Глава, которая наглядно доказывает, что открыть сердце куда труднее, чем отворить вену

 

Доктор стоял, задумчиво глядя вслед удаляющейся королеве.

Потом он встряхнул головой и пробормотал:

– Есть в этом дворце тайны, которые не относятся к сфере науки. В одних случаях я вооружаюсь ланцетом и отворяю вену, чтобы исцелить, а в других вооружаюсь порицанием и открываю сердца, но сумею ли я их исцелить?

Приступ у Шарни кончился, но глаза его оставались открытыми и взгляд блуждающим; доктор Луи подошел, прикрыл ему веки, смочил виски водой с уксусом, короче, стал делать все то, что превращает жгучий воздух, обволакивающий больного, в райскую отраду.

Вскоре доктор заметил, что лицо раненого стало спокойным, всхлипывания сменились ровным дыханием, с губ вместо страстных речей срывались лишь невнятные звуки.

– Да, да, – прошептал он, – здесь действовало не только влечение, но и влияние. Бред возрастал как бы в предчувствии визита. Человеческие атомы перелетают, словно в царстве растений оплодотворяющая пыльца. Существуют незримые пути передачи мыслей, а у сердец имеются тайные связи.

Внезапно он вздрогнул и полуобернулся, одновременно прислушиваясь и всматриваясь.

– Что это там? – пробормотал он. Действительно, из коридора послышался какой‑то шум, шорох платья.

– Нет, это не может быть королева, – решил доктор. – Приняв, как я понимаю, окончательное решение, она не стала бы возвращаться. Что ж, поглядим.

Тихонько приоткрыв другую дверь, также выходящую в коридор, и выглянув, он увидел шагах в десяти недвижно замершую женщину, подобную безмолвному изваянию отчаяния.

Уже стемнело, и тусклая свечка, горящая в коридоре, была не в силах осветить его на всем протяжении, однако на женщину падал лунный свет, и потому она была хорошо видна, пока облако не скрыло луну.

Доктор вернулся в комнату, перешел к первой двери, за которой стояла женщина, и бесшумно, но резко открыл ее. Женщина вскрикнула, вытянула руки и наткнулась на руку доктора Луи.

– Кто здесь? – спросил он, но в голосе его было куда больше жалости, чем угрозы; ведь он догадывался по недвижности этой женщины, что она слушает и не столько даже ушами, сколько сердцем.

– Это я, доктор, – ответил мягкий, печальный голос. Хоть голос этот и был знаком доктору, но не пробудил в нем даже смутного, отдаленного воспоминания.

– Я, Андреа де Таверне.

– О Господи! – воскликнул врач. – Что с ней? Неужели ей стало плохо?

– Ей? – удивилась Андреа. – А кто такая «она»?

Доктор понял, что совершил глупость.

– Прошу прощения, но я только что видел, как тут проходила женщина. Это были не вы?

– Ах, так, значит, передо мной сюда приходила женщина? – поинтересовалась Андреа.

Этот вопрос она задала с таким жгучим любопытством, что у доктора не осталось никаких сомнений относительно чувства, которое продиктовало его.

– Дорогое дитя, мне кажется, у нас идет довольно бессвязный разговор, – заметил доктор. – Про кого вы спрашиваете? Чего вы от меня хотите? Может быть, вы объясните?

– Доктор, – произнесла Андреа таким опечаленным голосом, что он затронул самые глубины души ее собеседника, – милый доктор, не пытайтесь обмануть меня, вы ведь всегда говорили мне правду, так что признайтесь, что передо мной здесь была женщина.

– А разве я вам сказал, что здесь никого не было?

– Но женщина, доктор, женщина?

– Само собой, женщина, если только вы не придерживаетесь мнения, что к женщинам можно причислить лишь тех, кому еще нет сорока.

– Значит, той, что сюда приходила, сорок лет? – воскликнула Андреа, впервые облегченно вздохнув.

– Сказав «сорок», я скинул добрых пять‑шесть лет, но надо же быть галантным по отношению к своим друзьям, а госпожа де Мизери – мой друг, и даже хороший.

– Госпожа де Мизери?

– Естественно.

– Это она приходила?

– А чего ради я стал бы скрывать, если бы сюда приходила какая‑нибудь другая женщина?

Так…

– Поистине, все женщины одинаково непостижимы. Я‑то полагал, что знаю хотя бы вас. Но выходит, и вас я знаю ничуть не лучше, чем других. Это просто ужасно.

– Милый, добрый доктор!..

– Ладно, довольно. Перейдем к делу.

Андреа встревоженно взглянула на него.

– Так что же, ей стало хуже? – осведомился доктор.

– Кому?

– Бог мой, да королеве же!

– Королеве?

