Глава двадцать девятая. «ДА ОСТАЛИСЬ ЛИ НА РУСИ ЕЩЕ КАКИЕ-НИБУДЬ ЛЮДИ?..»

 

Все русские люди были привязаны за шею к березовым жердям по десять человек. Можно было бы связать пленных веревкой, так было бы для них удобнее, но в безлесных крымских степях нуждались в дереве. Десять пленных приносили одну жердь, а тысяча — сто жердей. Десять тысяч — тысячу жердей. И считать удобнее.

Пленные шли по древней дороге, там, где из года в год оставался след татарских коней, шли по костям и крови многих русских. Подгоняемые безжалостными стражниками, они двигались на юг, к перекопской крепости, и дальше, к месту тяжкого труда и бесконечных страданий.

У каждого пленного на запястье болталась деревянная, привязанная на шнурке бирка со знаком хозяина. Кормить их стали немного лучше: давали сухое толченое пшено и сухую конину. Хозяева не хотели смерти своих рабов.

На третий день пути русские увидели высокий земляной вал, перегораживающий узкий крымский перешеек. За валом высилась каменная крепость. Когда подошли ближе, увидели широкий ров, наполненный водой. Только в одном месте, там, где в земляном валу были проделаны ворота, ров прерывался узким проходом, шириной в несколько аршин. Ворота в земляном валу вели в крепостной двор. Сильный отряд турецких солдат охранял каменную твердыню. Ни один иноземец не мог покинуть Крым и проникнуть на север через крепость без ханского пропуска.

Старый еврейский купец, откупщик таможенных податей, с каменным лицом смотрел на проходящие мимо него толпы пленных. Одной рукой он держался за огромный кожаный кошель, висевший на груди. Возле него стоял бочонок с холодной водой, чуть подкрашенной гранатовым соком.

У ворот остановил коня начальник отряда стражников полнотелый мурза Узбек. На нем халат из яркой ткани, изрядно пропыленный в степи, и остроконечная войлочная шапка. Мурза неуклюже сидел в седле на коротких стременах, подобрав ноги. С левой стороны за спиной висел налуч, с правой — колчан со стрелами.

— Дай напиться, — насупив брови, произнес мурза Узбек.

Купец зачерпнул медным ковшом на длинной ручке воды из бочонка и с низким поклоном подал татарину.

Мурза выпил, вытер рукой редкую бороденку, отдал ковш.

— Великий господин, — еще раз поклонившись, спросил купец, — да остались ли на Руси еще какие-нибудь люди?.. Уж больно много русского племени прошло через эти вороты!

Мурза усмехнулся, небрежно бросил маленькую серебряную монету. Она упала у ног купца.

— На мой век хватит, — ответил он, тронув повод. — Чем меньше останется этого племени, тем лучше.

Южные ворота крепости открывали дорогу в Крым. Кроме солдат, у ворот стоял турецкий чиновник и переписывал рабов.

Сразу же за крепостной стеной из колодца, выложенного диким камнем, все невольники напились холодной воды, умылись, перекусили пресным овечьим сыром и пшенными лепешками. После скудного корма первых дней пути и лепешки и сыр показались райской пищей.

Отсюда дорога шла через степь прямо на Бахчисарай — столицу крымского хана. Идти стало легче. На пути часто встречались колодцы, кормили пленников сытнее и обращение сделалось милостивей. В степи стояла пора расцвета. Все было свежее, все зеленело. Порой встречались походные кибитки пастухов, плетенные из прутьев, а сверху покрытые от дождя воловьими шкурами или войлоком. Кибитки стояли на телегах с высокими колесами. Когда приходила нужда перегнать стадо к другому месту, в кибитку впрягали волов или верблюдов и перевозили ее вслед за стадом. На зеленой сочной траве паслись многочисленные отары овец, табуны лошадей и стада серых рогатых волов. При дороге попадались колодцы, выложенные камнем.

