Мы снова встречаемся с доктором Луи

 

Возможно, наши читатели, помнящие, в каком тяжелом положении мы оставили г‑на де Шарни, будут признательны нам, если мы проведем их в переднюю малых покоев королевы в Версале, куда отважный моряк, который никогда не пугался ни стихий, ни людей, бежал, боясь выказать слабость перед тремя женщинами – королевой, Андреа и г‑жой де Ламотт.

Однако, дойдя до середины передней, г‑н де Шарни почувствовал, что более не способен сделать ни шагу. Он пошатнулся, вытянул руки. Слуги заметили, что молодой человек лишился сил, и бросились к нему на помощь.

Молодой офицер потерял сознание и, когда через несколько секунд пришел в себя, то не сомневался, что королева видела это; вероятно, встревоженная, поддавшись первому движению души, она выбежала бы к нему, если бы ее не остановила Андреа, действовавшая скорее под влиянием жгучей ревности, нежели руководствовавшаяся желанием соблюсти приличия. Впрочем, каковы бы ни были чувства, побудившие Андреа высказать свое мнение королеве, она поступила правильно, потому что едва ее величество возвратилась к себе в кабинет и двери за нею закрылись, как тут же сквозь них донесся возглас:

– Его величество король!

Да, действительно, король шел из своих покоев на террасу; перед государственным советом он решил взглянуть на охотничьи экипажи, которые несколько дней назад нашел в довольно запущенном состоянии.

Войдя в сопровождении нескольких офицеров свиты в переднюю, король остановился, увидев человека, привалившегося к подоконнику; поза его встревожила двух гвардейцев, которые бросились к нему с помощью, поскольку не привыкли к тому, чтобы офицеры ни с того ни с сего лишались чувств.

Они поддерживали г‑на де Шарни, наперебой повторяя:

– Сударь! Сударь! Что с вами?

Но молодой человек лишился голоса и был не в силах ответить им. Король, поняв по его молчанию, что дело серьезное, ускорил шаг.

– Кто‑то потерял сознание, – заметил он.

Услышав голос короля, гвардейцы обернулись и отпустили г‑на де Шарни, и тот из последних сил постарался не упасть, а опуститься на пол.

– Что вы делаете, господа! – воскликнул король.

Г‑на де Шарни, окончательно лишившегося чувств, осторожно подняли и посадили в кресло.

– Да это же господин де Шарни! – объявил король, узнавший молодого офицера.

– Господин де Шарни? – раздались голоса.

– Да, племянник господина де Сюфрена.

Слова эти произвели магическое воздействие. На г‑на де Шарни было вылито содержимое чуть ли не десятка флакончиков с нюхательной солью, словно он оказался в окружении дам. Был призван врач, который тут же приступил к осмотру больного.

Король, проявлявший интерес к любой науке и сочувствовавший любому страданию, решил не уходить и присутствовать при осмотре. Врач первым делом расстегнул у молодого человека камзол и сорочку, чтобы воздух охладил грудь, и тут ему открылось то, что он вовсе не ожидал видеть.

– О, рана! – произнес король с удвоенным интересом и подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть ее.

– Да, – пробормотал г‑н де Шарни, пытаясь подняться и обводя затуманенным взглядом собравшихся около него, – старая рана… открылась… пустяки.

При этом он незаметно сжал врачу руку.

Врач все понял, во всяком случае, не мог не понять.

Это был не придворный врач, а простой хирург из Версаля. Он решил придать себе значительности.

– Старая… Вы, верно, шутить изволите, сударь. Края слишком свежие, кровь слишком красная. Этой ране не больше суток.

Возражение словно возвратило силы Шарни, он вскочил на ноги и объявил:

– Я, сударь, не просил вас рассказывать мне, когда я получил эту рану, а только сказал, и еще раз повторяю, что она старая.

И тут только молодой человек заметил и узнал короля. Он застегнул камзол, словно устыдясь, что монарх стал свидетелем его немощности.

