Глава тридцать шестая. АМИНЕМ БЕСА НЕ ОТБУДЕШЬ

 

В субботу, 26 июля 1572 года, поздним вечером, передовые всадники ногайского мурзы Теребердея подъехали к Сенькину броду. Этот скромный перелаз через реку Оку отстоял на пять верст западнее устья реки Лопасни, а от Серпухова до него насчитывали больше тридцати верст. Татары старались не шуметь. Копыта их лошадей были обвернуты мягкой рогожей. Они положили лошадей в траву, а сами укрылись за тремя бревенчатыми избами, недавно покинутыми жителями. Сотни вражеских глаз впились в противоположный берег. На московской стороне Сенькина брода над берегом едва виднелись в темноте русские укрепления.

Когда тысяча татарских всадников скопилась на берегу, а темнота сделалась еще непроглядней, первая вражеская сотня переправилась через реку. За первой сотней пошли вторая, третья… Татарские воины, действуя тихо и осторожно, разобрали крепостную ограду, сплетенную из хвороста и засыпанную землей, а под утро, когда сон самый крепкий, неожиданным ударом захватили крепость и перебили русских воинов, находившихся в засаде. Только двум русским всадникам, пробившим мечами дорогу сквозь толпы врагов, удалось ускакать. Они не только спаслись сами, но и прихватили «языка». Он оказался русским, Третьяком Сухотиным, и служил переводчиком у самого мурзы Теребердея.

В этом году город Серпухов был центром обороны. В крепости расположился воевода большого полка, князь Михаил Иванович Воротынский.

Под Серпуховом лето стояло жаркое, дождей давно не было. Земля пересохла, потрескалась. Хлеб сжали давно, и многие успели обмолотиться.

Ратники большого полка спали в легких шалашах, сплетенных из зеленых веток, многие расположились прямо на траве, под деревьями, подостлав грубошерстные армяки.

Наступило воскресенье 27 июля, день святого великомученика и целителя Пантелеймона. Утреня началась в соборной церкви в шестом часу. Воевода Воротынский любил ранние службы, когда нетронутая заботами голова свежа. Он любил сладкоголосый хор певчих, прерываемый раскатистым бархатным голосом отца Сергия. Воротынский стоял на правом крыле в полупустой церкви, слабо освещаемой лампадками, слушая монотонное чтение шестопсалмия. Чтение окончилось, служки стали зажигать свечи. В церкви стало светлее. Духовенство в праздничных ризах вышло на середину храма.

С хоров снова раздалось торжественное пение. Воротынскому запал в душу молодой, звонкий голос, рвавшийся из хора. И снова монотонный голос стал читать Евангелие. Воротынский вспомнил свое заточение в Белозерском монастыре.

— Слава тебе, показавшему нам свет, — услышал князь торжественные слова священника.

В ту же минуту кто-то притронулся к его руке.

— Боярин, — шепотом сказал стражник воеводской охраны, — ратники с Сенькина брода прискакали, «языка» тебе привезли. Татары на сем берегу…

Воротынский торопливо перекрестился и вышел из церкви.

Приближение татарских орд не было неожиданностью для воеводы. Он по нескольку раз в день выслушивал вести от дозорных, скакавших в Серпухов с разных сторожевых застав. Ни одного движения врагов старался он не выпустить из поля своего зрения.

Воротынский пересек площадь и поднялся на крыльцо большого каменного дома осадного воеводыnote 97. В этом доме он занимал просторную угловую комнату. Князь был здоров и бодр, несмотря на свои преклонные годы. Жил он просто и доступно. Воротынский вошел в горницу и приказал звать ратников. Они предстали перед князем израненные, в окровавленных повязках. С ними был их пленник Третьяк Сухотин со связанными руками. Ратники увидели сидевшего на лавке сурового старика в красном кафтане, с белой окладистой бородой и седыми кудрями.

— Желаем тебе здоровья, воевода, — сказали они, поклонившись.

Поклонился и Третьяк Сухотин.

— Здравствуйте и вы, — сказал воевода. — Где татары?