Вскоре пленникам встретился большой купеческий караван. Гордо подняв маленькие головы, вышагивали верблюды. Удобно расположившись на верблюжьей спине между горбами, подремывали купцы. Караван прошел, оставив за собой медленно оседавшую желтую пыль. Остановившись на ночлег, татары освободили пленников от жердей и связали их крепкими веревками. Жерди сложили возле колодца в большую кучу. Пленники повеселели.

Десяток рабов, в котором шел брат Анфисы Федор, расположился рядом с десятком Анфисы, и, когда наступила ночь, он подобрался к сестре. Анфиса узнала, что оба они принадлежат мурзе Сулешу, и очень обрадовалась.

Брат и сестра, обнявшись, лежали рядом на пахучей траве.

— Будем вместе, — говорила Анфиса, — убережемся как-нибудь, а там, может, и повезет: выкупят свои, а то и убежим. Вдвоем-то не в пример способнее…

— Отец жив ли? — спросил Федор.

— Убили, душегубцы, отца, за меня заступился… — Анфиса заплакала.

Они долго разговаривали, утешая друг друга, стараясь представить, что их ждет среди чужого, враждебного народа. Они наслушались страшных рассказов о невольничьем городе Кафе и турецких кораблях-каторгах, о рабской жизни в Крыму. Бархатное черное небо раскинулось над ними. В небе горели далекие звезды, такие же, как в родной Рязанской земле. Одуряюще пахла весенняя степная трава. Выли волки. Где-то далеко резко и тревожно вскрикивали ночные птицы.

Много страшного наслышались рязанцы про крымскую неволю, изнуряющий труд от восхода до захода солнца, худой корм, побои, издевательство, тяжелые наказания за малейший проступок. Анфиса боялась за свою судьбу. Любой татарин мог купить ее и насильно сделать своей женой.

«А мой Степан, — думала Анфиса, — жив ли он, увижу ли я его?» И слезы бежали по ее лицу.

Через неделю пленники прибыли в Бахчисарай. Их стало меньше. Многих развели по городам и селеньям, где жили их новые хозяева.

Толпа женщин и детей встретила рабов на кривых улицах города. В них плевали, бросали камнями, щипали, царапали.

Стражники, с трудом разогнав визжащих от злости женщин, доставили пленников по хозяйским дворам.

При дележе мурза Сулеш получил семь десятков рабов. У мурзы под Бахчисараем были виноградники и фруктовые сады, работать приходилось тяжело, и он выбирал всегда самых сильных и выносливых.

Анфису, ее брата Федора и всех невольников, принадлежавших мурзе Сулешу, поместили в глинобитном сарае с односкатной тростниковой крышей. Сам мурза жил неподалеку в большом каменном доме, окруженном со всех сторон персиковыми садами, на самом берегу реки Альмы.

Остальных русских людей ждала иная судьба. Хозяева на следующее утро повели их на базар и продали кафским купцам, приехавшим за живым товаром в ханскую столицу.

Цены на рабов стояли высокие. За крепкого и сильного мужчину купцы платили десять дукатов, за мальчика четырнадцати лет — пять, а за красивую девушку без всякого изъяна могли отсчитать столько денег, сколько стоила сотня породистых лошадей. На базарной площади стояла палатка лекаря-венецианца. Через его руки проходил весь живой товар. Он ощупывал каждого невольника, желая убедиться, не увечен ли он, осматривал зубы, обследовал самые сокровенные части тела.

Крымские хозяева без всякого сожаления разлучали мужа с женой и мать с дочерью. Над толпой русских, выведенных на продажу, стоял плач и вой расстающихся. Семнадцать русских девушек купил константинопольский купец для султанского гарема. Их долго осматривал врач, да и сам купец немало потрудился, боясь ошибиться и привезти султану неполноценный товар. Он снова и снова перебирал девушек, ревущих от горя и стыда.

