника; их лица показались ему смутно знакомыми, и, чтобы не подливать масла в огонь, он услал сторожа, подтвердив, что эти люди охотятся вместе с ним.

– Значит, вы их знаете? – воскликнул сторож.

– Да, теперь мы узнаем друг друга, – заметил один из агентов.

И Босир остался в обществе двух охотников, чувствуя себя весьма неловко и опасаясь чем‑нибудь себя выдать в разговоре с ними.

– Пригласите нас к себе на завтрак, Босир! – обратился к нему полицейский‑умник.

– К себе? Не знаю, право… – начал Босир.

– Неужто вы обойдетесь с нами так нелюбезно?

И тут Босир потерял голову: вместо того чтобы подчинить обстоятельства себе, он подчинился им.

При виде домика полицейские, как подобало людям с хорошим вкусом, принялись расхваливать его красоту, расположение, деревья вокруг, вид; Босир и впрямь избрал прелестный уголок, чтобы свить гнездышко для себя и своей подруги.

То была поросшая лесом долина, которую пересекала неширокая речка; дом был расположен на восточном склоне. Сторожевая башенка, похожая на небольшую колокольню без колокола, служила Босиру наблюдательным пунктом: отсюда он следил за всей округой в дни хандры, когда его надежды тускнели и в каждом землепашце, склонившемся над плугом, ему мерещились стражи закона и правопорядка.

С одной стороны домик был очарователен и открыт обозрению, с трех других его скрывали лес и холмы.

– Как ловко вы здесь спрятались! – с восхищением заметил один из шпиков.

Босир затрепетал от этой шутки и под лай дворовых собак первым вошел в дом.

Агенты с учтивыми ужимками последовали за ним.

 

Голубки угодили в клетку

 

Босир не случайно воспользовался входом со двора: он хотел предупредить Оливу, чтобы она была начеку. Не зная о краже ожерелья, Босир зато достаточно знал о бале в Опере и об истории с чаном Месмера, чтобы избегать показывать свою подругу незнакомым людям.

Он рассудил правильно: молодая женщина, читавшая фривольный роман на кушетке в крошечной гостиной, услышала собачий лай, выглянула из окна и увидела, что Босир вернулся не один. Поэтому она не бросилась, как обычно, ему навстречу.

К прискорбию, это не уберегло голубков от ястребиных когтей. Надо было заказать завтрак, а деревенским слугам далеко до Фронтена,[144] увалень лакей несколько раз осведомлялся, надо ли спросить распоряжений у хозяйки.

При этом слове сыщики навострили уши. Они принялись мило подшучивать над Босиром, который, оказывается, прячет даму, чтобы она служила отшельнику приправой ко всем радостям, связанным с богатством и уединением.

Босир вытерпел их зубоскальство, но не показал им Оливу.

Подали обильное угощение, и оба сыщика отдали ему должное. За трапезой много пили и часто провозглашали тосты за здоровье отсутствующей дамы.

Во время десерта все разгорячились, и гг. полицейские решили, что длить пытку хозяина было бы бесчеловечно. Они ловко навели разговор на то, как радостно бывает чувствительным людям возобновлять прежние знакомства.

На это Босир, откупоривая бутылочку ямайского рома, осведомился у незнакомцев, когда и при каких обстоятельствах он с ними встречался.

– Мы друзья одного вашего сообщника, – был ответ, – по дельцу, которое вы провернули вместе с несколькими приятелями, словом, по шутке с португальским посольством.

Босир побледнел. Когда упоминают о подобных делах, собственный галстук начинает натирать шею: в его складках словно прячется конец веревки.

– Вот оно как, – дрожа, промямлил он, – и вы хотите спросить у меня от имени вашего друга…

– И впрямь хорошая мысль, – шепнул шпик своему приятелю, – так оно будет куда приличнее приступить к делу. Нет ничего безнравственного в том, что мы потребуем долю нашего отсутствующего друга.

