Главная хозяйственная постройка

 

Любая работа на ферме так или иначе была связана с большим сараем во дворе. Высота и ширина главной двери были рассчитаны на то, чтобы в нее въезжали повозки со снопиками или сеном, которые складывались там в елико возможно большем количестве. Зимой по мере надобности снопики обмолачивались, а зерно провеивалось прямо внутри сарая. В нем, кроме того, хранились машины, работавшие на конной тяге, и конская сбруя, а один конец отводился под коровьи стойла – пол там обычно делался ниже остального, чтобы навозная жижа не растекалась по сараю. Окошко в стене позволяло выкидывать навоз прямо в предназначенную для него загородку у стены сарая.

 

 

Сельские повозки

 

Верх повозки почти в каждом графстве делался на свой лад, но ходовая часть всюду была одинакова: четыре колеса, надетые на крепкие оси из вяза, соединенные гибкой ясеневой жердью, которая сгибалась и перекручивалась не ломаясь. Передние колеса были меньше задних, и ось их поворачивалась вместе с оглоблями, поворачивая всю повозку. Чтобы смягчить тряску на рытвинах и ухабах, кузов подвешивался или крепился свободно.

 

 

Готлендская овечья ярмарка

 

Овцеводы на севере Йоркшира пополняли свои стада на больших ежегодных аукционах в Рите, Молхеме, Килнси и Готленде. В ярмарочный день еще на заре дороги и улицы заполнялись овцами, которых гнали на продажу. Их запирали в загоны, составленные из переносных решеток, чтобы потенциальные покупатели могли хорошо их рассмотреть. Тут годовой излишек превращался в наличность, сбываясь либо в хозяйства покрупнее, либо на мясо. В 30‑х годах на 50 овечьих ярмарках в Йоркшире ежегодно продавалось более миллиона овец и ягнят.

 

 

Переносные решетки

 

Переносные решетки изготовляются из расколотых пополам ясеневых жердей, иногда – ивовых. Две вертикальные заостренные стойки соединены поперечинами длиной около двух метров и усилены одним вертикальным ребром и двумя диагональными. Просветы между поперечинами внизу уже, чем вверху, чтобы овца не могла просунуть между ними голову, а любопытный ягненок – выбраться наружу. Из таких решеток обычно собирают временные загоны на овечьих ярмарках или для стрижки, кроме того, ими отгораживают участок пастбища, чтобы овцы съедали там всю траву, а затем их переводят на следующий участок.

 

 

Домашняя маслобойка

 

В 30‑х годах небольшие молочные фермы перестали изготавливать из своего молока масло и сыр на продажу и начали сдавать его на молокозаводы. Однако хозяйки оставляли молоко и для собственного употребления, сбивая собственное масло. Эта стеклянная маслобойка, бывшая в употреблении с 30‑х по 50‑е годы, вмещает около 10 л сливок.

 

 

Корова англо‑фризской породы

 

В настоящее время более половины коров в Великобритании принадлежат к англо‑фризской породе, полученной от голландских коров, ввезенных в страну в конце XIX века. Эти коровы очень крупны, весят более полутонны и славятся удойностью. Масть у них черно‑белая, но пятна и отметины располагаются весьма прихотливо, спина прямая ровная и большое, белое вымя. Взрослой корове требуется ежедневно от 15 до 20 кг корма, и держат эту породу больше на равнинах, чем среди крутых холмов. Дневной надой достигает 30 л, а за 305 дней лактационного периода он обычно составляет 9000 литров.

 

 

Уборка сена

 

На третий день июньского сенокоса высохшее сено сметывалось граблями в стожки. Дуга на рукоятке внизу помогала удерживать охапку сена на граблях. Одни фермеры забрасывали стожки на повозку и тут же увозили, другие укладывали их в стога и оставляли на лугу.