— Сенькин перелаз в их руках, — сказал воин постарше. — Ночью напали и всю заставу — в капусту. Мы вдвоем с Николкой еле ушли. Да вот этого прихватили. Русский, Третьяком себя назвал, можно сказать, сам в руки дался.

— Спасибо, воины. Отдохните с дороги, горячего варева похлебайте. А я с ним поговорю. — Воевода кивнул на пленника. — Постой-ка, развяжи ему руки.

Ратники ушли. Некоторое время прошло в молчании. Пленник не поднимал глаз.

— Почему ты с ногайцами? — спросил воевода.

— В прошлом годе под Москвой взяли, — поглаживая затекшие под веревками руки, ответил Третьяк. — Весной купцы многих в туретчину увезли наших-то. А я толмачить взялся, хотел в свою землю вернуться. Убегти надея была. А воевать против своих, русских, и в мыслях не было.

Он поднял глаза и спокойно встретил суровый взгляд воеводы.

— Ну, верю, — вздохнув, сказал Воротынский, — не мог ты против русских воевать… А скажи, кто хозяин твой?

— Ногайский мурза Теребердей. Его люди брод захватили… Наши в том сами виноваты — плохо в дозоре стояли. Ногайцы их сонных… Ох, как я ловчился им весть подать, да не смог… И колоды с частоколомnote 98 наши развели и так бросили.

Воротынский вспомнил, что вчера вечером две сотни тульских городовых казаков прошли Сенькиным бродом. В полночь они были в Серпухове. Для того и колоды развели, да забыли на место поставить. Воевода выругался про себя.

— Сколько ногайцев с мурзой? — спросил он, помолчав.

— Двадцать тысяч.

— Сколько всех воинов у хана?

— Много. Сто двадцать тысяч, а может быть, больше.

— Что еще хочешь сказать?

— Хан, как и в прошлом году, не станет завязывать боя у Оки, а хочет прорваться к Москве. Слышно, он всю Русскую землю поделил между своими мурзами. А царя и великого князя Ивана Васильевича хвалился на веревке к себе в Крым привести.

— Откуда знаешь сие?

— У меня друг при ханском дьяке толмачит, он мне поведал.

— Кто главный воевода у хана?

— Дивей-мурза. Он правая рука хана. Что скажет Дивей, то хан делает.

Князь подумал, что у него людей во всех полках едва наберется двадцать тысяч. Но что теперь поделать? Сколько есть. Не первый раз он встречал татар на берегах Оки за тридцать лет ратной службы, и не было, чтобы уходил от боя.

Он задал еще несколько вопросов толмачу.

— Ну что ж, спасибо тебе.

Князь взял в руки деревянную палку и ударил в небольшой медный барабан.

В дверях появились стрельцы.

— Батюшка-воевода, — упал на колени Третьяк, — дозволь с ногаями биться, отомстить хочу. Родителев моих в прошлом годе живыми сожог Теребердей-мурза. Я…

— Подьячего ко мне, — сказал воевода стрельцам.

Подьячий появился быстро, словно ждал у дверей.

— Запиши… — Воевода посмотрел на пленника.

— Третьяк Сухотин я.

— Запиши Третьяка Сухотина в охранную сотню, — приказал.

— Исполню, боярин и воевода, — поклонился дьяк. — А ты, друже, ступай к себе покамест.

Когда Третьяк ушел, подьячий сел на лавку, положил на колено бумагу и стал записывать приказы воеводы Воротынского по всем полкам.

Через час из крепости поскакали гонцы в Тарусу к воеводе полка правой руки князю Николаю Романовичу Одоевскому и к воеводе полка левой руки князю Репнину на Лопасню. И еще к воеводе Ивану Петровичу Шуйскому в сторожевой полк на Кашире и к воеводе передового полка князю Андрею Хованскому на Калугу.