– К тому же это не лишает нас права на все прочее, – отвечал поборнику нравственности его друг с кисло‑сладкой улыбкой, от которой Босира бросило в дрожь с головы до ног.

– Итак?.. – спросил он.

– Итак, дорогой господин Босир, мы были бы очень рады, если бы вы вручили одному из нас сумму, причитающуюся нашему другу. Это составляет, помнится, десять тысяч ливров.

– По меньшей мере и не считая процентов, – поддакнул его товарищ.

– Господа, – возразил Босир, у которого захватило дух от такой настойчивости, – кто же хранит в деревенском доме десять тысяч ливров?

– Это само собой разумеется, и мы не потребуем невозможного. Сколько вы можете выложить на месте?

– У меня при себе не больше пятидесяти или шестидесяти луидоров.

– Для начала мы возьмем их и поблагодарим вас за вашу любезность.

«Так‑так, – в восторге от такой сговорчивости подумал Босир, – с ними можно уладить дело полюбовно. Чем черт не шутит, может быть, они боятся меня не меньше, чем я их? Попытаемся!»

Ему пришло в голову, что посетителям невыгодно поднимать шум: они только подтвердят тем свое сообщничество с преступником, а для местных властей это скверная рекомендация. Босир пришел к выводу, что его гостей нетрудно ублаготворить и что они будут держать язык за зубами.

Он так поспешил им поверить, что даже пожалел, зачем посулил им шестьдесят ливров, а не тридцать; зато он решил отделаться от них сразу же, как только они получат деньги.

Но он не принял в расчет, с кем имеет дело: гостям явно у него понравилось; они с приятностью предавались отдыху, столь благоприятному для хорошего пищеварения; они лучились добротой, ведь быть всегда злым так утомительно!

– До чего мил этот Босир! – сказал приятелю Умник. – Просто грех не взять у него шестьдесят луидоров, которые он нам предлагает.

– Я немедленно их вам вручу, – пылко заверил хозяин, которого насторожили хмельные излияния его сотрапезников.

– Нам не к спеху! – возразили оба друга.

– Отчего же, отчего же, для очистки совести я лучше уплачу немедленно. Мы ведь порядочные люди, не то что некоторые.

И он хотел идти за деньгами.

Но в его гостей слишком глубоко въелись привычки, усвоенные во время арестов и обысков; с этими привычками трудно расстаться, единожды их усвоив. Гг. агенты не в силах были расстаться с жертвой, угодившей им в лапы. Так добрый охотничий пес не выпускает из зубов подстреленной куропатки, пока не отдаст ее охотнику.

Истинный сыщик, взяв след, неотступно следует за жертвой. Он слишком хорошо знает, как причудливо подчас складывается охота и как быстро улепетывает дичь, стоит ее упустить.

Поэтому оба с поразительным единодушием завопили, превозмогая сытое оцепенение:

– Господин де Босир! Дорогой Босир!

При этом они хватали его за полы зеленого кафтана.

– Что такое? – удивился Босир.

– Сделайте милость, не уходите! – кричали гости, любезно усаживая его на место.

– Но как прикажете с вами рассчитаться, если вы меня не отпускаете?

– Мы сами сходим с вами наверх, – с пугающей вкрадчивостью в голосе отвечал Умник.

– Но деньги в спальне жены… – возразил Босир.

Он надеялся, что этим спор будет исчерпан, но в действительности только поддал жару: полицейские ищейки так и задрожали от нетерпения.

Их недовольство – а шпики всегда чем‑нибудь недовольны – наконец‑то отлилось в ясную форму, нашло в себе объяснение и причину.

– В самом деле! – вскричал один из них. – Почему вы прячете от нас жену?

– Да что же мы, по‑вашему, недостойны показаться ей на глаза? – подхватил другой.

– Знали бы вы, на что мы ради вас идем, вы вели бы себя порядочнее, – продолжал первый.