 

 

Обертывание домашнего сыра

 

С мая по октябрь жена владельца небольшой молочной фермы приготовляла в день одну‑две головки сыра. Нагревание, заквашивание и формовка занимали не так уж много времени, тем более что перерывы между этими операциями были достаточно долгими и позволяли заниматься другими делами. Прежде чем положить сыр на полку созревать, она зашивала его в полоску бумажной ткани, чтобы он не потерял форму. При традиционном методе сформированную головку два‑три дня вымачивали в соленой воде, а потом уже обертывали, но с 90‑х годов прошлого века соль подмешивалась заранее, и сыр обертывали сразу после формовки.

 

 

Катки для нанесения узора

 

После того как масло сбито, отжато от сыворотки и подсолено, его делили на куски, весившие фунт или полфунта, которые покрывались узором для привлечения покупателей. На длинных брусках узор выдавливался деревянными катками, чаще всего из сикаморы, с колесиком в поперечнике от 2 до 2,2 см. Ручки бывали разные, как и узоры на колесиках. Особенно часты были цветки и листья, а также желуди, коровы и чертополох.

 

 

Клейма для масла

 

Фунтовым и полуфунтовым кускам масла часто придавалась форма круга. Каждый круг штамповался деревянным клеймом, обычно изготовленным из сикаморы. Сложные узоры, окруженные зубчатым бордюром, вырезались на клеймах искусными мастерами, хотя встречались и топорные самоделки. Традиционные узоры включали птиц, плоды, чертополох, желуди, коров, листья и снопы. Перед употреблением клеймо смачивалось холодной водой.

 

 

Коровьи колокольцы

 

На вольно пасущихся коров и овец часто надевали колокольцы, чтобы пастух, и не видя их, знал, где они. Колокольцы изготовлялись местными кузнецами из листового железа с железными или костяными язычками и снабжались ремнями, чтобы их можно было надеть на шею животного.

 

 

Молодой хайлендский скот

 

За пределами северо‑запада Шотландии, их родного края, хайлендские коровы и быки часто рассматриваются как диковинки. Их длинная бурая или черная шерсть, широкие косматые морды и большой размах рогов придают им сходство с родоначальниками коровьего племени. Но это не мешает им обладать ценными качествами. Они прекрасно себя чувствуют в самую скверную погоду и на самых скудных пастбищах, а именно эти условия характерны для некоторой части Пеннинских гор. Крепкие ноги и цепкие копыта позволяют им взбираться на трудно доступные луга. Молока они дают мало, зато мясо у них превосходное.

 

 

Черничный пирог

 

Прогуливаясь в солнечный августовский день по тропинкам, вьющимся среди торфяников на вересковых вершинах йоркширских холмов, можно набрать черники на пирог, хотя задача эта и трудоемкая. Маленькие лиловато‑черные с восковым налетом ягоды прячутся среди листиков на кустиках, достигающих лодыжки. Однако черничный пирог стоит бесконечных поклонов – сочный, душистый, он имеет множество поклонников, которых нетрудно распознать по синим от сока губам. Чтобы испечь пирог, раскатайте 250 г слоеного теста на два пласта для мелкой, 20‑см формы. Уложите один пласт на дно, насыпьте 250 г черники и сахара побольше. Накройте вторым пластом и прищемите края. Сделайте сверху прорезь и выпекайте 40 минут. Первые 10 минут при температуре 220°, а потом 180 °C.

 

Полуночная песнь

 

Когда я забрался в постель и обнял Хелен, мне вновь пришло в голову, что мало какое наслаждение в мире сравнимо с возможностью согреться возле любимой женщины, когда ты промерз до мозга костей.

Электрических одеял в тридцатых годах не было и в помине. А как бы они тогда пригодились сельским ветеринарам! Просто поразительно, до какой степени способен окоченеть человек, когда его в глухую ночь стаскивают с постели, а затем он раздевается в холодном коровнике или хлеву, еще совсем сонный и вялый. И даже возвращение в постель превращалось в муку: сколько раз я, обессилев, битый час тщетно пытался уснуть, а заледеневшие руки и ноги никак не желали отходить.