Главные русские силы ждали татар на берегу Оки, укрепившись в трех верстах от Серпухова. Тут был построен Гуляй-город с двумя стенами из хвороста, засыпанными внутри землей, и глубоким рвом вдоль стен. К полудню дозоры заметили передовые отряды крымского хана, подходившие к русским укреплениям. Татары подвезли к берегу турецкие пушки и открыли стрельбу. Однако попыток переправиться на московский берег они не делали. Михаил Иванович Воротынский запретил отвечать на стрельбу. Непосредственной угрозы не было, а пушки и порох надо беречь.

Рано утром 28 июля, только закраснел восход, Михаил Иванович поднялся на каменные стены крепости. Отсюда, с Высоцкой башни, виднелись зеленые сочные луга и отлогие холмы с небольшими селениями. Еще дальше синела широкая полоса Оки, реки — защитницы Русской земли. Ночью татары перестали стрелять, стояла тишина. Думалось, здесь, на стенах, хорошо и покойно. Воевода сделал несколько шагов по каменным плитам и остановился у большой пушки. Он посмотрел на ядра, лежавшие кучей возле тяжелого бронзового ствола, приподнял кусок полотна, пропитанный маслом, закрывавший дубовый бочонок с порохом… Но вряд ли видел воевода что-нибудь сейчас. Его мысли были далеко. Он вспомнил свою последнюю встречу с государем в Москве весной этого года…

Царь Иван сидел в кресле. Сбоку, держась рукой за высокую спинку, стоял Борис Годунов.

— Да будет Ока неодолимою преградой для басурман, — сказал царь, заканчивая наставления. — А если река не удержит врага, то заградите ему путь к Москве своей грудью.

Горько и обидно стало тогда Воротынскому, и он решил открыть душу царю.

— Великий государь, — сказал он, — вели Годунову уйти, хочу тебе тайное поведать.

Поколебавшись, царь кивнул Борису.

— Ну, — оставшись наедине с князем, хмуро сказал он, — говори тайное.

Тогда Воротынский, будто его толкнул кто-нибудь, упал на колени.

— Великий государь, если ты отменишь опричнину, русские люди воевать будут насмерть и не пустят к Москве татар, хотя бы их десятеро на одного нашего было… — Воротынский склонил голову, ожидая смерти от гневной царской руки.

Царь молчал. Боярин поднял голову. Посмотрел прямо в глаза царю Ивану. Негромко и твердо закончил:

— А за опричнину не станут воевать… И я их неволить не буду…

— Встань, — не сразу сказал царь. В голосе его не слышно было обычной ярости. — Обещаю тебе царским словом: гонца с победой пришлешь, забуду опричнину. Слышишь?..

Помнил боярин, что был тогда растроган, плакал, целовал цареву руку и говорил, что умрет за него. Забыл про обиды и поношения, про опалу в Белоозере.

И вот сейчас пришло время. Враг у берегов Оки. «У меня едва наберется двадцать тысяч. Шестеро на одного. Силой не возьмешь. Надо обмануть врага. И ни одной ошибки, ни одного неверного шага. Все продумать, все предусмотреть».

Никогда еще не приходилось русским отражать грозное нападение татар столь малыми силами. И главнокомандующий снова и снова прикидывал так и эдак… Мысли роились у него в голове. Но недолго был большой воевода один на стенах. Послышался топот ног и голоса.

Иван Васильевич Шереметев окликнул его.

Воротынский пошел навстречу.

— Крымский царь со всей ордой ночью переправился через Сенькин перелаз на московскую сторону! — задыхаясь от быстрой ходьбы, сказал Шереметев. — А против Серпухова не более двух тысяч стоит. Для обмана оставлены…

Воротынский, повернувшись к главам городского собора, широко перекрестился. Сказал твердо:

— Видно, думает крымский царь, что я, как в прошлом году, попаду в ловушку. Ан не так… В погоню, всем полкам в погоню… Нарядному воеводеnote 99 прикажи, княже Иван: немедля на подводы народ и пушкарей грузить. И гнать первыми за большим полком. А гуляйному воеводеnote 100 скажи: крепость будем ставить у Воскресения-на-Молодях. Колья бить и заплетать плетень. Там, где прежде указывал.

Воевода был совершенно спокоен. Он распоряжался, больше не раздумывая.

Зашевелились все русские войска, стоявшие под Серпуховом.