– И отдали бы нам все, что угодно, – дерзко добавил второй.

– Однако, господа, вы что‑то чересчур распалились, – заметил Босир.

– Мы хотим посмотреть на твою жену! – заявил в ответ Умник.

– А я предупреждаю, что вышвырну вас за дверь! – вскричал Босир, уповая на то, что гости одурманены вином.

Ответом ему был взрыв хохота, который мог бы его вразумить. Но он не обратил на это внимания и заупрямился.

– Теперь вы не получите даже обещанных денег, – сказал он, – и уберетесь прочь.

Они захохотали еще откровеннее. Босир затрясся от ярости.

– Понимаю, – задыхаясь, сказал он, – вы поднимете шум, вы на меня донесете. Но этим вы и себя погубите, не только меня.

Сыщиков по‑прежнему разбирал смех: они были в восторге от своей шутки.

Так и не дождавшись ответа, Босир понадеялся, что испугает их неожиданным нападением, и бросился к лестнице, но уже не за деньгами, а за оружием.

Шпики вскочили из‑за стола и, не поступаясь своим принципом, бросились за Босиром; он тут же оказался в их цепких руках.

Босир заорал, дверь, выходящая на лестницу, отворилась, и на пороге показалась испуганная и растерянная женщина. Видя ее, полицейские выпустили Босира, и из их глоток тоже вырвался крик, но то был крик радости, торжества, дикарского ликования.

Они узнали ту, которая была похожа на французскую королеву.

Сперва Босир подумал, что их образумило присутствие женщины, но ему тут же открылась жестокая правда.

Умник приблизился к м‑ль Оливе и тоном, который мог бы быть и повежливей, учитывая сходство девушки с самой королевой, объявил:

– Ха‑ха! Вы арестованы.

– Арестована? – вскричал Босир. – Почему это?

– Потому что таков приказ господина де Крона, – пояснил второй шпик, – а мы состоим у господина де Крона на службе.

Если бы между нашими влюбленными внезапно ударила молния, это привело бы их в меньший ужас, чем слова полицейского.

– Вот что значит, – заметил Босиру Умник, – нелюбезно обращаться с гостями.

Это с его стороны было не слишком последовательно, и второй шпик тут же одернул его, заметив:

– Легринье, ты не прав: будь Босир с нами полюбезней, он показал бы нам свою даму, и мы все равно бы ее арестовали.

Босир стиснул руками пылающую голову; он не думал даже, что его слуга и служанка, стоящие внизу, слышат каждое слово из этой странной сцены, разыгравшейся на лестнице.

И тут его осенила мысль; эта мысль ему понравилась; он немедленно воспрянул духом.

– Вы прибыли меня арестовать? – спросил он у полицейских.

– Да нет, все вышло случайно, – простодушно отвечали они.

– Как бы то ни было, вы могли меня арестовать, но за шестьдесят луидоров согласились отступиться.

– Нет же, мы собирались потребовать с вас еще шестьдесят луидоров.

– И мы своему слову хозяева, – подхватил другой. – За сто двадцать ливров мы оставим вас на свободе.

– А как же с этой дамой? – с замиранием сердца спросил Босир.

– Ну, эта дама – совсем другое дело, – возразил Умник.

– Не правда ли, она стоит не меньше двухсот луидоров? – поспешно спросил Босир.

Полицейские вновь разразились леденящим кровь смехом, и на сей раз, увы, Босир прекрасно понял, что он значит.

– Триста… – предложил он. – Четыреста… Тысячу луидоров! Но только оставьте се на свободе.

Глаза Босира засверкали.

– Вы молчите, – продолжал он. – Вы знаете, что я при деньгах, и хотите заставить меня раскошелиться: что ж, это вполне справедливо. Я дам вам две тысячи луидоров, сорок восемь тысяч ливров на двоих, только отпустите ее.

