Как двое друзей стали врагами

 

Меж тем Альдегонда, слыша крики хозяина и обнаружив, что дверь заперта, помчалась за стражей.

Но до ее возвращения у Филиппа и Шарни было время разжечь яркий огонь из нескольких газет, а потом побросать туда очередные разодранные экземпляры, которые тут же вспыхивали, стоило их лизнуть языку пламени.

Молодые люди приступали уже к последним номерам, когда стража, предводительствуемая Альдегондой, подошла к решетке; за стражей следовало не меньше сотни уличных мальчишек, зевак и кумушек.

Приклад первого ружья опустился на каменные плиты вестибюля в тот самый миг, когда вспыхнул последний номер газеты.

К счастью, Филипп и Шарни знали путь к спасению, каковой им неосторожно показал Рето; они выскочили в потайной коридор, закрыли дверь на задвижку, вышли через калитку на улицу Старых Августинцев, заперли ее на ключ, а ключ бросили в сточную канаву.

Все это время Рето, оказавшийся свободным, громогласно звал на помощь, кричал, что ему грозит смерть, что его убивают, а Альдегонда, увидев на стеклах отблески языков пламени, завопила: «Пожар!»

Фузилеры вошли в лавку, но так как молодые люди сбежали, а огонь погас, не сочли необходимым продолжать расследование; оставив Рето смазывать спину камфарной водкой, они вернулись к себе на гауптвахту.

Однако толпа, которая куда любопытней стражи, чуть ли не до полудня толкалась во дворе г‑на Рето, втайне надеясь, что повторится утренняя сцена.

Альдегонда в отчаянии проклинала Марию Антуанетту, честя ее австриячкой, и благословляла г‑на Калиостро, именуя его покровителем литературы.

Когда молодые люди оказались на улице Старых Августинцев, Шарни обратился к Таверне:

– Сударь, теперь, когда мы завершили расправу, могу ли я надеяться, что буду иметь счастье в чем‑то оказаться полезным вам?

– Тысяча благодарностей, сударь, я тоже собирался задать вам этот вопрос.

– Благодарю вас. Я приехал сюда по личным делам, которые задержат меня в Париже, вероятно, до второй половины дня.

– Я тоже, сударь, здесь по личным делам.

– В таком случае позвольте мне откланяться и поверьте, я благословляю судьбу за счастье встретиться с вами.

– Позвольте, сударь, ответить вам тем же самым и добавить, что я искренне желаю, чтобы дело, из‑за которого вы приехали, удачно завершилось.

Молодые люди улыбнулись друг другу и с преувеличенной любезностью раскланялись; было видно, что слова, которыми они только что обменивались, произносили лишь их уста, но не более.

Распрощавшись, они направились в противоположные стороны: Филипп вверх, к бульварам, Шарни вниз, к реке.

Прежде чем они потеряли друг друга из виду, оба раза по три обернулись. Шарни от реки пошел вверх по улице Борепер, затем по улице Ренар, Гранд‑Юрлер, Жан‑Робер, Гравилье, Пастуреле, Перш, Кюльтюр‑Сент‑Катрин, Сент‑Анастази и вышел к улице Сен‑Луи. По улице Сен‑Луи он пошел вниз, в сторону улицы Нев‑Сен‑Жиль.

Однако, приближаясь к ней, он обнаружил, что с другого конца улицы Сен‑Луи навстречу поднимается молодой человек, показавшийся ему знакомым. Раза два Шарни в сомнении останавливался, но скоро все сомнения рассеялись. К нему приближался Филипп.

Филипп, в свой черед, свернул на улицу Моконсейль, пошел по улицам Ур, Гренье‑Сен‑Лазар, Мишель‑ле‑Конт, Вьей‑Одриет, Ом‑Арме, Розье, миновал особняк Ламуаньон на улице Шиповника и вышел на угол улиц Сен‑Луи и Эту‑Сент‑Катрин.

Встретились молодые люди у начала Нев‑Сен‑Жиль.

Оба остановились, взглянули друг на друга, но на сей раз в глазах каждого ясно отражались его мысли.

Ведь у каждого из них было одно и то же намерение: пойти потребовать объяснений у графа Калиостро.

Так что никто из них не сомневался касательно планов другого.

– Господин де Шарни, – обратился Филипп, – я оставил вам продавца, так что вы могли бы оставить мне покупателя. Я дал вам поработать тростью, дайте мне поработать шпагой.

– Сударь, – отозвался Шарни, – вы сделали мне эту уступку, насколько я понимаю, потому что я пришел первый, и не более того.

– Да, но сюда я пришел одновременно с вами, и к тому же я сказал вам об этом, так что теперь ни о какой уступке и речи быть не может.

– А кто вам сказал, сударь, что я прошу уступки? Я отстаиваю свое право, только и всего.

И в чем же, по‑вашему, состоит ваше право, господин де Шарни?