– Король! – воскликнул он.

– Да, господин де Шарни, это я, и я благословляю небо, что оказался здесь и могу принести вам некоторое облегчение.

– Пустячная царапина, государь, – пробормотал Шарни. – Старая рана, только и всего.

– Старая или новая, – промолвил король, – но она дала мне возможность увидеть вашу кровь, бесценную кровь отважного дворянина.

– Которому достаточно полежать часа два в постели, чтобы все прошло, – прибавил Шарни и попытался встать, но силы его были на исходе. В голове у него все поплыло, ноги стали как ватные; он сумел лишь приподняться и вновь упал в кресло.

– А ведь ему совсем худо, – заметил король.

– Да, – подтвердил с лукавым и дипломатическим видом врач, учуявший возможность выдвинуться, – но тем не менее его можно спасти.

Король был порядочный человек; он догадался, что Шарни что‑то скрывает. Чужая тайна была свята для него. Другой вырвал бы ее у врача, который и без того готов был ее выдать, но Людовик XVI предпочел оставить тайну тому, кому она принадлежит.

Я не хочу, чтобы господин де Шарни подвергался опасности, возвращаясь к себе, – заявил король. – Пусть о нем позаботятся в Версале. Надо сообщить о ране господину де Сюфрену, дяде господина де Шарни, поблагодарить этого господина за его заботы, – король указал на угодливого врача, – и найти моего хирурга доктора Луи; он, полагаю, у себя.

Один офицер помчался исполнять приказы короля.

Двое других подхватили г‑на де Шарни и перенесли его в конец галереи, в комнату одного из офицеров гвардии.

Длилось все это гораздо меньше, чем беседа королевы с г‑ном де Кроном. Послали к г‑ну де Сюфрену, на замену сверхштатному лекарю был вызван доктор Луи.

Мы уже знакомы с этим почтенным, мудрым и скромным человеком, обладающим не столько блистательным, сколько практическим умом, беззаветным тружеником на безграничном поле науки, где равно почетно и посеять зерно, и собирать урожай. Из‑за спины хирурга, склонившегося над раненым, выглядывал г‑н байи де Сюфрен, которого только что известил нарочный.

Прославленный мореплаватель не мог взять в толк, отчего случился этот обморок, эта внезапная дурнота.

Взяв руку де Шарни и взглянув в его затуманенные глаза, он пробормотал:

– Странно, крайне странно! Знаете, доктор, мой племянник никогда в жизни не болел.

– Это ничего не значит, господин байи, – ответил врач.

– Видно, воздух в Версале слишком тяжел, потому что, говорю вам, десять лет я видел Оливье в море и он всегда был бодр и прям, как мачта.

– Он ранен, – сообщил один из офицеров.

– Как ранен? – воскликнул адмирал. – Да Оливье ни разу в жизни не был ранен!

– Прошу прощения, – заметил офицер, указывая на покрасневший батист сорочки, – но я полагаю…

Г‑н де Сюфрен увидел кровь.

– Все это прекрасно, – с непринужденной грубоватостью вмешался доктор, только что кончивший считать пульс раненого, – но, может быть, не будем спорить о причинах его нездоровья? Ограничимся тем, что у нас есть больной, и постараемся вылечить его, если это возможно.

Байи предпочитал говорить сам, он не привык к тому, чтобы судовые лекари прерывали его.

– Доктор, это очень опасно? – спросил он с нескрываемым волнением.

– Примерно так же, как царапина на подбородке при бритье.

– Очень хорошо. Господа, поблагодарите короля. Я скоро приеду повидать тебя, Оливье.

Оливье чуть приподнял веки и пошевелил пальцами, как бы благодаря одновременно дядюшку, который покидал его, и доктора, который вынудил дядюшку уйти.

После этого, счастливый, что лежит в кровати и поручен заботам умного и мягкого человека, он притворился спящим. Доктор выпроводил из комнаты всех остальных.

