Сохранение и развитие прозрачных публичных институтов, высокий уровень контроля за публичным сектором.

Норвегия с точки зрения системы управления мало чем отличается от других североевропейских стран. Лучше всего систему характеризует тот факт, что страна в 2019 году была поставлена на седьмое место в мире в рейтинге противодействия коррупции Transparency International из 180 стран [292].

Итог экономической политики неоднозначен: с одной стороны, Норвегия существенно меньше многих нефтедобывающих стран мира зависит от рынка углеводородов; нефть и газ (со всеми косвенными аллокациями) создают ВВП лишь в размере около 40 тыс. долларов в год на человека [293], то есть условная «Норвегия без нефти» производит ВВП на человека больше, чем, скажем, Польша, но всё же меньше, чем соседние страны и страны Центральной Европы. Разумеется, в оценках «ненефтяного ВВП» нельзя учесть влияние созданной на нефтегазовые доходы инфраструктуры, так что сравнение должно быть еще менее в пользу Норвегии. При этом у Норвегии паритет покупательной способности очень высок и отсутствует возможность сослаться на дешевизну внутренних транзакций как объяснение низкого ВВП.

Позиция Норвегии в мировом индексе экономической сложности упала с 10-го места в 1964-м на 25-е в 1995 году и до 41-го в 2017 году [294]. Для сравнения: Китай в том же году занимал 19-ю строчку, Великобритания – 14-ю [295].

Политика welfare state в сочетании с отказом от ценового регулирования и открытыми рынками привела к гипертрофии себестоимости производимой продукции. Индекс реальной стоимости труда (2011 год принят за 100) поднялся с 53 в 1996 году до 123 в 2016 году и продолжает расти [296]. Официальные источники утверждают, что потребительские цены в Норвегии в 2019 году примерно на 30 % выше, чем в США[297], но многие норвежцы и туристы уверяют, что разница на самом деле много больше. Уверенность в завтрашнем дне в сочетании с долгосрочным субсидированием кредитных ставок (реальные ставки рефинансирования в Норвегии стали отрицательными в 2011 году, в 2016 году реальная ставка составила минус даже 3 %[298]) привела к опасной ситуации на рынке недвижимости: цены с 2008 года за 10 лет выросли в 2,2 раза, а совокупный долг домохозяйств превысил 215 % их годового дохода [299]. Естественной реакцией на такую ситуацию было постепенное увеличение доли ресурсных бизнесов и бизнесов с низкой добавленной стоимостью в ВВП.

Наиболее ярко проблема себестоимости выражается в низком уровне прямых иностранных инвестиций в Норвегию (притом что государственные инвестиции в бизнес направляются в основном за пределы страны): если для стран ЕС-15 он с 2008 года не опускался ниже 2 % ВВП, а в среднем превышал 3 %, то в Норвегии он медленно рос с 0,3 до 0,8 % ВВП[300]. Косвенным признаком деиндустриализации является и доля расходов на R&D в ВВП – в Норвегии она в среднем составляет 1,4 %, тогда как в среднем по странам ОЭСР она превышает 2,2 %.

Государство последовательно стремилось стимулировать индустриализацию. Вплоть до примерно 1970-х годов основной целью постулировалось создание крупных компаний, как тогда считалось – для закрытия отставания в производительности производства. Основным инструментом создания были государственные инвестиции, основным предполагаемым конкурентным преимуществом – доступ к дешевой гидроэлектроэнергии или другим ресурсам. В большинстве случаев само государство являлось владельцем компаний. В результате в Норвегии появились моногорода (ensidige industristeder). Они, как правило, были плохо интегрированы в национальные цепочки поставок (особенно там, где владелец являлся многонациональной компанией) и изолированы от промышленных кластеров. Министерство промышленности поощряло крупномасштабные капитальные вложения. Основными факторами развития рассматривались вложения капитала и масштаб производства, а не исследования или технологии. В 1965 году был создан фонд развития (Utviklingsfondet), заявивший своей главной целью создание «рациональной» структуры в каждой отрасли промышленности, сосредоточение внимания на поддержке «национальных чемпионов», таких как Aker.

С 1960-х годов растущая доля государственного финансирования производства и научных исследований перетекала к «национальным чемпионам», среди которых стали выдвигаться компании оборонного сектора: от Норвежского центра оборонных исследований (FFI) до принадлежащей государству Kongsberg.