– Заставить господина Калиостро сжечь тысячу номеров, купленных у этого мерзавца.

– Прошу вас припомнить, сударь, что на улице Монторгейль мне первому пришла мысль сжечь газеты.

– Пусть так. Вы заставили сжечь газеты на улице Монторгейль, я заставлю порвать их на Нев‑Сен‑Жиль.

– Сударь, я в отчаянии, что мне приходится это вам говорить, но я самым серьезным образом объявляю, что намерен первым иметь дело с графом Калиостро.

– Все, что я могу сделать для вас, сударь, – это положиться на волю судьбы: я подброшу луидор, и тот из нас, кто выиграет, получает первенство.

– Благодарю вас, сударь, но мне обычно не везет, так что я боюсь проиграть.

И Филипп хотел продолжить свой путь. Де Шарни остановил его.

– Сударь, – сказал он, – позвольте вас на два слова, и думаю, мы поймем друг друга.

Филипп резко обернулся. В голосе де Шарни ему почудилась угроза, и это его обрадовало.

– Слушаю вас, – бросил он.

– А что, если мы поедем требовать удовлетворения у господина Калиостро через Булонский лес? Разумеется, это большой крюк, но зато, уверен, мы решим наш спор. Один из нас, вероятно, отстанет по дороге, а тот, кто вернется, не должен будет никому давать отчета.

– Сударь, – отвечал Филипп, – своим предложением вы опередили меня. Действительно, этим все будет решено. Не соблаговолите ли сказать, где мы встретимся?

– Сударь, если вам не претит мое общество…

– Простите?

– Мы можем поехать вместе. Я приказал моей карете ждать меня на Королевской площади. Как вам известно, это в двух шагах.

– Итак, вы предлагаете мне поехать в ней?

– Да, и с величайшим удовольствием.

И двое молодых людей, с первого взгляда увидевших друг в друге соперников и при первой возможности ставших врагами, вместе пошли к Королевской площади. На углу улицы Па‑де‑ла‑Мюль они увидели карету.

Шарни махнул лакею. Карета подъехала к ним. Шарни пригласил Филиппа сесть, и карета покатила в направлении Елисейских полей.

Прежде чем сесть в карету, Шарни черкнул два слова и отправил лакея с запиской в свой парижский дом.

У г‑на де Шарни были отменные лошади, меньше чем за полчаса молодые люди оказались в Булонском лесу.

Шарни остановил кучера на первом же подходящем для исполнения их замысла месте.

Погода стояла прекрасная, в воздухе, правда, было свежо, но солнце уже пригревало, первые фиалки и молодые побеги бузины, растущие вдоль дорог и по кромке леса, источали нежный аромат. Прошлогодние бурые травы гордо покачивали султанами, вдоль старых стен желтые левкои свешивали ароматные соцветия.

– Превосходная погода для прогулки. Вы согласны со мной, господин де Таверне? – сказал Шарни.

– Вы правы, сударь, превосходная.

– Езжайте, Дофен, – приказал Шарни кучеру.

– Сударь, – заметил Таверне, – а не поторопились ли вы отослать карету? Одному из нас она может понадобиться на обратный путь.

– Сударь, прежде всего мы должны держать в тайне это наше дело, – ответил Шарни. – Если мы доверим тайну слуге, то рискуем, что завтра она станет предметом пересудов всего Парижа.

– Поступайте, как вам угодно, сударь, но только прохвост, привезший нас сюда, несомненно, уже догадался, зачем мы приехали. Эти люди прекрасно знают повадки дворян и, ежели им приходится везти их да еще таким галопом, как нас с вами, в Булонский лес, в Венсен или Сатори, мигом смекают, что речь идет не об обычной прогулке. Так что, уверяю вас, кучер уже догадался, в чем дело. Но предположим даже, что он не догадался. Он увидит вас или меня раненого или даже убитого, и этого ему будет достаточно, чтобы все понять, пусть даже с опозданием. Так не лучше ли, чтобы он нас тут подождал и отвез того, кто не сможет вернуться самостоятельно, нежели оставил меня или вас одного в беспомощном состоянии?

– Да, сударь, пожалуй, вы правы, – согласился Шарни и крикнул кучеру: – Дофен, остановитесь! Подождите нас тут.

Дофен, похоже, не сомневался, что его остановят, поэтому не стал подгонять лошадей и сумел услышать голос хозяина.

Итак, Дофен остановился; он, как и предвидел Филипп, догадывался, что должно произойти, и потому поудобнее устроился на облучке, чтобы сквозь нагие еще деревья видеть действо, одним из двух участников которого должен был стать его господин.

А Филипп и де Шарни углубились в лес и минут через пять уже были почти не видны на фоне синеватой дымки горизонта.

Филипп, шедший первым, нашел подходящее место: земля здесь была сухая и не ползла под ногой; это была длинная прямоугольная площадка, как нельзя лучше подходившая для того, чем собирались заняться молодые люди.