Казачий полк, присланный против татар братьями Строгановыми, устроился в небольшой деревеньке на самой опушке леса. Неподалеку высились главы владычного монастыря. Сотня русского корсара Степана Гурьева, входившая в полк, состояла из мореходов и землепроходцев, не раз побывавших в опасных переделках, привыкших смотреть смерти в глаза.

Вечером, едва зашло солнце, в лагерь мореходов пришло пополнение. Григорий Строганов прислал в свой полк еще сто двадцать человек, а привел их бывший капитан корабля «Царица Анастасия» Дементий Денежкин.

— Это ты, Степан? — сказал он, разглядывая сидевшего в шалаше сотника.

— Дементий! Откуда ты?

Друзья радостно обнялись.

— Я думал, не увижу тебя, — сознался Степан Гурьев. — У нас слух пошел, захватили свеи твой корабль и всех перебили.

— Мне от свеев удалось бежать в Копенгаген. Вскоре туда пришел Карстен Роде на «Золотой овце». По приказу короля Фредерика нашего адмирала сразу арестовали. Я даже не успел с ним поговорить. Его вели восемь стражников. Карстен Роде увидел меня, улыбнулся, помахал рукой.

— Его посадили в копенгагенскую тюрьму?

— Если бы так… Король повелел отправить его в замок Галь, далеко от берега моря. Один из друзей Карстена дознался, где он, и побывал в том замке. Адмиралу отвели хорошую комнату и хорошо кормили. Но держали под надзором строго. Не разрешали говорить ни с кем из посторонних…

— Но почему так произошло? — воскликнул Степан Гурьев. — Ведь король Фредерик был в дружбе с нашим царем и хорошо относился к адмиралу! Начальник всего датского флота был его приятелем. Я помню, как датчане топили Жигимондовы корабли.

— Да, так было. Но адмирал Карстен Роде действовал слишком успешно и стал знаменитым человеком на Восточном море. Русскую морскую силу стали побаиваться. Король Жигимонд настойчиво обвинял Фредерика в пособничестве нашему царю на море. Я слышал в Копенгагене разговоры о том, будто Фредерику не нравятся действия нашего великого государя в Ливонии.

— Вот как? В одном месте бьют — в другом отзывается. А где твой корабль?

— Сожгли, чтобы не попал в чужие руки.

— А ты сам давно ли вернулся в Руссию?

— Два месяца назад. Григорий Аникеич Строганов послал к тебе.

— Я рад, будем воевать вместе. Есть ли с тобой еще корсары?

— Василий Твердяков… Федор Шубин и отец Феодор с ними. Я слышал, татары близко. Скоро в бой?

— Ждем каждый час.

— Ты государя видел, говорят, он тебе золотой на шапку пожаловал?

— Пожаловал, — нехотя ответил Степан.

— Теперь за него голову сложишь?

— Нет, не за него. За свою землю, за своих родителев, за жену и детей.

— Так, а помнишь, как мы англичан от Жигимондовых корсаров отбивали?

Друзья еще долго разговаривали, вспоминая тревожные, но радостные дни, проведенные на Варяжском море.

— Про Анфису ничего не слышал? — спросил, засыпая, Федор Шубин.

— Мертвые не оживают, — ответил, вздохнув, Степан.

Перед рассветом Степана Гурьева вызвал казачий голова Игнатий Кобяков.

В избе, где собирались сотники, горела березовая скрутка в железном поставце, освещая заспанные бородатые лица. Сотники сидели на лавках, уставленных по стенам избы, молчаливые и хмурые.

— Други, — сказал Игнатий Кобяков, когда все собрались, — Девлет-Гирей перелез через Оку и пошел на Москву. Нам приказ боярина Воротынского — быть под началом у гуляйного воеводы. Время терять нельзя, поднимайте казаков. Нас ждет тяжелый бой.

Загремели барабаны, запели трубы. Раздались зычные команды сотников. Через десять минут казачье войско двинулось по московской дороге. На второй версте строгановских казаков обогнали всадники с набатами у седел. Они плетками били в медные барабаны.