– Да, ей. Потому госпожа де Мизери и приходила только что ко мне: королева задыхается, у нее сердцебиение. Очень неприятная болезнь, милая моя барышня, и неизлечимая. Так рассказывайте, что с нею, коль она вас прислала, и пойдем к ней.

И доктор Луи недвусмысленно выказал желание удалиться с места, где происходил этот разговор.

Однако Андреа, дыхание которой стало куда спокойнее, мягко остановила его.

– Нет, дорогой доктор, я пришла не по поручению королевы, – сказала она. – Я даже не знала, что ей плохо. Бедная королева! Если бы я знала… Простите, доктор, я сама не понимаю, что говорю.

– Да, я заметил.

– Мало того, я не понимаю, что со мной происходит.

– Зато я знаю, что происходит с вами: вы дурно себя чувствуете.

И действительно, Андреа отпустила руку доктора, и ее похолодевшая рука безвольно повисла, а сама она, залившись бледностью, пошатнулась.

Доктор поддержал ее, помог собраться с силами.

Андреа произвела над собой героическое усилие. Этот могучий дух, который не могли сломить ни моральные, ни физические страдания, был подобен стальной пружине.

– Разве вы не знаете, доктор, – спросила она, – что я ужасно нервная и темнота вызывает во мне чудовищный страх? В темноте я впадаю в странное состояние, вроде как сейчас.

– Так какого дьявола вы торчите в темноте? Кто вас заставляет? Никто и ничто не принуждало вас сюда идти.

– Я не говорила «ничто», я сказала только «никто».

– Ах, какие тонкости, дорогая моя больная. Этак мы ни к чему не придем. Перейдем к делу, тем более если оно у вас долгое.

– Доктор, я прошу у вас всего десять минут.

– Хорошо, пусть будет десять минут, но только не стоя, мои ноги решительно протестуют против такого рода бесед. Давайте присядем.

– Где?

– Да вот хотя бы на банкетке в коридоре, если вы не против.

– Доктор, а вы уверены, что нас никто не услышит? – испуганно спросила Андреа.

– Никто.

– И раненый, который лежит там? – тем же тоном продолжала Андреа, указывая на комнату, погруженную в синеватый полумрак, сквозь который девушка безуспешно пыталась проникнуть взглядом.

– И этот бедный юноша тоже, – ответил доктор. – Скажу больше: если кто‑то нас паче чаяния может подслушать, то это явно будет не он.

– Господи! Ему так плохо? – воскликнула Андреа, прижав руки к груди.

– Я сказал бы, состояние его не самое лучшее. Но давайте говорить о том, что привело сюда вас. И поскорей, дитя мое, поскорей. Вы же знаете, меня ждет королева.

– Но мне кажется, доктор, – вздохнув, промолвила Андреа, – мы об этом и говорим.

– Ах вот как… Господин де Шарни?

– Да, доктор, речь идет о нем, и я пришла узнать у вас, как он себя чувствует.

Доктор Луи, в общем‑то, должен был ожидать такого ответа, но молчание, с каким он его воспринял, очень смахивало на ледяное. На самом‑то деле в этот миг он сопоставлял поступок Андреа и поступок королевы, придя к выводу, что обеими женщинами двигало одно и то же чувство, а по симптомам он, как ему казалось, распознал, что чувство это – страстная любовь.

Андреа, не знавшая про визит королевы и не имевшая возможности прочесть мысли доктора, исполненные грустной благожелательности и милосердного сострадания, сочла это молчание за неодобрение, выраженное, быть может, чересчур сурово, и хотя доктор не промолвил ни слова, она гордо выпрямилась.

– Мне кажется, доктор, вы должны извинить мой поступок, – сказала она. Господин де Шарни получил рану на дуэли, и рану эту нанес ему мой брат.

– Ваш брат? – удивился доктор Луи. – Вы хотите сказать, что господин Филипп де Таверне ранил господина де Шарни?

– Да.

Но я не знал этого обстоятельства.

– Теперь, когда вы знаете его, у вас, надеюсь, нет оснований сомневаться в том, что мне необходимо знать состояние здоровья господина де Шарни.

– Разумеется, дитя мое, – согласился добряк доктор, обрадованный тем, что у него появилась возможность быть снисходительным. Я не знал, не мог знать истинную причину.

На двух последних словах он сделал нажим, давая понять Андреа, что принимает ее объяснение с весьма большой долей сдержанности.

– Доктор, – попросила Андреа, положив обе ладони на руку собеседника и глядя ему в лицо, – скажите мне все, что вы думаете.

Но я уже сказал. Почему я должен что‑то утаивать?

– Дуэль между двумя дворянами – вполне обычное дело, такое случается ежедневно.

– Единственное, что может придать дуэли особое значение, это если наши молодые люди дрались из‑за женщины.