– Не знаю, как вам, господин де Шарни, но мне кажется, тут удобное место, – сказал Филипп.

– Великолепное, сударь, – одобрил Шарни, снимая кафтан.

Филипп тоже снял кафтан, бросил на землю шляпу и обнажил шпагу.

– Господин де Таверне, – обратился к нему Шарни, чья шпага еще была в ножнах, – будь на вашем месте кто‑нибудь другой, я сказал бы ему: «Шевалье, произнесите одно лишь слово, даже не извинение, просто дружелюбное слово, и мы снова станем друзьями…» Но с вами, с храбрецом, вернувшимся из Америки, страны, где так хорошо умеют сражаться, я не могу.

– А я, – ответил Филипп, – любому другому сказал бы: «Сударь, вероятно, по отношению к вам я выглядел неправым» – но. вам, отважному моряку, который совсем недавно вызвал восхищение двора своим подвигом, я могу лишь сказать: «Граф, окажите мне честь, защищайтесь».

Граф де Шарни поклонился и извлек шпагу.

– Сударь, – обратился он к Таверне, – надеюсь, ни вы, ни я не будем касаться подлинной причины ссоры.

– Я не понял вас, граф, – бросил Филипп.

– Напротив, вы меня понимаете, сударь, и прекрасно: вы ведь приехали из страны, где не умеют лгать, и потому, говоря мне, что не понимаете, покраснели.

– Защищайтесь! – повторил Филипп. Шпаги скрестились.

С первых же выпадов Филипп понял, что имеет явное преимущество над противником. Однако эта уверенность, вместо того чтобы придать ему задора, казалось, совершенно остудила его.

Сознание превосходства пробудило в Филиппе все его хладнокровие, и сражался он с совершенным спокойствием, словно находился в фехтовальном зале и в руках у него была не шпага, а рапира с пуговкой на конце.

Он лишь парировал; бой продолжался уже больше минуты, а Филипп не сделал еще ни одного выпада.

– Сударь, вы щадите меня! – возмутился Шарни. – Нельзя ли узнать, по какой причине?

Говоря это, он сделал финту и следом глубокий выпад.

Однако Филипп отбил шпагу противника не менее стремительным встречным ударом, парировал выпад.

И все‑таки ответного удара он не нанес, хотя, защищаясь, отбил шпагу Шарни в сторону.

Шарни вновь сделал выпад, Филипп вновь отразил его шпагу, и графу пришлось мгновенно принять защитную позицию.

Шарни был моложе, куда более горяч; чувствуя, как кипит его кровь, он испытывал стыд при виде спокойствия противника и любой ценой хотел вывести его из себя.

– Сударь, я предложил вам ни в коем случае не касаться истинной причины дуэли.

Филипп не ответил ни слова.

– Но сейчас я вам скажу истинную причину. Вы искали ссоры со мной, ведь начали ее вы. А искали вы ссоры из ревности.

Филипп безмолвствовал.

– Так какую же игру ведете вы, господин де Таверне? – продолжал Шарни, все сильней распаляясь при виде хладнокровия Филиппа. – Вы хотите, чтобы у меня устала рука? Такой расчет был бы недостоин вас. Черт вас возьми, убейте меня, если можете, но убейте, пока я способен защищаться.

Филипп покачал головой.

– Сударь, – сказал он, – я заслужил эти упреки. Я искал ссоры с вами и в этом был не прав.

– Теперь это не имеет значения, сударь. У вас в руке шпага, так воспользуйтесь ею не только для отражения ударов, а если не хотите атаковать меня, то хотя бы защищайтесь.

– Сударь, – повторил Филипп, – я вторично имею честь сказать вам, что был не прав, и сожалею об этом.

Но кровь Шарни была слишком воспламенена, чтобы он мог оценить благородство противника; слова Филиппа показались ему обидными.

– А! – воскликнул он. – Понимаю: вы хотите проявить ко мне великодушие. Я угадал, шевалье? И рассчитываете сегодня вечером или завтра рассказать кое‑кому из прекрасных дам, как вызвали меня на дуэль и подарили мне жизнь.

– Граф, – отвечал Филипп, – право, мне кажется, что вы сошли с ума.

– Вы хотите убить господина Калиостро, чтобы понравиться королеве, не так ли? И чтобы еще вернее понравиться ей, вы хотите убить и меня, выставив в смешном свете?

– Сударь, вы заговариваетесь! – нахмурив брови, вскричал Филипп. – И эти ваши слова свидетельствуют, что сердце у вас не столь благородно, как я надеялся.

– Ну так пронзите это сердце! – промолвил Шарни и чуть отвел в сторону свою шпагу, как раз когда Филипп сделал выпад.

Шпага Филиппа скользнула вдоль ребер графа де Шарни, и на его рубашке тонкого полотна появилась кровавая полоса.

– Наконец‑то! – радостно воскликнул Шарни. – Я ранен! Теперь, ежели я вас убью, я буду прекрасно выглядеть.