Однако уровень рыночной экспертизы норвежских чиновников мало отличался от уровня экспертизы чиновников в других странах, а «гонка финансирований» подстегивалась аппетитами назначенных руководителей крупных государственных компаний без оглядки на конъюнктуру. Политика поддержки крупнейших компаний завершилась в конце 1980-х годов, когда сразу несколько объявленных пару лет назад лидерами компаний (в первую очередь в новой области информационных технологий и электроники, в том числе Norsk Data и Tandberg) обанкротились или существенно снизили свои масштабы под давлением международной конкуренции. Большая промышленность, особенно Norsk Hydro, вынуждена была резко сократить инвестиции, в первую очередь в наукоемкие технологии.

Реакцией стало декларирование изменения стратегии с «индустриализации сверху» на так называемую пользовательскую индустриализацию, в рамках которой инвестиции и льготы должны были выдаваться в ответ на обоснованный запрос уже существующих и успешных предприятий, а не в соответствии с теоретическим планом. Было сокращено основное финансирование прикладных промышленных научно-исследовательских институтов. Но такие изменения совпали с началом периода промышленного доминирования нефтегазового сектора, и другие сектора экономики оказались моментально вытеснены на периферию и инвестиций, и R&D-разработок, поскольку запрос нефтегазового сектора намного лучше оплачивался самими компаниями.

В 2003 году последовало принятие правительством инновационной программы. Были созданы специальное подразделение для больших программ, научно-исследовательский совет, инновационные центры академических знаний (SFF) и центров компетенции (СФИ). Однако до сегодняшнего дня результаты их деятельности являются крайне скромными.

В последнее десятилетие руководство страны проявляет повышенный интерес к созданию кластеров (яркий пример – создающийся онкологический кластер в Осло), однако это скорее дань общемировой моде, чем возможность принципиально изменить структуру экономики. В то же время многие решения типа недавнего решения о частичной регионализации финансирования научных исследований вызывают существенные сомнения в рациональности подхода норвежцев к развитию «новой экономики».

Как и в других ресурсозависимых странах, ненефтяной ВВП Норвегии (называемый Mainland GDP, поскольку добыча углеводородов происходит в Норвегии на шельфе) высоко скоррелирован с шельфовым ВВП. Пик роста Mainland GDP в последние годы пришелся на 2012 год (тогда рост составил 4 %), в 2016 году он был равен нулю на фоне падения шельфового ВВП. По оценке Гарвардского университета, норвежский ВВП в ближайшие годы будет расти со средней скоростью 2,53 % – в конце третьего квартиля, уровень Алжира и Грузии. Но и эта оценка может оказаться оптимистической: инвестиции после стагнации 2014 года упали сразу на 4 %, FDI в 2016 году оказался рекордно низким – минус 6,2 % ВВП[301].

Согласно публичным данным, за 40 лет Норвегия добыла почти половину своих запасов углеводородов. Производство углеводородов Норвегией уже сократилось с пика (2003–2004 годов) на 15 %[302]. Поставки норвежского газа сократятся на 40 % к 2025 году [303]. Стране в любом случае надо готовиться к периоду, когда она не только перестанет испытывать на себе «ресурсное проклятие», но и будет импортером углеводородов. Statistics Norway оценил дефицит доходов страны к 2030 году при сохранении нынешней структуры экономики в 40 млрд долларов в год – более 10 % сегодняшнего ВВП. На этом фоне основные дискуссии в стране ведутся не о том, как мотивировать диверсификацию экономики и снизить нагрузку на бизнес, а о вреде иммиграции и расширении социальной помощи населению.

Хотя в Норвегии анонсируются меры по снижению налогов, одновременно идут дискуссии об увеличении расходов бюджета для поддержания роста экономики, которая в последние годы растет на 1,4–1,9 % в год [304]. Очевидно, сочетание этих двух идей невозможно без пересмотра принципов использования своего пенсионного фонда. Недавно, впервые в истории, правительство взяло из фонда больше, чем он заработал. Разумеется, с его текущим размером в 2,5 годового ВВП у страны есть как минимум два-три десятка лет гарантированного благоденствия, даже в случае если (а при активном использовании фонда так, скорее всего, и будет) экономика продолжит свой тренд деиндустриализации и упрощения. Однако потом (если, конечно, страна не пересмотрит свой подход к стимулированию экономической мотивации) велик шанс возврата в состояние, в котором Норвегия была до 1969 года – состояние гордой, но бедной северной страны, основным экспортом которой являются сушеная треска и вязаные свитера.