– Значит, ты ее очень любишь? – спросил Умник. Тут Босир рассмеялся в свой черед, и горький его смех звучал так угрожающе, в нем слышалась такая безнадежная любовь, обуревавшая это бесчестное сердце, что стражи закона испугались и решили принять меры предосторожности, чтобы предупредить взрыв отчаяния, который сулил им блуждающий взгляд Босира.

Шпики выхватили пистолеты и, приставив дула к его груди, сказали:

– Мы не уступим тебе эту женщину даже за сто тысяч экю. Господин де Роган заплатит нам за нее пятьсот тысяч, а королева миллион.

Босир возвел глаза к небу с мольбой, которая смягчила бы любого дикого зверя, за исключением полицейской ищейки.

– Пойдемте, – сказал Умник. – У вас, кажется, есть какая‑то повозка, хоть двуколка; велите запрячь ее для вашей дамы: она заслужила, чтобы вы о ней позаботились.

– Мы люди незлые, – подхватил другой, – мы своей властью не злоупотребляем. Вас мы тоже прихватим для виду, но по дороге отвернемся, вы спрыгнете, а мы спохватимся, когда вы уже будете далеко. По рукам?

Босир на это отвечал так:

– Куда она, туда и я. В этой жизни я с ней не расстанусь.

– И в той, грядущей, тоже! – добавила дрожащая от ужаса Олива.

– Что ж, тем лучше! – перебил Умник. – Чем больше арестантов мы привезем господину де Крону, тем забавнее выйдет.

Четверть часа спустя от дома отъехала двуколка Босира, в которой сидели пойманные любовники и их стражи.

 

Библиотека королевы

 

Нетрудно себе представить, какое впечатление произвел этот арест на г‑на де Крона.

Возможно, агенты и не получили миллион, на который надеялись, но можно не сомневаться, что они остались довольны вознаграждением.

Что до начальника полиции, то, потирая руки в знак радости, он собрался и покатил в Версаль; за его каретой следовала другая, наглухо закрытая и запертая снаружи на замок.

Было это на другой день после того, как Умник и его друг предали Николь в руки г‑на де Крона.

Обе кареты въехали в Трианон: из одной выскочил начальник полиции, а вторую он поручил охранять своему главному помощнику.

Он был допущен к королеве, которой заранее послал в Трианон просьбу об аудиенции.

За последний месяц королева не пренебрегала ни единым знаком внимания со стороны полиции; она немедленно исполнила просьбу г‑на де Крона; с утра она пришла в свой любимый павильон в сопровождении совсем немногочисленной свиты, потому что все должно было оставаться в тайне.

Как только к ней ввели г‑на де Крона, по его сияющему виду она заключила, что он принес добрые вести.

Бедная Мария Антуанетта давно уже встречала повсюду лишь хмурые и озабоченные лица.

В сердце ее, израненном страданиями, впервые за последний убийственный месяц вспыхнула радость.

Приложившись к ее руке, глава полиции спросил:

– Ваше величество, нет ли в Трианоне такой комнаты, чтобы вы могли следить за тем, что в ней происходит, сами оставаясь невидимы?

– Это библиотека, – отвечала королева. – Позади стенных шкафов я велела прорезать оконца в соседнюю комнату, где за ужином мы с госпожой де Ламбаль или с мадемуазель де Таверне, когда она еще состояла при мне, развлекались подчас, глядя, какие уморительные гримасы корчит аббат Вермон[145], натыкаясь на памфлет, в котором его высмеивают.

– Превосходно, ваше величество, – отозвался г‑н де Крон. – Внизу ждет карета, приехавшая со мной: я хотел бы, чтобы ее пропустили в замок, но так, чтобы ее содержимого не видел никто, кроме вашего величества.

– Нет ничего проще, – отвечала королева, – где ваша карета?

– В первом дворе, ваше величество.

Королева позвонила.

– Велите вкатить в большие сени карету, которую вам укажет господин де Крон, – сказала она вошедшему слуге, – и заприте обе двери, чтобы в сенях было темно и никто, кроме меня, не увидел диковинку, которую привез мне господин де Крон.