– Нет, сударь, вы решительно обезумели, – бросил Филипп. – Вы не сумеете меня убить, и положение ваше будет самое ничтожное, поскольку рану вы получили без всякого повода и без всякой пользы для себя: никто же не будет знать, почему мы дрались.

Шарни нанес укол, столь стремительный, что на сей раз Филипп едва успел парировать, но, парируя, он сильным ударом выбил у противника шпагу, которая отлетела шагов на десять в сторону.

Таверне тут же кинулся к ней, наступил каблуком, сломал и обратился к Шарни:

– Господин де Шарни, вам не было нужды доказывать мне свою храбрость. Выходит, вы ненавидите меня, коль с таким ожесточением дрались со мной?

Шарни не ответил, лицо его покрылось бледностью. Филипп несколько секунд смотрел на него, ожидая, что молодой человек подтвердит или опровергнет его слова.

– Ну что ж, граф, – не дождавшись, промолвил он, – жребий брошен: мы с вами враги.

Шарни пошатнулся. Филипп бросился поддержать его, но граф оттолкнул его руку.

– Благодарю вас, – сказал он я надеюсь сам дойти до кареты.

– Возьмите хотя бы платок, чтобы остановить кровь.

– Охотно, – согласился Шарни и взял платок.

– И вот вам моя рука, сударь. Вы нетвердо держитесь на ногах и при малейшем встречном препятствии можете упасть, а падение лишь причинит вам лишние страдания.

– Шпага задела только мышцы, – отвечал Шарни. Я не чувствую боли в груди.

– Тем лучше, сударь.

– И надеюсь вскоре выздороветь.

– Еще раз повторяю, тем лучше. Но ежели вы торопитесь выздороветь, чтобы вновь сразиться со мной, то спешу вас предупредить, что вам будет весьма трудно найти во мне противника.

Шарни хотел ответить, но слова замерли на его устах; он пошатнулся, и Филипп едва успел подхватить его.

После этого Филипп взял Шарни, словно ребенка, на руки и, почти бесчувственного, понес к карете.

Правда, Дофен, видевший сквозь деревья все, что происходило, поехал навстречу и тем самым сократил Филиппу путь.

Шарни посадили в карету, и он кивком поблагодарил Филиппа.

– Езжайте шагом, – приказал Филипп кучеру.

– А как же вы, сударь? – пробормотал раненый.

– О, за меня не беспокойтесь.

И Филипп, поклонившись, захлопнул дверцу кареты. Филипп следил, как карета медленно удаляется, и, когда она исчезла за поворотом аллеи, пошел самой короткой дорогой в Париж.

В последний раз обернувшись и обнаружив, что карета направляется не в Париж, куда шел он, а свернула в сторону Версаля и скрылась за деревьями, он погрузился в задумчивость, а потом пробормотал три слова – три слова, исторгнутые из самой глубины сердца:

– Она пожалеет его!

 

10. Дом на улице Нев‑Сен‑Жилъ

 

Возле караульной Филипп увидел наемную карету и вскочил в нее.

– Улица Нев‑Сен‑Жиль, и побыстрей! – приказал он вознице.

Вида человека, который только что дрался на дуэли и выглядел победителем, человека мощного сложения, манеры которого свидетельствовали, что он дворянин, человека, одетого, как горожанин, но чья осанка выдавала в нем военного, так вот, повторим, этого вида оказалось более чем достаточно, чтобы подстрекнуть храбреца на облучке, чей кнут, пусть даже он и не был, подобно трезубцу Нептуна, скипетром, свидетельствующим о власти над всем миром, для Филиппа был крайне важным символом.

Автомедон, нанятый за двадцать четыре су, пожирал пространство и вскоре привез Филиппа на улицу Нев‑Сен‑Жиль к дому графа Калиостро.

В сравнении с блистательными, но легкомысленными безделушками, построенными по ренессансным образцам в царствование Людовика XIII, особняк этот, как и большинство зданий, возведенных при Людовике XIV, отличался внешней простотой и величественностью линий.

В просторном парадном дворе покачивалась на мягких рессорах поместительная карета, запряженная парой прекрасных лошадей.

Кучер в широкой накидке, подбитой лисьим мехом, дремал на облучке; на крыльце молча прохаживались два лакея, у одного из которых на поясе висел охотничий кинжал. Кроме этой троицы, никаких признаков, что дом обитаем, не было.

Возница фиакра, получив от Филиппа приказ въехать во двор, окликнул, как это сделал бы любой возница фиакра, швейцара, и тот немедленно открыл скрипучие массивные ворота.

Филипп спрыгнул на землю, почти бегом взлетел на крыльцо и бросил, обращаясь одновременно к обоим лакеям:

– Граф Калиостро?

– Его сиятельство собирается выезжать, – ответил один из них.