Короче, Оливье вскоре действительно уснул, благословляя, можно сказать, небо за все, что с ним приключилось, или, вернее, за то, что не произошло ничего особенно скверного в этих весьма непростых обстоятельствах.

У него началась лихорадка, чудесная лихорадка, целительница человеческой природы, вечный огонь, что зацветает в крови, и, следуя предначертаниям Бога, то есть человеческой природы, пускает ростки выздоровления в больном или же вырывает здорового из числа живых.

С лихорадочным возбуждением Оливье вновь и вновь переживал свою ссору с Филиппом, разговор с королевой, разговор с королем, не в силах вырваться из заколдованного круга, в который заключила его горячечная пульсация крови, что словно набросила сеть на его разум. Он бредил.

Часа через три его могли бы уже услышать на галерее, по которой прохаживались несколько гвардейцев; доктор обратил на это внимание, позвал слугу и велел ему взять Оливье на руки. Больной несколько раз жалобно вскрикнул.

– Заверни ему голову в одеяло.

– Да как я возьму? – возмутился слуга. – Он тяжелый, да еще и отбивается. Позовите, пожалуйста, в помощь мне кого‑нибудь из господ гвардейцев.

– Ну, если ты боишься больного, то ты просто мокрая курица, – ответил старик доктор.

– Сударь…

– А если он тебе кажется чересчур тяжелым, значит, ты не так силен, как я думал. Придется отправить тебя обратно в Овернь.

Угроза подействовала. Шарни кричал, ругался, неистовствовал, отбивался, но овернец на глазах у гвардейцев поднял его словно перышко.

Гвардейцы обступили доктора, интересуясь, в чем дело.

– Видите ли, господа, – объяснил им доктор Луи, надрывая голос, чтобы заглушить крики раненого, – мне придется проходить многие лье, чтобы ежечасно навещать больного, доверенного королем моему попечению. Эта ваша галерея находится на краю света.

– И куда же вы его собираетесь перенести?

– К себе, поскольку я изрядный ленивец. Во дворце у меня, как вам известно, две комнаты, я уложу его в одной из них и послезавтра, если никто не будет мне мешать, дам вам полный отчет о состоянии его здоровья.

– Доктор, уверяю вас, – сказал один из офицеров, – больному здесь будет очень хорошо, мы все любим господина де Сюфрена и…

– Да, да, я знаю, товарищ помогает товарищу. Раненому хочется пить, вы даете ему воды, после чего он умирает. К чертям собачьим заботливость господ гвардейцев! У меня так загубили уже с десяток пациентов.

Доктор не прекратил разглагольствовать, даже когда Оливье уже никто не мог услышать.

– Да, конечно, – бормотал почтенный врач, – это весьма разумно, я правильно поступил. Не дай Бог, королю захочется навестить больного. А ежели он придет, то услышит его… Нет, никаких колебаний! Надо пойти предупредить королеву, и она посоветует, что мне делать.

Приняв такое решение со стремительностью человека, у которого каждая секунда на счету, доктор Луи освежил прохладной водой лицо раненого и уложил его на кровати так, чтобы тот не мог повредить себе, если начнет метаться, и не свалился с нее. Он закрыл на висячий замок ставни, запер дверь на два оборота, а ключ спрятал в карман и направился к королеве, но сперва, правда, убедился, постояв под дверью и у окна, что крик Оливье не слышен снаружи и невозможно разобрать, о чем он кричит.

Овернца ради вящей предосторожности он запер вместе с пациентом.

Почти у самых своих дверей доктор наткнулся на г‑жу де Мизери, которую королева послала узнать новости о раненом. Она хотела войти к доктору.

– Пойдемте, сударыня, – сказал он ей, – я ухожу.

– Сударь, но королева ждет!

– А я, сударыня, как раз и иду к королеве.

– Королева желает…

– Заверяю вас, сударыня, королева узнает все, что пожелает. Идемте.

И он пошел таким стремительным шагом, что г‑же де Мизери пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отстать от него.