Приказ был исполнен. Капризы королевы встречались обычно с еще большим почтением, чем ее приказы. Карета въехала в ворота мимо караульной будки и выгрузила свое содержимое в темный коридор.

– Теперь, ваше величество, – сказал г‑н де Крон, – извольте проследовать вместе со мною в комнату для вечерних трапез и прикажите, чтобы моего главного помощника пропустили в библиотеку вместе с тем лицом, к которому он приставлен.

Десять минут спустя трепещущая королева заглянула в оконце, спрятанное позади шкафов.

Она увидела, как в библиотеку вошла окутанная плащом фигура; помощник освободил ее от плаща, и королева, узнав ее, вскрикнула от испуга. То была Олива в одном из любимейших нарядов Марии Антуанетты.

На ней было зеленое платье с широкими черными муаровыми лентами; у нее была высокая прическа, какую предпочитала и королева, такие же кольца, как у нее, и зеленые атласные туфельки на высоких каблуках; то была вылитая Мария Антуанетта, только вместо крови цезарей в жилах ее бурлила плебейская кровь, вселявшая такое вожделение в г‑на де Босира.

Королева словно смотрелась в перевернутое зеркало; она пожирала глазами этот призрак.

– Что скажет ваше величество о подобном сходстве? – осведомился г‑н де Крон, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Скажу… скажу… сударь… – пролепетала потрясенная королева. «Ах, почему вас здесь нет, Оливье?» – подумалось ей.

– Каковы будут пожелания вашего величества?

– Никаких, сударь, никаких… Пускай об этом известят короля.

– И покажут это графу Прованскому, не правда ли, государыня?

– О, благодарю вас, господин де Крон, благодарю. Но что будет теперь этой женщине?

– Все случившееся приписывают именно ей? – спросил г‑н де Крон.

– И нити заговора, наверно, все у вас в руках?

– Почти все, ваше величество.

– А что господин де Роган?

– Господин де Роган еще ничего не знает.

– Ах, – вымолвила королева, закрыв лицо руками, – теперь я вижу, что кардинал обязан своей ошибкой этой женщине!

– Да, ваше величество, но если кардинал де Роган впал в ошибку, то кто‑то другой совершил преступление!

– Ищите хорошенько, сударь; честь французского королевского дома у вас в руках!

– И верьте мне, ваше величество, это надежные руки, – отвечал г‑н де Крон.

– А как дела с расследованием?

– Оно продвигается. Все все отрицают, но я жду удобного случая, чтобы предъявить вещественное доказательство, которое находится теперь в вашей библиотеке.

– А что госпожа де Ламотт?

– Она не знает, что я разыскал эту девицу, и обвиняет графа Калиостро, что он‑де заморочил голову кардиналу и свел его с ума.

– А что граф Калиостро?

– Я велел его допросить; господин Калиостро обещал посетить меня нынче утром.

– Он опасный человек.

– Он будет нам полезен. Он впитает яд от укуса этой гадюки, госпожи де Ламотт, и даст нам противоядие.

– Вы рассчитываете на разоблачения?

– Не сомневаюсь, что они произойдут.

– Каким образом, сударь? Успокойте меня, чем можете!

– Доводы мои таковы, сударыня: госпожа де Ламотт жила на улице Сен‑Клод…

– Знаю, знаю, – краснея, подхватила королева.

– Да, вы, ваше величество, оказывали этой женщине честь своим покровительством.

– Не правда ли, она мне за это отплатила? Итак, она жила на улице Сен‑Клод…

– Адом господина Калиостро расположен почти что напротив.

– И вы полагаете…

– Что если у одного из соседей есть какой‑то секрет, этот секрет известен обоим. Но прошу меня извинить, ваше величество: близится час, когда меня должен посетить в Париже господин Калиостро, и я во что бы то ни стало хочу выслушать его объяснения.