– Тогда тем паче мне нужно поторопиться, – ответил Филипп. – Прежде чем он уедет, я должен поговорить с ним. Доложите о шевалье Филиппе де Таверне.

И Филипп с такой поспешностью последовал за лакеем, что вошел в гостиную одновременно с ним.

– Шевалье Филипп де Таверне? – повторил после доклада лакея голос, звучащий одновременно и мужественно и мелодично. – Просите.

Филипп вошел, испытывая странное чувство, возникшее в нем под воздействием этого безмятежно‑спокойного голоса.

– Прошу извинить меня, сударь, – произнес он, кланяясь высокому, крепкому человеку с необычно свежим цветом лица, который был тем самым нашим героем, коего мы в свое время видели за столом у герцога де Ришелье, у Месмера, в комнате м‑ль Оливы и на балу в Опере.

– Извинить вас, сударь? Но за что? – спросил он.

– За то, что я не даю вам уехать.

– Вам следовало бы извиняться, шевалье, лишь за то, что вы задержались.

– То есть как? – сдвинул брови Филипп. – Вы меня ждали? Как это понимать?

– Да, я был предупрежден о вашем визите.

– Были предупреждены о моем визите?

– Ну, разумеется, уже почти два часа назад. Ведь почти два часа назад вы решили приехать сюда, и только некое происшествие, не зависящее от вашего желания, вынудило вас задержаться с исполнением своего намерения. Я не ошибся?

Филипп стиснул кулаки; он чувствовал: этот человек оказывает на него странное воздействие.

Но тот, как бы совершенно не замечая нервного движения Филиппа, предложил:

– Прошу вас, господин де Таверне, садитесь.

И он подвинул к Филиппу кресло, стоящее у камина.

– Это кресло было поставлено здесь для вас, – сообщил он.

– Довольно шуток, граф, – произнес Филипп, но, хоть он и старался, чтобы голос его звучал так же спокойно, как голос хозяина, тем не менее в нем ощущалась легкая дрожь.

– Я вовсе не шучу, сударь. Уверяю вас, я вас ждал.

– Тогда, сударь, довольно шарлатанства. Пусть вы прорицатель, но я сюда пришел не для проверки ваших пророческих способностей. И если вы прорицатель, то тем лучше для вас, так как вам должно быть уже известно, что я хочу вам сказать, и вы заранее могли поберечься.

– Поберечься… – повторил граф со странной улыбкой. – А, прошу прощения, от чего поберечься?

– Угадайте, раз уж вы прорицатель.

– Ладно. Чтобы доставить вам удовольствие, так и быть, избавлю вас от труда объяснить мне причину вашего визита. Вы пришли искать со мной ссоры.

– Вам это известно?

– Разумеется.

– В таком случае, может быть, вам известно, из‑за чего? – поинтересовался Филипп.

– Из‑за королевы. А теперь, сударь, ваш черед. Продолжайте, я вас слушаю.

Эти последние слова были произнесены уже не голосом любезного хозяина, но холодным и сухим тоном противника.

– Вы правы, сударь, – согласился Филипп, – так будет лучше.

– Ну что ж, мы договорились к обоюдному удовлетворению.

– Сударь, существует некий памфлет…

– Памфлетов много, сударь.

– Изданный неким газетчиком…

– Газетчиков тоже много.

– Погодите. Этот памфлет… Газетчиком мы займемся несколько позже.

– Позвольте вам напомнить, сударь, – с улыбкой прервал его Калиостро, – что вы уже успели заняться газетчиком.

– Ну, хорошо. Так вот, имеется некий памфлет, направленный против королевы.

Калиостро кивнул.

– Вы знаете этот памфлет?

– Да, сударь.

– И вы даже приобрели тысячу экземпляров этого пафлета.

– Не отрицаю, сударь.

– Но эта тысяча экземпляров, по счастью, не попала в ваши руки?

– И что же, сударь, позволяет вам сделать такой вывод? – полюбопытствовал Калиостро.

– А то, что я встретил рассыльного, который волок газеты, заплатил ему за них и велел нести ко мне, где их должен принять мой слуга, которого я заранее оповестил об этом.

– А не лучше ли было бы вам самому довести это дело до конца?

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что тогда бы оно было доведено до конца.

– Я потому не сам довел дело до конца, что, пока мой слуга избавлял вас от той тысячи экземпляров, которые вы купили, следуя весьма своеобразной библиофильской страсти, я уничтожил остаток тиража.

– Значит, вы уверены, что предназначавшаяся мне тысяча газет находится у вас?

– Совершенно уверен.

– Вы ошибаетесь, сударь.

– То есть как? – спросил Таверне, хотя у него сжалось сердце. – Почему бы им не быть у меня?

– Да потому, что они здесь, – безмятежно сообщил граф, прислонясь спиной к камину.

Филипп сделал угрожающее движение.