– Из‑за женщины?

– Да. Например, из‑за вас.

– Из‑за меня? – Андреа испустила глубокий вздох. – Нет, доктор, господин де Шарни дрался не из‑за меня.

Доктор сделал вид, будто он удовлетворен ответом, но решил любым способом узнать причину вздоха.

– А, теперь понимаю, – сказал доктор. – Это ваш брат прислал вас, чтобы иметь самые точные сведения о состоянии здоровья раненого.

– Да, доктор, да! – воскликнула Андреа. – Это брат послал меня.

Теперь уже доктор посмотрел ей в лицо. «Ах, непреклонная душа, – подумал он, – скоро я узнаю, что у тебя на сердце». Вслух же врач сказал:

– Ну, хорошо, я скажу вам всю правду, как сказал бы любому человеку, в интересах которого знать ее. Передайте своему брату, чтобы он принял соответствующие меры. Вы меня понимаете.

– Нет, доктор. Я не могу взять в толк, что вы подразумеваете под «соответствующими мерами».

– Вот что… Дуэли, даже в нынешние времена, неприятны королю. Конечно, он не требует соблюдения эдиктов против дуэлей, но когда дуэль получает скандальную огласку, его величество обрекает участников ее на изгнание или заключает в тюрьму.

– Вы правы, доктор.

– А когда в результате дуэли кто‑то погибает, тогда король становится совершенно безжалостным. Так что посоветуйте своему любимому брату скрыться, пока еще есть время.

– Доктор, неужели с господином де Шарни так плохо? – вскричала Андреа.

– Послушайте, дорогая барышня, я ведь вам обещал сказать правду. Вы видите этого несчастного юношу, который спит или, верней, хрипит в той комнате?

– И что же, доктор? – сдавленным голосом спросила Андреа.

– А то, что ежели к завтрашнему дню он не выздоровеет, ежели лихорадка, которая недавно у него началась и пожирает его силы, не прекратится, то завтра в это время господин де Шарни будет мертв.

Андреа почувствовала, что сейчас она закричит, и сдавила себе руками горло, впившись ногтями в кожу, чтобы физическая боль хоть чуть‑чуть подавила ужас, разрывавший ей сердце.

Доктор Луи не мог видеть, как исказились ее черты от этой борьбы с собой.

Андреа вела себя как спартанка.

– Мой брат не намерен бежать, – заявила она. – Он честно и мужественно дрался с господином де Шарни и ранил его, лишь защищая себя. Ну, а если он его убил, Господь ему судья.

«Нет, она пришла не по собственному почину, – подумал доктор. – Выходит, ее послала королева. Проверим, неужели ее величество до такой степени легкомысленна».

– А как отнеслась к дуэли королева? – поинтересовался он.

– Королева? Не знаю, – отвечала Андреа. – А при чем здесь королева?

– Я полагаю, ее величество благоволит к господину де Таверне?

– Господин де Таверне цел и невредим. Будем надеяться, что ее величество защитит моего брата, если его станут обвинять.

Доктор Луи, видя, что двусторонняя его гипотеза не находит подтверждения, спасовал.

«В конце концов, я не физиолог, – подумал он, – а всего лишь хирург. Я прекрасно знаю взаимодействие и переплетение мышц и нервов, но какого черта мне соваться в переплетение женских капризов и страстей?»

– Мадемуазель, – обратился он к Андреа, – вы узнали все, что хотели узнать. Заставите вы или не заставите бежать господина де Таверне, это ваше дело. Что же касается меня, мой долг – попытаться спасти раненого в течение этой ночи, иначе смерть, безмолвно продолжающая свою разрушительную работу, через сутки отнимет его у меня. Прощайте.

Доктор Луи ушел к себе в комнату и тихо затворил за собой дверь.

Андреа, видя, что осталась одна – наедине с ужасной реальностью, – дрожащей рукой потерла лоб. Ей казалось, что смерть, о которой так бесстрастно говорил врач, уже появилась здесь и в белом саване бродит по темному коридору.

Всем телом Андреа чувствовала ледяное дыхание этого мрачного призрака; она бегом бежала до своих покоев, заперлась на ключ и рухнула на колени на коврик возле кровати.