– Ступайте, сударь, ступайте, и еще раз прошу вас не сомневаться в моей признательности.

Едва г‑н де Крон вышел, она воскликнула со слезами на глазах:

– Вот и приближается мое оправдание! На всех лицах я прочту свое торжество. Но я не увижу его на лице единственного друга, перед которым мне хотелось оправдаться!

Тем временем г‑н де Крон примчался в Париж и вернулся к себе домой, где ждал его граф Калиостро.

Граф со вчерашнего дня знал все. Он ехал к Босиру, чье убежище было ему известно, и собирался уговорить его покинуть Францию, но по дороге увидел его в двуколке с двумя полицейскими по бокам. Олива, стыдясь и заливаясь слезами, пряталась сзади.

Босир заметил графа, который ехал навстречу в почтовой карете, и узнал его. Он понадеялся, что этот загадочный и могущественный вельможа чем‑нибудь поможет ему; поэтому он отказался от намерения никогда не разлучаться с Оливой.

Он напомнил полицейским, что они предлагали ему бежать. Те согласились принять сто луидоров, которые были у него при себе, и отпустили пленника вопреки рыданиям Николь.

Но Босир, обняв любовницу, шепнул ей на ухо:

– Надейся. Я сделаю все, чтобы тебя спасти.

Затем он торопливо зашагал в том же направлении, в каком укатил Калиостро.

Калиостро остановил карету; так или иначе ехать к Босиру было незачем, раз уж его увезли. Графу не оставалось ничего другого, как только ждать в надежде, что Босиру каким‑нибудь образом удастся до него добраться.

Итак, граф около получаса ждал у поворота дороги; наконец он увидел несчастного возлюбленного м‑ль Оливы, бледного, запыхавшегося, полумертвого от усталости.

Завидев стоящую карету, Босир вскрикнул от радости, как утопающий при виде спасительной доски.

– Что случилось, сын мой? – спросил Калиостро, помогая ему подняться в карету.

Босир поведал графу свою горестную повесть; Калиостро выслушал его в молчании.

– Она погибла, – сказал он наконец.

– Почему? – вскричал Босир.

Калиостро описал ему все, чего тот не знал: проделки на улице Сен‑Клод и в Версале. Босир едва не лишился чувств.

– Спасите ее, спасите! – возопил он, бухнувшись на колени прямо в карете. – Я уступлю ее вам, если вы ее по‑прежнему любите.

– Друг мой, – возразил Калиостро, – вы заблуждаетесь, я никогда не любил мадемуазель Оливу, я стремился лишь избавить ее от беспутной жизни, которую ей приходилось разделять с вами.

– Но как же… – начал изумленный Босир.

– Вы удивляетесь? Знайте же, что я один из синдиков общества нравственного обновления; наше общество почитает своей целью спасать от порока каждое создание, которое еще можно исправить. Для того чтобы исправить Оливу, нужно было устранить вас – вот я вас и устранил. Спросите ее, слышала ли она из моих уст хоть одно искусительное слово; спросите, оказывал ли я ей небескорыстные услуги.

– Тем более, сударь, спасите, спасите ее!

– Я попробую, но все будет зависеть от вас, Босир.

– Я готов пожертвовать жизнью.

– Этого не потребуется. Возвращайтесь со мною в Париж, и, если вы будете скрупулезно следовать моим наставлениям, мы, может быть, спасем вашу милую. Но я поставлю вам одно условие.

– Какое?

– Об этом я скажу вам в Париже, когда мы приедем ко мне домой.

– Заранее принимаю ваше условие, лишь бы увидеть ее!

– Это входит в мой план. Не пройдет и двух часов, как вы ее увидите.

– И смогу ее обнять!

– Надеюсь; более того, вы скажете ей то, что я вам велю.

И Калиостро вместе с Босиром покатил по направлению к Парижу.

Два часа спустя они нагнали двуколку; уже наступал вечер.