– Неужто выдумаете, – поинтересовался граф голосом, столь же беспристрастным, как у Нестора[83], – что я, Прорицатель, как вы меня назвали, позволю себя так обвести? Итак, вам пришла идея перекупить рассыльного? Превосходно! А у меня есть управляющий, и ему тоже пришла одна идея Я за это ему и плачу. Так вот, он предвидел – это же вполне естественно, что управляющий прорицателя способен предвидеть, – предвидел, что вы явитесь к газетчику, увидите там рассыльного, подкупите его; поэтому он последовал за рассыльным, угрозами заставил вернуть полученное от вас золото; бедняга перепугался и, вместо того чтобы продолжить путь к вашему дому, пошел вместе с моим управляющим сюда. Вы не верите?

– Не верю.

– Иисус сказал апостолу Фоме: «Vide pedes, vide manus»[84]. Я же вам скажу: «Загляните в шкаф, потрогайте газеты».

С этими словами граф открыл дубовый шкаф, украшенный чудесной резьбой, и указал побледневшему шевалье на лежавшую в центральном отделении кипу газет, от которых еще исходил характерный кислый запах влажной бумаги.

Филипп подошел к Калиостро, но тот и глазом не повел, хотя вид у шевалье был более чем угрожающий.

– Сударь, – обратился к нему Филипп, – вы мне кажетесь смелым человеком, поэтому я требую, чтобы вы дали мне удовлетворение со шпагой в руках.

– За что удовлетворение? – осведомился Калиостро.

– За оскорбление, нанесенное королеве, оскорбление, соучастником которого вы стали бы, даже если бы купили всего один экземпляр этого пасквиля.

– Сударь – не меняя позы, отвечал Калиостро, – вы, право же, заблуждаетесь, и это меня огорчает. Я – любитель новостей, скандальных историй, всевозможных листков. Я собираю их, чтобы потом вспоминать, потому что без этой предосторожности я позабыл бы их. Да, я купил эту газету, но почему вы считаете, что, купив ее, я кого‑то оскорбил?

– Вы оскорбили меня!

– Вас?

– Да, меня! Вы поняли?

– Нет, честное слово, не понял.

– Тогда позвольте вас спросить, чем вы объясните столь упорное стремление к приобретению подобной гнусности?

– Я уже вам сказал – страстью к собирательству.

– Человек чести, сударь, не собирает гнусности.

– Извините меня, сударь, но я не соглашусь с вашим определением этой брошюры. Возможно, это памфлет, но никак не гнусность.

– Но вы хотя бы признаете, что это ложь?

– Вы, сударь, снова заблуждаетесь: ее величество была у Месмера.

– Неправда!

– Вы хотите сказать, что я солгал?

– Не только хочу, но уже сказал.

– Ну что ж, пусть будет так. На это я отвечу только одним: я ее видел там.

– Вы ее там видели?

– Так же, как вас, сударь.

Филипп взглянул в лицо Калиостро. Его открытый, честный, благородный взор встретился с горящими глазами графа, но подобное единоборство скоро утомило Филиппа, и он отвел глаза, воскликнув:

– Пусть так, и тем не менее я утверждаю, что вы лжете!

Калиостро только пожал плечами, реагируя на его оскорбление, как на оскорбление сумасшедшего.

– Вы что же, не слышали меня? – сдавленным голосом спросил Филипп.

– Напротив, сударь, я не упустил ни единого вашего слова.

– Выходит, вы не знаете, как отвечают на обвинение во лжи?

– Что вы, сударь, – промолвил Калиостро. – Есть даже французская поговорка, которая гласит, что на обвинение во лжи отвечают пощечиной.

– Вот как? Но меня удивляет одно.

– Что же?

– То, что я не заметил, чтобы ваша рука потянулась к моей щеке. А ведь вы дворянин и знаете французскую поговорку.

– Господь, прежде чем сделать меня дворянином и научить французской поговорке, сотворил меня человеком и внушил мне любить своего ближнего.

– Итак, сударь, вы отказываете мне в удовлетворении со шпагой в руке?

– Я плачу только то, что должен.

– Но тогда, может быть, вы дадите мне удовлетворение другим способом?

– Как?

– Я не стану обращаться с вами хуже, чем благородный человек должен обращаться с любым другим человеком, я лишь потребую, чтобы вы при мне сожгли все лежащие в шкафу газеты.

– А я откажу вам.

– Подумайте.

– Тут и думать нечего.

– Вы принуждаете меня обратиться к тому методу, который я использовал с газетчиком.

– То есть поколотите меня тростью? – рассмеялся Калиостро, но с места не стронулся.

– Вот именно, сударь. Ах, да, вы же позовете своих людей?

– Полноте! К чему мне звать лакеев? Это не имеет к ним касательства: я со своими делами управляюсь сам. Имейте в виду, я сильней вас. Не верите? Уверяю вас. Так что теперь ваш черед подумать. Вы пойдете на меня с тростью? Я схвачу вас за горло и за талию и отшвырну шагов на десять, и так будет столько раз, сколько раз вы нападете на меня.