– Господи! – с неистовой силой воскликнула она, и из глаз ее заструились потоки жарких слез. – Господи! Ты не можешь быть несправедливым, Господи, не можешь быть равнодушным, не можешь быть жестоким! Ты всесилен и не позволишь умереть этому молодому человеку, который никому не сделал зла и которого все так любят. Господи, мы все безмерно несчастны и верим лишь в твое всеобъемлющее милосердие, хотя и трепещем перед твоим всесокрушающим гневом. Но я, я умоляю тебя… Разве я недостаточно страдала, хотя ни в чем не повинна? Я ведь никогда не жаловалась, даже тебе. И сегодня я молю тебя, заклинаю, прошу сохранить жизнь этому молодому человеку. И если ты откажешь мне, Господи, я скажу, что ты несправедливо ополчился против меня, что ты – Бог черного гнева, Бог беспричинного мщения, я скажу… О прости меня, я кощунствую, прости меня!.. Ты не станешь так карать меня. Прости меня, прости! Ведь ты – Бог кротости и милосердия.

Андреа почувствовала, что в глазах у нее поплыла темнота, тело ослабло; бесчувственная, она рухнула на спину, волосы ее рассыпались, и она осталась лежать на полу, словно мертвая.

Наконец она пришла в себя после ледяного сна, к ней вновь вернулась способность мыслить. Но одновременно вернулись и надежды, и муки.

– Господи, – прошептала она с каким‑то зловещим выражением, – как же ты немилосерден. Как же ты покарал меня! Я люблю его! Да, люблю! Неужели и этого тебе мало? Неужели ты погубишь его?

 

Бред

 

Бог, несомненно, внял молитвам Андреа. У г‑на де Шарни не начался новый приступ лихорадки.

На следующий день, пока Андреа жадно собирала всевозможные известия о состоянии раненого, сам он благодаря заботам доктора Луи переходил от смерти к жизни. Горячка отступила перед жизненной силой и лекарствами. Началось выздоровление.

Убедившись, что Шарни спасен, доктор Луи вполовину сократил свои заботы о нем: пациент перестал представлять для него интерес. Человек, особенно если он выздоровел или хорошо себя чувствует, не слишком‑то занимает врача.

Но только к концу недели, когда Андреа совершенно успокоилась, Луи, не забывший про откровения больного во время приступа, счел возможным перевезти Шарни в какое‑нибудь более отдаленное место. Он намеревался сбить бред с толку.

Однако больной при первых же попытках перевезти его взбунтовался. Подняв на доктора пылающие гневом глаза, он объявил, что находится в гостях у короля и никто не вправе выгнать человека, которому его величество дал приют.

Доктор Луи, который со строптивыми выздоравливающими был отнюдь не столь терпелив, как с больными, просто‑напросто позвал четырех слуг и приказал им вынести пациента.

Но Шарни, уцепившись за кровать, довольно чувствительно ударил одного из слуг, а другим принялся угрожать, точь‑в‑точь как Карл XII в Бендерах[123].

Доктор Луи попробовал его уговорить. Поначалу Шарни был вполне разумен, но когда лакеи вновь попытались его взять, он опять стал сопротивляться; от чрезмерно резкого движения рана снова открылась, произошло кровотечение, и с потерей крови он потерял сознание. У него начался новый приступ лихорадки, куда сильнее первого.

Шарни кричал, что его хотят увезти, чтобы лишить видений, которые посещают его во сне, но напрасно: видения всегда будут благосклонны к нему, он любим и его будут навещать, вопреки доктору; та, что любит его, занимает столь высокое положение, что не станет обращать внимания ни на чьи запреты.

Доктор поспешил отослать лакеев и вновь принялся обрабатывать рану; решив прежде озаботиться о плоти, а о духе после, он привел плоть во вполне удовлетворительное состояние, но не смог одолеть лихорадку, что начало пугать его, так как помутнение разума у больного вполне могло закончиться безумием.

В один день положение настолько ухудшилось, что доктор Луи стал подумывать о сильнодействующих лекарствах. Больной губил не только себя, но и королеву: он не говорил, а кричал, не вспоминал, а сочинял; но хуже всего, что в моменты просветления, а их было немало, Шарни был куда безумней, чем в бреду.

Обеспокоенный до последней крайности, Луи, не имея возможности сослаться на короля, поскольку больной сам ссылался на него, решился поговорить с королевой и воспользоваться тем, что Шарни, утомясь рассказывать свои сны и взывать к видению, уснул.

Когда он вошел, вид у королевы был задумчивый и в то же время радостный: она решила, что доктор принес добрые вести о состоянии больного. Поэтому она весьма удивилась, когда на первый же ее вопрос доктор Луи без обиняков ответил, что больной крайне плох.

– Как так! – воскликнула королева. – Еще вчера он прекрасно себя чувствовал.

– Нет, ваше величество, чувствовал он себя очень плохо.

– Но я же посылала Мизери, и вы сказали, что у него прекрасное самочувствие.

– Я обольщался и хотел, чтобы вы тоже верили, что все хорошо.

– Но если ему так плохо, зачем было обманывать меня? – побледнев, спросила королева.