На прямоугольной базарной площади, усыпанной крупным серым песком, царило необычное многолюдство. Приехавшие за рабами богатые кафские купцы привезли с собой всевозможные товары. Много было оружия и броневой одежды. Разноцветными камнями сверкали рукоятки сабель и кинжалов.

Рыжебородый перс в белой чалме торговал превосходными бухарскими тканями красного, белого и зеленого цвета, бухарскими коврами и подстилками для молитв.

Горы модных туфель из крашеной бараньей кожи, с загнутыми носками, лежали на коврах.

В маленькой ювелирной лавке сидел купец из Константинополя. У него в лавке можно было купить золотые кольца с драгоценными камнями, серьги с подвесками из кораллов, ожерелья, украшенные бирюзой, всевозможные заколки и застежки. Были и серьги в виде тонкого золотого овала размером с яйцо с набором подвесок и налобные украшения.

Из лавки медника слышалось характерное постукивание молоточков. Здесь продавалась всевозможная медная посуда: чаши, кувшины для кумыса, подносы, большие кувшины для воды.

У гончарной мастерской стоял верблюд с двумя корзинами глины — мастер с перепачканными глиной руками громко спорил с погонщиком.

Три бородатых русских купца из Рязани торговали кожей, седлами, сбруей и плетками с белыми ручками из моржовой кости. Купцы приехали сюда с надеждой выкупить из плена родственников и знакомых, попавших в неволю.

Из раскрытых дверей харчевни доносились приятные запахи жарившегося бараньего мяса.

У купца-шапочника продавались тюрбаны и тюбетейки.

Важно прохаживался по базару русский посол Афанасий Нагой с товарищами, высматривая товары для великого государя. Шныряли среди базарной толпы посольские высмотрени, приглядываясь и прислушиваясь…

К вечеру все рабы были проданы.

На минарет белой как снег мечети поднялся муэдзин и провозгласил призыв к вечерней молитве. Правоверные спешили отдать должное великому аллаху. Купцы были довольны покупками и собирались на следующий день отправиться в дорогу.

Утром, лишь только засерел рассвет, к пленникам мурзы Сулеша пришел православный поп, отец Василий, состоявший при русском посольстве. Сунув серебряную монету сторожам, отец Василий вошел в сарай.

— Здравствуйте, православные, — сказал он, стараясь разглядеть в полумраке людей, лежавших на земляном полу. — Кто вы, откуда?

— Рязаны, — ответил за всех мужик с черной окладистой бородой. — А ты, никак, батюшка? — добавил он, поднявшись. — Прости, не сразу крест заметил.

Поп выпростал спрятанный в рясе серебряный крест.

— Прости, отец святой, — сказала молодая женщина, — опоганились мы, идучи сюда. И конину, и мышей ели, и все, что под руку пришлось.

— Прости нас, грешных, — сказали остальные.

— Как приятно на злой чужбине своего православного попа увидеть, — сказал черноволосый. — Прости, батюшка, и меня, поганого.

— Бог простит, это грех невольный, — ответил поп. — Будьте верны в татарской неволе слову божьему, не забывайте свое русское племя, и многое простится вам. Не теряйте надежду возвратиться на родину. По приказу царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси православное христианство будет выкупаться за счет царской казны… Не обольщайтесь теми, кто здесь хорошо живет. Они обасурманились, и оттого им стало сытно. Но великая кара ждет их на том свете! Недалеко отсюда, — сказал поп, — сохранился древний Успенский монастырь. По праздникам туда ходят многие русские.

Он сказал еще немало хороших, ободряющих слов, в которых очень нуждались перепуганные люди, томящиеся в неизвестности. На прощание он благословил и дал всем приложиться к наперстному кресту. Выйдя из сарая, поп снова спрятал его под старенькой рясой, чтобы не надругались неверные.