 

28. Aegri somnia[120]

 

Королева ждала сообщения г‑жи де Мизери, но не врача.

Доктор Луи вошел с присущей ему непринужденностью.

– Ваше величество, – громко объявил он, – больной, состоянием которого интересуется его величество и вы, чувствует себя вполне сносно для человека, у которого лихорадка.

Королева знала своего врача, и ей было известно, что он не терпит людей, которые вопят во все горло, испытывая всего‑навсего полустрадания, как он выражался.

Она сообразила, что г‑н де Шарни несколько преувеличил тяжесть своего состояния. Сильным женщинам свойственно считать слабыми сильных мужчин.

– Рана ведь у него смехотворная, – бросила королева.

– Ну, как сказать, – ответил доктор.

– Сущая царапина.

– Да нет, ваше величество. И потом, что бы у него ни было, царапина или рана, он сейчас в лихорадке.

– Бедный юноша! И что, сильная лихорадка?

– Чудовищная.

– Вот как? – испуганно промолвила королева. – А мне и в голову не приходило, что вот так сразу… лихорадка…

Доктор быстро взглянул на королеву.

– Лихорадки бывают разные.

– Дорогой Луи, вы меня пугаете. Обычно вы успокаиваете, а сейчас я даже не понимаю, что с вами произошло.

– Ничего особенного.

– Вы так осматриваетесь по сторонам, оборачиваетесь с таким видом, словно хотите поведать мне какую‑то тайну.

Не отрицаю.

– Вот как? Она что, касается лихорадки?

– Да.

– И ради этой тайны вы пришли сюда?

– Да.

– Так говорите. Вы же знаете, я любопытна. Итак, начнем с начала.

Как Пти Жан[121]?

– Да, дорогой доктор.

– Ваше величество…

– Так что же? Я жду.

– Нет, это я жду.

– Чего?

– Что вы станете задавать мне вопросы. Я не слишком хороший рассказчик, но, когда меня спрашивают, отвечаю, как по книге.

– Ну хорошо. Я спрашиваю вас: как протекает лихорадка господина де Шарни?

– Нет, вы неправильно начинаете. Сперва спросите меня, как получилось, что господин де Шарни оказался в одной из двух моих комнатушек, вместо того чтобы лежать в комнате, предназначенной для офицеров гвардии, на галерее.

– Ладно, спрашиваю об этом. Это и впрямь удивительно.

– На этот вопрос, ваше величество, я отвечаю, что я не захотел, чтобы господин де Шарни оставался в комнате на галерее, так как у него не совсем обычная лихорадка.

– Что вы хотите этим сказать? – с недоумением поинтересовалась королева.

– В лихорадке господин де Шарни беспрестанно бредит.

– Да?

– А в бреду бедный молодой человек, – продолжал доктор Луи, склонившись к королеве, – говорит о столь деликатных вещах, которых не должны слышать ни господа гвардцейцы, ни король, ни кто‑либо другой.

– Доктор!

– Если вы не хотите, чтобы я рассказывал, не надо задавать мне вопросов.

– Нет, нет, дорогой доктор, продолжайте.

И королева взяла врача за руку.

– Что же, этот юноша – атеист и в бреду богохульствует? – спросила она.

– Вовсе нет. Напротив, он глубоко верующий человек.

– Так, может быть, он чрезмерно экзальтирован?

– Экзальтирован – это именно то слово.

На лице королевы появилось бесстрастное выражение, которое всегда предшествует действиям монархов, привыкших к почтительности окружающих и исполненных самоуважения, каковое необходимо великим мира сего, дабы властвовать над другими и не выдавать своих чувств.

– Господин де Шарни, – объявила королева, – был рекомендован мне. Он – племянник господина де Сюфрена, нашего героя. Он оказал мне некоторые услуги, и у меня отношение к нему как к родственнику, как к другу. Скажите мне всю правду, я желаю и должна знать ее.