– Ваше величество…

– А если ему лучше, зачем внушать мне вполне естественное беспокойство за человека, который верно служит королю? Ответьте прямо и открыто. Как развивается болезнь? Как он сам? Существует ли опасность?

– Существует, ваше величество, но не столько для него, сколько для других.

– Доктор, вы опять начинаете говорить загадками, – обеспокоенно бросила королева. – Объясните же.

– Это очень трудно, ваше величество, – отвечал доктор. – Вам достаточно знать, что болезнь графа де Шарни – всецело болезнь души. Рана – всего лишь побочное дополнение к его страданиям, причина бреда.

– У господина де Шарни душевная болезнь?

– Да, ваше величество. Я называю душевным все, что невозможно исследовать с помощью скальпеля. Избавьте меня, ваше величество, от более пространных объяснений.

– Вы хотите сказать, что граф… – не отступалась королева.

– Вы желаете, чтобы я объяснил? – осведомился доктор.

– Разумеется, желаю.

– Хорошо. Я хочу сказать, что граф влюблен, только и всего. Ваше величество потребовали объяснений, я их даю.

Королева передернула плечами, что означало: «Подумаешь!»

– И вы, ваше величество, полагаете, что от этого можно вылечиться, как от раны? – задал вопрос доктор. – Нет, и после краткосрочных приступов бреда у господина де Шарни начнется помешательство. А тогда…

– Что же тогда, доктор?

– Вы потеряете этого молодого человека.

– Право же, доктор, у вас поразительная манера выражаться. Я потеряю этого молодого человека! Что же, если он сойдет с ума, то я буду причиной этого?

– Вне всякого сомнения.

– Доктор, вы возмущаете меня.

– Вы станете причиной этого, если не сейчас, то позже, – пожав плечами, отвечал непреклонный врач.

– Тогда посоветуйте мне что‑нибудь, ведь это ваша профессия, – чуть смягчившись, попросила королева.

– То есть вы хотите, чтобы я дал рецепт?

– Если вам угодно.

– Вот он: молодой человек должен быть излечен утешением или суровостью; женщина, имя которой он все время повторяет, должна либо исцелить, либо убить его.

– Опять эти ваши крайности, – нетерпеливо прервала его королева. – Убить, исцелить… Экие громкие слова! Неужто можно убить человека суровостью? Или улыбкой исцелить несчастного безумца?

– Если уж вы столь недоверчивы, – заметил доктор, – то мне остается лишь заверить ваше величество в своем глубоком почтении.

– Так что же, получается, все дело во мне?

– Я ничего не знаю и не хочу знать. Я лишь снова повторяю вам, что господин де Шарни – разумный безумец, что разум может стать причиной помешательства и убить, а безумие может сделать человека здравомыслящим и исцелить. Когда вы захотите избавить дворец от воплей, снов и огласки, вы примете решение.

– Какое?

– То‑то и оно, что какое. Я даю всего лишь рецепты, а не советы. Я с уверенностью могу говорить только о том, что слышал своими ушами и видел своими глазами.

– Хорошо, предположим, я вас поняла. Что это даст?

– Двойное благо. Во‑первых, и это будет самым лучшим как для вас, так и для всех нас, то, что больной, пораженный в самое сердце стилетом, именуемым здравым смыслом, увидит конец своей начавшейся агонии; во‑вторых же… М‑да, во‑вторых… Простите меня, ваше величество, я был уверен, что из лабиринта есть два выхода, но ошибался. Для Марии Антуанетты, королевы Франции, существует только один.

– Я поняла вас, доктор, вы говорили весьма откровенно. Нужно, чтобы женщина, из‑за которой господин де Шарни утратил разум, хочет она того или не хочет, вернула ему его.

– Совершенно верно.

– Нужно, чтобы она решилась пойти и вырвать у него его мечты, иначе говоря, жалящую змею, что свернулась в самых глубинных безднах его души?

– Да, ваше величество.

– Прикажите позвать кого‑нибудь, например мадемуазель де Таверне.

– Мадемуазель де Таверне? – переспросил доктор.

– И приготовьте все, чтобы раненый принял нас надлежащим образом.

– Это уже сделано, ваше величество.

– И без всяких церемоний.

– Хорошо, ваше величество.

– Все‑таки очень грустно, – прошептала королева, – что вы не знаете, к чему это приведет: убьет или исцелит.

– Так у меня бывает всегда, когда я сталкиваюсь с неизвестной болезнью. Разве могу я знать, когда борюсь с нею лекарством, что оно убивает – болезнь или больного?

– Так вы уверены, что убьете больного? – вздрогнула королева.

– Сколько народу гибнет каждый день из‑за капризов королей? – с хмурым видом произнес доктор. – Неужели один‑единственный человек не может погибнуть ради чести королевы? Идемте, ваше величество, идемте.