— Дорогу пушкарям! — кричали глашатаи. — Дорогу обозу нарядного воеводы!

Сотни телег, груженных шестипудовыми бочонками с порохом, пушками, ядрами и картечью, пронеслись мимо на рысях. Невидимые в тучах пыли, кричали ездовые и шлепали бичами. Проносились телеги с пушкарями и запальщиками, сидевшими по десяткам. Потом проехали возы с хлебом, пшеном, мясом и другой снедью для кормления воинов.

Долго стояла непроглядной пеленой над московской дорогой пыль, поднятая конными и пешими.

Носились слухи, что сам воевода большого полка князь Михаил Иванович Воротынский проскакал догонять главные силы крымского хана.

 

* * *

 

Небольшое сельцо Молоди со всех сторон окружили дремучие леса. И только на западе, где пологие холмы, мужики вырубили деревья и землю распахали. Хлеба здесь родились сильные, во ржах не увидишь лошади, урожай давали немалый. На возвышенном берегу Рожаи, у впадения в нее реки Молодки, стояла деревянная церковь Вознесенья, окрашенная в зеленый цвет. У церкви поповский двор да дьяконов и несколько крестьянских домиков. Рядом проходила большая Серпуховская дорога. Покрепче и попросторнее была корчма, в нее часто заходили прохожие и проезжие, пробиравшиеся в Москву или в Серпухов.

В этом году хлеб убрали давно. И лето выдалось жаркое, да и боялись мужики наезда ордынцев.

Зерно укрыли в ямах в соседнем лесу. Когда появились первые татарские всадники, крестьяне угнали скот и сами схоронились в лесных чащобах.

28 июля на дороге села Молоди показался одинокий всадник, скакавший на взмыленной лошади. Это был Генрих Штаден, царский опричник. Он трусливо покинул свой отряд, вступивший в бой с татарами.

Вскоре по московской дороге прошли к столице полки крымского хана Девлет-Гирея. Они двигались великою густотой. Не опадала пыль над подмосковным лесом, поднятая бесчисленными копытами. Вдогон за сторожевым татарским полком промчался передовой полк Андрея Хованского и Дмитрия Хворостинина. Русские настигли врага у Молодей, разбили его и гнали до самой ставки хана. Девлет-Гирей переправился через реку Пахру и встал всем войском в семи верстах от нее, выбрав себе защитой непроходимое болото.

В этот же день, под заход солнца, из Серпухова к Молоди стали подходить другие русские полки. В лесу застучали топоры. Тысячи воинов, отложив в сторону пищали и иное оружие, рубили и забивали в землю колья, рубили ветви и заплетали плетень, копали ров. Из лесу на помогу вышли мужики и бабы. На холмах, где недавно стояли скирды скошенного хлеба, быстро росла походная крепость.

Гуляйный воевода приказал заборы плести высотой в полтора аршина. Для каждой стены два плетня на аршин друг от друга. Пустоту между ними засыпали землей, выкопанной перед наружным забором.

Когда Строгановский полк подошел к Молодям, уже на две версты с лишком тянулись плетеные стены. Нарядный воевода пригнал свой обоз, расставили за стенами пушки. Строгановские казаки, не отдыхая, взялись за топоры и лопаты.

И сотня Степана Гурьева стала рядом. Заполняя землей стену, мореход думал, что сейчас самое опасное время для русского войска. Если татары не дадут закончить, они могут захватить и пушки, и порох, и людей порубить. Наверное, все понимали это, и торопить ратников не приходилось.

К ночи все русские войска, кроме сторожевого и передового полков, сошлись у готовой крепости. За ее стенами, при свете березовых скруток, готовили шалаши воинам, ставили шатер для воевод.

Князь Воротынский в булатных доспехах на сером высоком жеребце в сопровождении воевод объехал крепость, приглядываясь, как поставлены пушки, везде ли достаточно пороха и ядер. Несколько факельщиков горящими смоляными ветками освещали ему дорогу.

В три часа утра, едва стало светать, боярский сын Федор Лукошков поскакал с вестями в Новгород к царю Ивану.