– Забава английских лордов, иначе говоря, забава грузчиков. Что ж, господин Геркулес, я принимаю ваш вызов.

Филипп, обезумев от ярости, бросился на Калиостро, но тот руками, твердыми, как железо, в один миг схватил его за горло и за поясницу и бросил на кучу подушек, лежавших на софе в углу гостиной.

Совершив этот чудовищный бросок, граф вернулся к камину и встал в той же позе, словно ничего не произошло.

Бледный, кипящий гневом, Филипп вскочил, но в ту же секунду холодный здравый смысл принудил его взять себя в руки и успокоиться.

Приняв гордый вид, он поправил кафтан, манжеты и угрожающим тоном обратился к Калиостро:

– У вас, сударь, и впрямь силы на четверых, но логика ваша не столь сильна, как рука. Посмев обращаться со мной таким образом, вы, очевидно, забыли, что, побежденный, униженный, я становлюсь вашим заклятым врагом и приобретаю право бросить вам: «Граф, возьмите шпагу, или я вас убью!»

Калиостро и бровью не повел.

– Повторяю, возьмите шпагу, или я вас прикончу, – не отступался Филипп.

– Вы даже приблизиться ко мне не успеете, сударь, как я сделаю с вами то же, что и в первый раз, – ответил граф. – Я не дам вам ранить себя, а уж тем паче убить, как Жильбер.

– Жильбер! – вздрогнув, воскликнул Филипп. – Почему вы произнесли это имя?

– К счастью, сейчас у вас нет ружья, а только шпага.

– Сударь, – обратился к графу Филипп, – вы секунду назад произнесли имя…

– Которое отозвалось страшным эхом в вашей памяти?

– Сударь!

– Имя, которое вы надеялись больше никогда не услышать? Ведь когда вы убили бедного мальчика, вы были с ним одни в той пещере на Азорских островах, не так ли?

– Защищайтесь! – вскричал Филипп. – Защищайтесь!

– Если бы вы только знали, – промолвил Калиостро, – как мне легко было бы уложить вас здесь, действуя шпагой.

– Шпагой? Своей шпагой?

– Да, шпагой, если бы я только пожелал.

– Так попробуйте же! Попробуйте!

– Нет, не буду даже пробовать: у меня есть более верное средство.

– Говорю в последний раз, возьмите шпагу или я вас прикончу! – взревел Филипп, бросаясь на графа.

Шпага шевалье находилась самое большее на расстоянии трех дюймов от груди Калиостро, когда тот вынул из кармана флакончик, откупорил его и плеснул содержимое в лицо Филиппу.

Едва жидкость попала на лицо шевалье, как тот покачнулся, выпустил шпагу, повернулся кругом и рухнул на колени, словно ноги уже не держали его; на несколько секунд он полностью утратил сознание.

Калиостро подхватил Филиппа, не дал ему упасть навзничь, сунул шпагу в ножны, посадил молодого человека в кресло и подождал, пока тот не пришел в себя.

– Шевалье, вы уже не в том возрасте, чтобы совершать такие безрассудства, – обратился к нему Калиостро. – Прекратите безумствовать, словно мальчишка, и выслушайте меня.

Филипп встряхнул головой, выпрямился, справился с ужасом, затопившим его мозг, и пролепетал:

– Ах, сударь, сударь, неужто это вы и называете оружием дворянина?

Калиостро пожал плечами.

– Вы все время твердите одно и то же слово, – заметил он. – Когда мы, люди благородного происхождения, открываем рот, чтобы произнести словцо «дворянин», создается впечатление, будто этим сказано все. Что вы называете оружием дворянина? Шпагу, которую вы так неудачно пустили в ход против меня? Или ружье, которым вы куда успешнее воспользовались против Жильбера? Что делает человека выдающимся, шевалье? Вы полагаете, это звонкое слово «дворянин»? Нет. Во‑первых, ум, во‑вторых, сила и, наконец, знание. И вот результат: все это я употребил против вас: благодаря уму я пренебрег вашими оскорблениями, веря, что заставлю вас выслушать меня; благодаря силе противостоял вашей силе; благодаря знанию одним махом погасил ваши физические и духовные силы. Теперь мне остается доказать, что вы совершили две ошибки, придя сюда с угрозами на устах. Вы окажете мне честь выслушать меня?

– Вы усмирили меня, – отвечал Филипп, я не в силах двинуться, вы стали хозяином моих мускулов и мозга и теперь еще спрашиваете, согласен ли я вас выслушать, хотя ничего другого мне не остается.

Калиостро взял с камина золотой флакончик, который держал бронзовый Эскулап.

– Понюхайте, шевалье, – предложил он с благородной заботливостью.

Филипп послушался; туман, омрачавший мозг его, рассеялся, и ему показалось, будто солнце опустилось к нему в голову и осветило все мысли.

– Ох, я воскрес, – выдохнул он.