Андреа не нашли, и королева со вздохом последовала за доктором.

Было одиннадцать утра; после чудовищной, беспокойной ночи Шарни, полностью одетый, дремал в кресле. Ставни в комнате были полностью закрыты, сквозь них едва просачивался слабый отблеск дня. Все было сделано с учетом обостренной нервной чувствительности больного, первопричины его страданий.

Никаких звуков, никаких людей, ничего раздражающего зрение. Доктор Луи, искусно борясь с причинами, приведшими к усугублению болезни, все‑таки пошел на то, чтобы нанести ей решительный удар, не отступая перед возможностью приступа, который способен убить пациента. Правда, он способен и спасти его.

Королева в утреннем наряде, причесанная с непринужденным изяществом, стремительно вошла в коридор, ведущий к комнате Шарни. Доктор посоветовал ей не колебаться, не раздумывать, а явиться решительно и внезапно, чтобы ее приход произвел наисильнейшее впечатление.

Она нажала на резную ручку двери в переднюю, и женщина в длинной накидке, склонившаяся у двери комнаты де Шарни, едва успела выпрямиться и принять естественный вид, хотя возбужденное лицо и дрожащие руки выдавали ее беспокойство.

– Андреа! – воскликнула удивленная королева. – Вы здесь?

– Да, ваше величество, – ответила бледная и взволнованная Андреа. – А разве вы, ваше величество, сами не здесь?

– Нежданное осложнение, – пробормотал доктор.

– Я всюду вас искала. Где вы пропадаете? – осведомилась королева.

В тоне королевы был некий оттенок, отличный от ее всегдашней доброжелательности. То была как бы прелюдия к допросу, симптом подозрения.

Андреа перепугалась; больше всего она боялась, как бы ее необдуманный поступок не дал ключа к чувствам, которые страшили ее самое. Поэтому, несмотря на всю свою гордость, она решилась солгать.

– Здесь, вы же видите.

– Разумеется, вижу. Но почему вы здесь?

– Мне сказали, что ваше величество искали меня. Вот я и пришла, – сообщила Андреа.

Однако подозрения королевы не рассеялись, и она продолжала задавать вопросы.

– Как же вам удалось догадаться, куда я пойду? – поинтересовалась она.

– Очень просто, ваше величество. С вами был доктор Луи, люди видели, как вы прошли через малые покои, следственно, вы могли направляться только сюда.

«Она верно догадалась», – еще не до конца поверив, но уже без прежней суровости подумала королева.

Андреа предприняла последнее усилие и, улыбнувшись, заметила:

– Если у вашего величества есть намерение тайно пройти куда‑то, не следует показываться в открытых галереях, как только что сделала ваше величество. Когда королева проходит через террасу, мадемуазель де Таверне видит ее из своих покоев. Так что нет ничего трудного в том, чтобы, увидев кого‑то издали, последовать за ним или даже опередить.

«Она права, стократ права, – мысленно сказала королева. – У меня несчастная привычка: я никогда не думаю о последствиях, мало размышляю и не принимаю во внимание сообразительность других».

Королева чувствовала, что ей следует быть снисходительной, может быть, потому что испытывала потребность в наперснице.

Впрочем, душа ее не являла собой смесь кокетства и подозрительности, как душа обычной женщины; она верила в тех, к кому испытывала привязанность, так как знала, что сама умеет любить. Женщины, которые не доверяют себе, еще больше не доверяют другим. Величайшая беда и тягчайшая кара кокеток – то, что они никогда не верят в любовь своих возлюбленных.

Словом, Мария Антуанетта очень скоро забыла, какое впечатление произвела на нее мадемуазель де Таверне перед дверью де Шарни. Она взяла Андреа за руку, велела ей повернуть ключ в этой двери и с невероятной стремительностью прошла в комнату больного; доктор и Андреа остались в передней.

Как только королева скрылась за дверью, Андреа подняла к небу глаза, полные ярости и муки; этим взглядом она словно посылала неистовое проклятие.

Добряк доктор взял ее под руку и, расхаживая вместе с нею взад‑вперед по коридору, промолвил:

– Как вы думаете, ей удастся?

– Что удастся? – спросила Андреа.

– Добиться, чтобы этот несчастный безумец уехал отсюда, иначе, если лихорадка у него не прекратится, он здесь умрет.

– А если уедет, то выздоровеет? – воскликнула Андреа. Удивленный и встревоженный доктор взглянул на Андреа.

– Думаю, да, – ответил он.

– Господи, пусть тогда ей удастся, – прошептала бедная девушка.

 

Исцеление

 

Мария Антуанетта прошла прямиком к креслу Шарни. Услышав стук каблуков по паркету, больной поднял голову.

– Королева! – пробормотал он, пытаясь встать.