– Увы, – ответил доктор Луи, – я не могу вам сказать всю правду, и ежели ваше величество так жаждет знать ее, то мне известно лишь одно средство: вашему величеству самой нужно услышать его. И если окажется, что молодой человек говорит нечто непозволительное, у королевы не будет оснований гневаться ни на того, кто нескромно позволил себе проникнуть в тайну, ни на того, кто опрометчиво решил ее похоронить.

– Я дорожу вашей дружбой и верю, что господин де Шарни в бреду говорит странные вещи, – молвила королева.

– Он говорит вещи, которые вашему величеству просто необходимо срочно услышать самой, дабы сделать выводы, – подтвердил добрейший доктор.

И он ласково взял встревоженную королеву за руку.

– Но нужно принять предосторожности, – сказала королева. – Здесь я не могу сделать ни шага, чтобы за мной не увязался какой‑нибудь добровольный шпион.

– Сегодня вечером рядом с вами буду только я. Нам нужно будет пройти в мой коридор, у которого двери с каждого конца.

Я запру ту, в которую мы войдем, и никто не сможет проскользнуть за нами.

– Полагаюсь на вас, дорогой доктор, – сказала королева и, опершись на руку врача, вся дрожа от любопытства, выскользнула из своих покоев.

Доктор Луи исполнил обещание. Ни один капитан гвардии не опекал так заботливо короля, отправляющегося в сражение или на осмотр военного лагеря, ни один придворный вельможа – королеву, выезжающую на поиски приключений.

Доктор запер первую дверь и, подойдя ко второй, приложил к ней ухо.

– И что же, больной здесь? – осведомилась королева.

– Нет, ваше величество, он во второй комнате. Если бы он лежал в первой, вы услышали бы его, едва войдя в коридор. Послушайте у двери.

Действительно, из‑за двери доносилось жалобное бормотание.

– Доктор, он стонет, ему больно.

– Нет, ваше величество, он вовсе не стонет. Он без умолку говорит. Погодите, я сейчас открою дверь.

– Но я не хочу заходить к нему, – воспротивилась королева.

– А я и не предлагаю вам зайти к нему, – заметил доктор. – Я прошу вас войти в первую комнату, и там, не боясь, что вас увидят, вы без всяких опасений сможете послушать, что он будет говорить.

– Все эти тайны, все эти приготовления, право, пугают меня, – пробормотала королева.

– То ли еще будет, когда вы послушаете его! – ответил доктор.

И он прошел к де Шарни. Шарни лежал, одетый в форменные панталоны, на которых заботливый доктор расстегнул пряжки; его стройные сильные ноги были обтянуты шелковыми чулками, украшенными спиральным перламутрово‑опаловым узором; руки, скрытые мятым батистом рукавов, неподвижно вытянулись вдоль тела, словно у мертвеца; он все время пытался поднять с подушки тяжелую, словно налитую свинцом голову.

Его горячий лоб был покрыт бисерными каплями пота, влажные волосы прилипли к вискам.

В нем, поверженном, распростертом, бессильном, теплилась одна‑единственная мысль, одно‑единственное чувство, один‑единственный отблеск; тело его было живо лишь огоньком, что все время вспыхивает, поддерживая сам себя, в его мозгу, точь‑в‑точь как фитиль в алебастровом ночнике.

Мы отнюдь не напрасно выбрали такое сравнение, потому что этот огонек, единственное проявление жизни, освещал фантастическим, мягким светом отдельные подробности, которые одна только память способна преобразить в бесконечные поэмы.

В этот миг Шарни рассказывал сам себе, как он ехал в фиакре из Парижа в Версаль с дамой‑немкой.

– Немка! Немка! – повторял он.

– Да, да, немка, мы уже знаем, – сказал доктор. – По пути из Парижа в Версаль.

– Королева Франции! – вдруг воскликнул Шарни.

– Вот так вот! – бросил доктор Луи, выглянув в комнату, где была Мария Антуанетта. – Что вы на это скажете, ваше величество?