Еще через час Босир за пятьдесят луидоров купил у полицейских право обнять Николь и шепнуть ей то, что велел граф.

Полицейские были восхищены столь страстной любовью: они уже размечтались, что при каждой перемене лошадей им будет доставаться по полсотни луидоров. Но более они Босира не видели: карета Калиостро умчала его прямиком в Париж, где назревало множество событий.

Обо всем этом мы должны были поведать читателю, прежде чем приступим к деловому разговору, состоявшемуся у графа Калиостро с г‑ном де Кроном.

Теперь просим пожаловать в кабинет начальника полиции.

 

Кабинет начальника полиции

 

Г‑ну де Крону было известно о Калиостро все, что опытный глава полиции может знать о человеке, живущем во Франции, а это немало. Он знал все имена, какими называл себя граф, имел представление обо всех его алхимических тайнах, магнетических опытах и предсказаниях. Он знал о притязаниях графа на вездесущность и бессмертие; Калиостро представлялся ему великосветским шарлатаном.

Г‑н де Крон был весьма неглуп, во всех тонкостях знал свое дело, при дворе был принят хорошо, к милостям был равнодушен: они были несовместимы с его гордостью; словом, он был не из тех, кто готов плясать под чужую дудку.

Калиостро не мог предложить ему новенькие луидоры прямиком из алхимической печи, как кардиналу де Рогану. Калиостро не мог пригрозить ему пистолетом, как в свое время Бальзамо г‑ну де Сартину; и если Бальзамо тогда сам явился к начальнику полиции требовать Лоренцу, то теперь Калиостро был обязан явиться и дать отчет в своих действиях.

Поэтому граф не стал ждать, как развернутся события, и решил сам испросить у г‑на де Крона аудиенцию.

Г‑и де Крон чувствовал, что перевес на его стороне, и собирался этим воспользоваться. Калиостро чувствовал, что положение его не из легких, и собирался его исправить.

Один из двух игроков не догадывался о том, какова ставка в этой шахматной партии, разыгрываемой вслепую, и следует признаться, что игрок этот был не г‑н де Крон.

Мы уже сказали, что начальник полиции видел в Калиостро только шарлатана и не догадывался, что перед ним адепт. О камни, которые философия разбросала на пути у монархии, немало народу спотыкалось только потому, что не замечало этих камней.

Г‑н де Крон ждал, что Калиостро сообщит ему подробности об ожерелье, о темных делах г‑жи де Ламотт; здесь он просчитался. Зато он обладал правом допрашивать и заключать под стражу, и в этом было его преимущество.

Он принял графа с видом человека, сознающего свою значительность, но почитающего себя не вправе отказывать в учтивости кому бы то ни было, даже такому диковинному посетителю, как Калиостро.

Калиостро был настороже. Он решил держаться с великосветской простотой, полагая, что в этом состоит единственная слабость, в которой его, быть может, подозревают.

– Сударь, – обратился к нему глава полиции, – вы просили у меня аудиенции. Я нарочно приехал из Версаля, чтобы принять вас.

– Мне подумалось, господин де Крон, что вы пожелаете расспросить меня о происходящих событиях; зная ваши огромные заслуги и понимая всю важность исправляемой вами должности, я и приехал сюда. Итак, я к вашим услугам.

– Расспросить вас? – с наигранным удивлением отвечал г‑н де Крон. – О чем, сударь, и с какой стати?

– Сударь, – напрямик приступил к делу Калиостро, – вы усердно занимаетесь госпожой де Ламотт и розыском ожерелья.

– Вы его нашли? – с неуловимой насмешкой в голосе осведомился г‑н де Крон.

– Нет, – с важностью возразил граф. – Я не нашел ожерелья, но я по крайней мере знаю, что госпожа де Ламотт жила на улице Сен‑Клод.

– Напротив вашего дома, граф; мне также это известно, – отозвался г‑н де Крон.