Вайенборг и приоритет пространной редакции

Если пространную редакцию (при утверждении, что средняя редакция является ее сокращенной формой) датировать после 360 года P. X., как считает Вайенборг, то как нам следует объяснить более ранние цитаты у Иринея, Оригена и Евсевия?

Цитаты Евсевия, которые по утверждению Вайенборга в определенных случаях напоминают первичную форму пространной редакции, доставляют ему наибольшую трудность. Он не задается вопросом, могли ли бы эти примеры происходить от более ранней версии средней редакции, претерпевшей позже вмешательство переписчика, не затронувшего рукописи пространной редакции. В этом случае автор пространной редакции просто добавил бы, а рукописная традиция сохранила бы то, что представляло лучшую версию первоначального содержания средней редакции. Но его аргумент можно поддержать только утверждением, что Церковная история Евсевия — подделка, произведенная после 360 года P. X. В конце концов Евсевий цитирует целый отрывок из письма Игнатия к римлянам (глава 5) в варианте средней редакции[215].

У авторов II века, таких как Мелитон Сардийский (160 P. X.), Фе- офил Антиохийский (180 P. X.), Климент Александрийский (190 P. X.) и других[216] существует множество аллюзий на работы Игнатия. Однако решительный критик всегда может отклонить их как совпадение, что и делает Вайенборг, или как основания для более поздней литературной подделки. Ириней (175–90 P. X.), не упоминая имени Игнатия, ссылается на «одного из наших мучеников» и цитирует его: «Я пшеница Божья: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я стал чистым хлебом»[217]. Было бы неправдоподобным предположить, что Ириней не думал об имени Игнатия или тексте из его письма к римлянам, а сочинитель просто вставил бы одинокую цитату неизвестного мученика в свою подделку IV века.

Однако имя Игнатия приводит Ориген (253 P. X.) в связи с цитатами из письма Игнатия к римлянам и эфесянам. В своей Беседе на Песнь Песней Ориген говорит:

Кроме того, в своей Беседе на Евангелие от Луки, Ориген утверждает:

Вайенборг допускает существование первичной версии высказываний Игнатия, но утверждает, что такая версия — не пространная редакция и не ее предполагаемое сокращение в виде средней редакции. Интересно, что он не ищет поддержки в точке зрения, согласно которой ссылки на имя Игнатия и другие детали, выделенные курсивом в этих цитатах, — более поздние дополнения под влиянием Псевдо–Евсевия в латинских переводах трудов Оригена, где, помимо также относящихся ко времени после Евсевия греческих фрагментов, эти работы только и сохранились. Мы рассмотрим эту точку зрения более обстоятельно, когда будем говорить о взгляде Лехнера, поддержанном таким аргументом (разд. 5 см. ниже).

В настоящий момент сделаю только одно последнее замечание. Мы утверждали, что Лукиан Самосатский свидетельствует об Игнатии в своем описании Перегрина Протея. Тезис Вайенборга требует обратного перестроения этого: сочинитель IV века использовал описание Перегрина, чтобы построить свой фиктивный труд о мученике из прошлого. И действительно, Вайенборг предлагает считать Евагрия Антиохийского или круг его друзей ответственными за первоначальную подделку[220]. Именно на основании описания Лукианом Перегрина первоначально возникла идея корпуса писем мученика по имени Игнатий: до настоящего времени его имя просто связывали с несколькими высказываниями, подобными тем немногим, что записаны у Оригена.

Как бы ни были тверды другие критики в своем мнении о поддельном характере писем Игнатия, они не последовали по пути Вайенборга ни в общем направлении, ни в том, что касается Лукиана: все они убеждены, что Лукиан составлял свой рассказ после прочтения писем Игнатия, и поэтому время Лукиана — ясный указатель наиболее поздней даты их составления или terminus ante quem. Полагаю, что эта литературная зависимость, первоначально вдохновленная Лайтфутом, повела критиков по ложному следу. Сатира Лукиана основана скорее не на литературных персонажах, а на действительных шарлатанах из плоти и крови и фактического опыта встречи его и его читателей с такими людьми. Даже его саркастические описания божественных персонажей из греческих трагедий, похоже, не следуют за каким‑нибудь литературным текстом этих произведений, но основаны на запомнившихся словах актеров в посвященных им представлениях[221]. Лукиан не обращался к кругу читателей, обсуждающих литературу с книгами в руках.

Поэтому, когда Лукиан описывает Перегрина–Игнатия как предводителя процессии (thiasarches) или официальное лицо, имеющее право собирать sunodos культа (sunagoges), он описывает не сами письма Игнатия, а видимые результаты этих писем. В терминах Игнатия Лукиан понимает реакцию христианских общин на эти письма, которые так изменили их общую жизнь. Он видел переносящих письма Игнатия божественных послов и гонцов, создававших в этих общинах новые фундаментальные законы ассоциации. Услышав сообщение от божественных послов об Игнатии как о theophoros духовного образа его страдающего бога, в своей сатире Лукиан в насмешку называет их вестниками мертвых (nekrangeloi) и гонцами преисподней (nerterodromoi). Эти комментарии не настолько близки к тексту, чтобы рассматривать их как достоверные свидетельства того, что Лукиан действительно читал письма Игнатия; скорее они — реакция на ситуацию, произведенную этими текстами. Они — соответствующая интерпретация того, как циничные зрители, а не просто читатели, смотрели на произведенные этими письмами события.

Поэтому Лукиан не мог, как думает Вайенборг, вдохновить ни Евагрия, ни круг его друзей на создание подделки средней редакции IV столетия: отношение между Игнатием и Лукианом не носит литературного характера.

Однако рассмотрим и другие доводы о поддельности в письмах Игнатия.