– Вы чувствуете себя прекрасно, то есть свободным и сильным?

– Да.

– И вы понимаете все, что произошло?

– Да.

– Поскольку я имею дело с храбрым и, кроме того, умным человеком, смею считать, что вернувшаяся к вам память дает мне все преимущества в том, что произошло между нами.

– Нет, – отрезал Филипп, – потому что я действовал во имя священного принципа.

– Какого же?

– Я защищал монархию.

– Вы, вы защищали монархию?

– Да.

– Вы, человек, отправившийся в Америку, чтобы защитить республику? Бог мой! Либо вы там защищали не республику, либо здесь защищаете не монархию.

Филипп опустил глаза, судорожное рыдание чуть не разорвало ему сердце.

– Любите, – продолжал Калиостро, – тех, кто вами пренебрегает, любите тех, кто вас забывает, любите тех, кто вас обманывает. Великим душам привычно, что их предают в самых их сильных чувствах. Но такова заповедь Иисуса – воздавать добром за зло. Господин де Таверне, вы христианин?

– Сударь, ни слова больше! – воскликнул со страхом Филипп, видя, что Калиостро равно хорошо читает и в прошлом и в настоящем. – Да, я защищал не принцип королевской власти, а королеву, то есть женщину, достойную уважения, невиновную, и тем более заслуживающую защиты, если она виновна, ибо Господень закон велит защищать слабых.

– Слабых! Вы называете слабой королеву? Ту, перед которой двадцать восемь миллионов живых, мыслящих существ преклоняют колени и склоняют головы? Ну и ну!

– Сударь, ее оклеветали.

– Откуда вы это знаете?

– Я хочу верить в это.

– Вы думаете, что имеете на это право?

– Несомненно.

– Ну что ж. А я имею право верить в противное.

– Вы действуете, словно злой гений.

– С чего вы взяли? – вскричал Калиостро. Глаза его неожиданно вспыхнули и осветили лицо Филиппа. – Откуда в вас эта дерзость считать, что вы правы, а я нет? Откуда отвага ставить свои принципы выше моих? Вы защищаете монархию. А что, если я защищаю человечество? Вы говорите: «Отдайте кесарю кесарево», а я говорю: «Отдайте Богу Богово». Республиканец из Америки, кавалер ордена Цинцинната[85], я призываю вас возлюбить людей, возлюбить равенство. Выступаете по людям, чтобы целовать ручки королевам, а я собираю толпы у подножия тронов королей чтобы возвысить до их уровня народы. Я не мешаю вам поклоняться, не мешайте же и вы моим трудам. Я оставляю вам сияние солнца на небе и при дворе, оставьте мне сумерки и уединение. Надеюсь, вам понятна сила моих слов, как совсем недавно вам стала ясна сила моей личности? Вы объявите мне: «Умри, ибо ты покушаешься на предмет моего поклонения». Я же скажу вам: «Живи, хоть ты и борешься с тем, перед чем я преклоняюсь». И если я говорю так, то это значит: мои принципы настолько сильны, что ни вы, ни ваши единомышленники, какие бы усилия вы ни прилагали, не задержите моего продвижения вперед ни на единый миг.

– Сударь, вы ужасаете меня, – промолвил Филипп. – Благодаря вам, я, вероятно, первый в этой стране заглянул в бездну, куда катится монархия.

– В таком случае, коль вы видели пропасть, будьте осторожны.

– И все‑таки вам, предупредившему меня, – откликнулся Филипп, тронутый отеческим тоном, каким говорил с ним Калиостро, – открывшему мне столь ужасные тайны, недостает великодушия, так как вы прекрасно знаете, что я брошусь в пропасть, прежде чем увижу падение тех, кого защищаю.

– Что ж, господин Таверне, я вас предупредил и теперь, как прокуратор Тиберия, умываю руки[86].

– А я, – вскричал Филипп, с лихорадочным пылом устремляясь к Калиостро, – поскольку я – человек слабый, уступающий вам во всем, использую оружие слабых; я приступлю к вам со слезами на глазах и, простерев руки, дрожащим голосом стану молить хотя бы на этот раз смилостивиться над теми, кого вы преследуете. Я буду просить вас сделать это ради меня, понимаете, ради меня, который, не знаю почему, не может воспринимать вас как врага; я трону вас, сумею убедить, добьюсь, что вы не захотите, чтобы я испытывал угрызения совести, видя гибель королевы и не сумев отвратить ее. И я, сударь, добьюсь – не правда ли, поклянусь в том всем моим счастьем, роковой любовью, о которой вам известно, – этой вот шпагой, оказавшейся бессильной против вас, сумею пронзить свое сердце у ваших ног.

– Ах, – прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, в которых читалась мука, – если бы все они были такими, как вы, я был бы с ними, и они не проиграли бы.

– Сударь, заклинаю вас, ответьте на мою просьбу, – умолял Филипп.

– Сосчитайте, – после недолгого молчания прои