– Да, сударь, королева! – торопливо произнесла Мария Антуанетта. – Королева, которой известно, как вы стараетесь лишить себя рассудка и жизни, знает, как вы оскорбляете ее в своих снах и оскорбляете, когда бодрствуете, королева, которая заботится о своей чести и о вашей безопасности! Вот почему она пришла к вам, сударь, и не так вы должны были бы встретить ее.

Потерявший голову Шарни, дрожа, поднялся, но при последних словах опустился на колени; измученный физическими и душевными страданиями и к тому же подавленный чувством вины, он не хотел подниматься.

– Да мыслимо ли, – продолжала королева, тронутая его почтительностью и молчанием, – чтобы дворянин, слывший некогда одним из самых верных наших слуг, ополчился, подобно злейшему врагу, на честь женщины? Запомните, господин де Шарни, с самой первой нашей встречи вы видели не королеву; та, кто предстала вам, – женщина, и вы не смеете об этом забывать.

Шарни, потрясенный этой тирадой, что рвалась из самого сердца, попытался вставить хоть слово в свою защиту, но королева помешала ему.

– Что же станут делать мои враги, коль вы даете им пример предательства? – воскликнула она.

– Предательства… – пролепетал Шарни.

– Выбирайте, сударь. Либо вы безумны, и тогда я лишу вас возможности чинить мне зло, либо вы – предатель, и тогда я покараю вас.

– Ваше величество, не называйте меня предателем. Такое обвинение в королевских устах предшествует смертному приговору, а в устах женщины – бесчестит. Королева, казните меня. Женщина, пощадите.

– Да в здравом ли вы уме, господин де Шарни? – изменившимся голосом спросила королева.

– Да, ваше величество.

– Значит, вы сознаете свою вину по отношению ко мне и свое преступление против… короля?

– О Боже! – прошептал несчастный.

– Вы, господа дворяне, слишком легко забываете, что король является супругом женщины, которую вы оскорбляете, поднимая на нее глаза, что король является отцом вашего будущего властелина, моего ребенка. Король – человек стократ возвышенней и лучше, чем все вы, человек, которого я боготворю и люблю.

– О! – глухо простонал Шарни.

Чтобы не упасть, ему пришлось опереться рукою о пол.

Вскрик де Шарни пронзил сердце королевы. В его угасшем взоре она прочла, что он поражен насмерть и умрет, если она сейчас же не вырвет стрелу, которую сама пустила в него. Королева была милосердна и мягка и потому испугалась, видя бледность и слабость того, кому бросила обвинение; она уже была готова позвать на помощь.

Однако она подумала, что доктор и Андреа неверно истолкуют обморок молодого человека, и сама, собственными руками, подняла его.

– Давайте поговорим, – предложила она, – я как королева, вы как мужчина. Доктор Луи пытался вас вылечить. Рана ваша совершенно пустяковая, но ее состояние все ухудшается из‑за причуд, рождающихся у вас в мозгу. Так когда же будет излечена ваша рана? Когда вы перестанете пугать добрейшего доктора возмутительным зрелищем своего безумия? Когда вы покинете дворец?

– Ваше величество прогоняет меня… – пробормотал Шарни. – Я ухожу, ухожу.

И он с такой стремительностью вскочил, намереваясь уйти, что не удержал равновесия, пошатнулся и упал прямо в объятия королевы, загородившей ему проход.

Но когда Шарни ощутил соприкосновение с пылающей грудью той, кто его поддержала, когда вокруг него сомкнулось кольцо ее рук, не давших ему упасть, он совершенно утратил рассудок, его уста приоткрылись, и из них вырвался пламенный вздох, который уже не был словом, но не осмелился стать поцелуем.

Королева, сама вспыхнувшая от этого прикосновения, смягченная слабостью молодого человека, оттолкнула его безжизненное тело в кресло и хотела бежать. Однако голова Шарни, откинувшись назад, ударилась о деревянное обрамление спинки, на губах у него показалась светло‑розовая пена, а со лба на руку Марии Антуанетте упала жаркая, красноватая капля.

– Прекрасно, – прошептал Шарни, – я умру, убитый вами.

Королева забыла обо всем. Она вернулась, схватила Шарни в объятия, подняла его и прижала ледяную руку к сердцу молодого человека.

Любовь сотворила чудо, Шарни ожил. Он открыл глаза, и видение рассеялось. А женщина испугалась, что, вместо того чтобы попрощаться навсегда, она даст повод для воспоминаний.

Она так стремительно побежала к дверям, что Шарни едва успел ухватить ее за шлейф, восклицая:

– Ваше величество, во имя почтения, какое я питаю к Богу, хотя я его почитаю куда меньше вас…

– Прощайте! Прощайте! – бросила ему королева.