– Как это ужасно, – бормотал Шарни, – безумно любить ангела, женщину, быть готовым отдать за нее жизнь, а приблизившись к ней, увидеть королеву в бархате и золоте, увидеть лишь ткань и металл, а не душу.

– Ого! – с принужденным смешком бросил доктор. Шарни не обращал внимания на его реплики.

– Я сумел бы любить, – говорил он, – замужнюю женщину. Я любил бы ее такой неистовой любовью, что она забыла бы обо всем. Я сказал бы ей: «На этой земле нам остается несколько блаженных дней. И стоит ли этих немногих дней то, что ждет нас, если мы отринем любовь? Приди, возлюбленная моя! Пока ты будешь любить меня, а я тебя, мы будем жить жизнью, какая даруется лишь избранным. А потом придет смерть, то есть та жизнь, какой мы живем сейчас. Так не будем же отказываться от благодеяний любви».

– Весьма здравое рассуждение для бреда, – пробормотал доктор, – хотя мораль не из самых строгих.

– Но у нее дети! – вдруг с яростью выкрикнул де Шарни. – Она никогда не оставит двух своих детей.

– Да, это препятствие, hic nodus[122] – заметил Луи с возвышенной смесью насмешливости и жалости, промокая пот со лба раненого.

– Детей можно увезти под полой дорожного плаща, – продолжал молодой человек, безразличный ко всему, что вне его. – Ах, Шарни, уж если ты уносишь мать, и она для твоих рук легче птичьего перышка, и ты ощущаешь лишь трепет любви, а не тяжесть, неужто ты не сможешь унести и детей Марии?.. О‑о! – вдруг неистово вскрикнул он. – Но ведь королевские дети – это такой тяжелый груз, что полмира ощутит их пропажу. Доктор Луи оставил раненого и подошел к королеве. Она неподвижно стояла, и ее колотила дрожь; доктор взял ее за руку – рука тоже тряслась.

– Вы правы, – молвила королева. – Это гораздо больше, чем бред. Если кто‑нибудь это услышит, молодому человеку грозит большая опасность.

– Вы послушайте, послушайте, – настаивал доктор.

– Нет, довольно.

– Он утихает. Вот он уже умоляет.

И вправду, Шарни сел и, сложив руки перед собой, уставился расширенными изумленными глазами в зыбкую, призрачную бесконечность.

– Мария, – говорил он дрожащим, ласковым голосом, – Мария, я чувствую, вы любите меня. Нет, я больше ничего не скажу. В фиакре ваша нога, Мария, прикоснулась к моей, и я почувствовал, что умираю. Ваша рука легла на мою… там… там… О нет, я молчу, это тайна моей жизни. Мария, пусть из раны у меня вытечет вся кровь, но эта тайна все равно останется во мне.

Мой противник омыл шпагу моей кровью, но даже если он и приобщился к моей тайне, вашей ему не узнать. Мария, ничего не бойтесь. Можете даже не говорить мне, что любите меня, не нужно, вы ведь покраснели, и мне этого достаточно.

– Ого! – промолвил доктор. – Выходит, это не только лихорадка. Видите, как он спокоен? Это…

– Что? – с тревогой спросила королева.

– Это экстаз, ваше величество. Экстаз, смахивающий на воспоминания. Память души, вспоминающей о небе.

– Я уже достаточно наслушалась, – пробормотала королева и попыталась уйти.

Однако врач схватил ее за руку.

– Что вы намерены делать, ваше величество? – спросил он.

– Ничего, доктор, совершенно ничего.

– А если король захочет повидать своего протеже?

– Ах, да. Это будет большое несчастье.

– Что мне сказать ему?

– Совершенно не представляю, доктор. Даже не знаю, что сказать. Это ужасное зрелище крайне удручило меня.

– Это вы – причина его лихорадки и экстатического состояния, – почти шепотом промолвил доктор. – У него пульс – сто ударов в минуту.

Королева ничего не ответила, осторожно высвободила руку и вышла.