— На душе полегчало, — снова сказал чернобородый. — Словно дома побывал… Хорош батюшка. Слыхали, православные? Поп сказал, что в церковь будем ходить…

Вслед за отцом Василием к невольникам пришел Петр Овчина, доверенный человек мурзы Сулеша. Он тоже был раб, захваченный ордынцами где-то недалеко от Киева пять лет тому назад. Но уже год, как он стал надсмотрщиком над русскими рабами мурзы Сулеша, живущими в Бахчисарае. В других местах были другие надсмотрщики, а всего их было у мурзы четверо. Прежде всего Петр Овчина раскрыл окна, заставленные на ночь деревянными щитами. В сарае стало светло.

— Будете меня во всем слушать, все устроится, — обратился он к притихшим рязанам, — понемногу выкупит вас Москва. Хвалите бога, что попали в эти места к мурзе Сулешу. Если бы в Кафу вас повели да увезли в заморье… тогда не видать бы вам Русской земли. Одно скажу: не хвалитесь богачеством, не говорите татарве, у наших-де родственников денег много, от этого только худо будет, — учил Петр. — Говорите, родственников-де богатых нет, а настоящую цену за нас дадут. Были здесь такие, хвалились, дак татаре таки деньги за них заломили, что только князю какому впору!

— Откеда у нас богачество, — отозвался чернобородый мужик, — не много у хлебопашца за душой денег найдешь. А за науку спасибо, будем говорить, как сказал.

Петр Овчина сразу заметил высокую, статную Анфису и подошел к ней ближе.

— Ты откуда, красавица? — спросил Петр, положив ей на плечо руку.

Анфиса молча скинула руку надсмотрщика и спряталась за спины своих товарищей.

— Да ты не бойся, не трону, — заторопился Петр, — ишь пугливая… Ну, бабы и девки, за мной ступайте! Отведу я вас к старшой жене хозяина. Сегодня у ней по дому работы много. А вы, мужики, погодите здесь, я скоро вернусь.

Женщины тесной кучкой шли за надсмотрщиком, с любопытством и страхом поглядывая по сторонам. Здесь все было чужое, все не такое, как в Рязани. Вместо бревенчатых изб с высокой крышей виднелись низенькие сакли, сложенные из дикого камня. На деревьях росли невиданные плоды. И цветы другие, и птицы. И люди одеты не так, как дома…

— Что это? — спросила пожилая рязанка, показывая на тонкую и высокую башню минарета.

— Церковь ихняя, — обернулся Петр Овчина. — Вместо колокола с этой башни попы на молитву зовут.

Пленники свернули с узенькой улочки в каменные ворота. За забором из серого булыжника раскинулся обширный сад мурзы Сулеша.

— Здесь с гостями пирует мурза, наш хозяин, в жаркую погоду, — показал Петр на цветные шатры, раскинутые под деревьями. — Не любят татары по домам в духоте сидеть.

— А как наш хозяин, шибко злой? — спросил кто-то из пленных.

— Против других татаров — милостивый.

В конце сада люди в грязной и рваной одежде срывали с отяжелевших ветвей созревшие персики и складывали их в большие плетеные корзины. Надсмотрщик в белой чалме и с большим вислым носом прохаживался в саду. Он больно тыкал палкой в спину нерадивых.

Старшая ханская жена оказалась сгорбленной старухой с приплющенным носом и высохшим злым лицом. Она ждала женщин в легкой деревянной беседке, увитой розами. Старуха безжалостно относилась к рабам. Провинившихся она заставляла пить крепкий соляной раствор. Чтобы человек после такого угощения не умер, его приходилось отпаивать бараньим жиром.

Анфиса несколько раз замечала на себе взгляды надсмотрщика Петра. Прощаясь, он незаметно притронулся к ее руке и сунул розовощекий персик.

«Не хватало мне еще новой беды, — подумала Анфиса. — Кроме горя, ничего мне от этого человека не ждать».

А Петр Овчина долго стоял у беседки и улыбался. Запала ему в душу Анфиса.