– О ваше величество, простите меня!

– Господин де Шарни, я вас прощаю.

– Ваше величество, последний взгляд!

– Господин де Шарни, – молвила королева, трепеща от гнева и волнения, – если вы человек чести, то сегодня вечером или завтра утром вы, если не умрете, уедете из дворца.

Отдавая повеление, королева умоляла. Шарни, сложив в упоении руки, пополз на коленях к королеве.

Однако она, стремясь убежать от опасности, уже распахнула дверь.

Андреа, не отводившая с самого начала свидания глаз от двери, заметила и стоящего на коленях молодого человека, и близкую к обмороку королеву, заметила горящий надеждой и гордостью взор Шарни и погасший, опущенный взгляд Марии Антуанетты.

Пораженная в самое сердце, исполненная отчаяния, испытывая ненависть и презрение, Андреа все же не склонила голову. Она смотрела на королеву, и ей казалось, что Господь чересчур щедро оделил эту женщину, дав ей красоту и трон: ведь только что он подарил ей целых полчаса с г‑ном де Шарни.

Доктор же сейчас был просто не способен обращать внимание на второстепенные подробности.

Полностью поглощенный мыслью, добьется ли королева успеха в переговорах, он только спросил:

– Ну как, ваше величество?

Королева чуть ли не с минуту молчала, чтобы прийти в себя, чтобы утихло бешеное сердцебиение и не пресекся голос.

– Так что же он сделает? – снова задал вопрос доктор.

– Уедет, – пробормотала королева.

Даже не взглянув на нахмурившуюся Андреа и потирающего руки доктора Луи, она машинально закуталась в накидку с кружевными рюшами и быстрым шагом прошла по галерее, направляясь в свои покои.

Андреа пожала руку доктору, который поспешил к больному, и торжественно, словно привидение, пошла к себе в комнату.

Она даже не подумала спросить у королевы, не будет ли каких приказаний. Для Андреа с ее характером королева больше не существовала – была только соперница.

Шарни, на которого доктор Луи вновь простер свои заботы, казалось, стал совершенно другим человеком, нежели был вчера.

Демонстративно преувеличивая свои силы, словно бахвалясь решимостью, он так стремительно, так энергично засыпал доктора вопросами относительно скорых сроков своего выздоровления, режима, которого ему следует держаться, способа, каким ему лучше переезжать, что Луи подумал, а не имеет ли он дело с куда более опасным рецидивом, вызванным новой навязчивой идеей.

Однако вскоре Шарни рассеял все опасения: он был подобен железу, доведенному в огне до красного каления, железу, краснота которого сходит на нет, как только уменьшается жар. На глаз оно уже черное и в то же время еще достаточно жаркое, чтобы испепелить все, что к нему поднесут.

Луи увидел, что к Шарни вернулись спокойствие и логичность его лучших дней. Молодой человек был настолько здравомыслящ, что счел себя обязанным объяснить врачу, почему он так стремительно переменил решение.

– Дорогой доктор, – заявил он, – королева, пристыдив меня, сделала для моего выздоровления куда больше, чем могла бы сделать вся ваша наука вкупе с самыми лучшими лекарствами. Уязвить мое самолюбие – значит укротить меня, подобно тому как укрощают коня, когда рвут ему удилами губы.

– Тем лучше, – пробормотал доктор.

– Я тут вспомнил: один испанец, а они народ хвастливый, однажды, чтобы доказать свою силу воли, говорил мне, что во время дуэли, когда его ранят, ему достаточно пожелать остановить кровь, чтобы не радовать ее видом противника, и она перестает течь из раны. Я смеялся над ним, а теперь сам почти как этот испанец. Если лихорадка и бред, за которые вы корите меня, захотят возвратиться, я скажу им: «Вам нет пути ко мне».

– У нас имеются примеры подобного феномена, – серьезным тоном произнес доктор. – Позвольте же мне поздравить вас. Итак, душевно вы исцелились?

– Ода!

– Ну что ж, вскоре вы убедитесь, какая существует связь между душевным и физическим в человеке. Это интереснейшая теория, и я развил бы ее в книге, будь у меня время. Исцелившись душевно, вы через неделю будете здоровы и физически.

– Дорогой доктор, благодарю вас!

– А для начала вы, значит, уедете?

– Когда вам будет угодно. Прямо сейчас.

– Подождем до вечера. Не будем пороть горячку. Скоропалительные действия – это всегда риск.

– Хорошо, доктор, подождем до вечера.

– И далеко ли вы поедете?

– Хоть на край света, если будет нужно.

– Для первого раза это слишком далеко, – невозмутимо заметил доктор. – Может, ограничимся поначалу Версалем?

– Версалем так Версалем. Как ва