Но с тех пор как я женился, все это кануло в область мрачных воспоминаний. Хелен пошевелилась во сне – она уже привыкла к тому, что ее муж ночью исчезает, а затем появляется вновь, превращенный в ледышку, – и инстинктивно теснее прижалась ко мне. С блаженным вздохом я ощутил, что отогреваюсь, и тотчас события последних двух часов отодвинулись в неизмеримую даль.

 

Все началось с требовательного телефонного трезвона у меня над ухом в час ночи. Уже наступило воскресенье, а у фермеров была привычка: после долгого субботнего вечерка зайти поглядеть скотину да и решить, что без ветеринара тут никак не обойтись.

На этот раз звонил Харолд Инглдью. И я сразу же сообразил, что он только‑только успел вернуться после обычных своих десяти пинт в «Четырех подковах», где установленный законом час закрытия не очень‑то соблюдался.

В хрипловатом дребезжании его голоса проскальзывала предательская невнятность.

– Овца у меня не того. Приедете, что ли?

– Она очень плоха? – В дурмане сна я всегда цепляюсь за надежду, что в одну прекрасную ночь услышу в ответ: «Да нет, пожалуй. Можно и до утра подождать…». Надежда эта неизменно остается тщетной. Обманула она меня и на этот раз.

– Куда уж хуже‑то. Вот‑вот помрет.

«Нельзя терять ни секунды!» – мрачно подумал я. Впрочем, она, вероятно, помирала весь вечер, пока Харолд предавался возлияниям.

Однако нет худа без добра: больная овца ничем особо страшным не грозила. Другое дело, когда выбираешься из‑под одеяла в ожидании тяжелой и долгой работы, а у самого ноги от слабости подгибаются. Но с овцой я, без сомнения, сумею обойтись методикой полубдения, а попросту говоря, успею съездить туда, сделать все, что потребуется, и вернуться под одеяло, так до конца и не проснувшись.

Ночные вызовы на фермы настолько обычны в нашей практике, что мне волей‑неволей пришлось усовершенствовать вышеупомянутую методику, как, подозреваю, и многим моим коллегам. И должен сказать, я сотни раз прекрасно со всем справлялся, так и не выходя из сомнамбулического состояния.

И вот, не открывая глаз, я на цыпочках прошел по коврику и натянул на себя рабочий костюм, затем все также в полудреме спустился по длинным лестничным маршам, открыл боковую дверь… но тут даже и под защитой садовой стены ветер ударил мне в лицо с такой силой, что никакая методика не помогла. Совсем пробудившись, я вывел машину задним ходом из гаража, тоскливо слушая, как стонут в темноте верхушки гнущихся вязов.

Впрочем, выехав из города, я все‑таки сумел опять погрузиться в полусон и принялся размышлять об удивительных противоречиях в характере Харолда Инглдью. Неуемная страсть к пиву совершенно не вязалась с его обликом. Это был щуплый старичок лет семидесяти, тихий как мышь, и когда в базарный день он изредка появлялся у нас в приемной, от него было трудно слова добиться: пробормочет что‑нибудь и снова надолго замолкает. Одетый в парадный костюм, явно широковатый – морщинистая шея сиротливо торчала из воротничка, – он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя. Водянистые голубые глаза и худые щеки дополняли это впечатление, и лишь густой багрянец на кончике носа намекал на иные возможности.

 

Одетый в парадный костюм, он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя.

 

Его соседи в деревне Терби отличались степенностью, лишь изредка позволяя себе пропустить за дружеской беседой кружечку‑другую, и не далее как неделю назад один из них сказал мне не без горечи:

– Харолд‑то? От него просто спасу нет!

– То есть как это?

– А вот так. Каждый субботний вечер и еще, когда с рынка воротится, уж он обязательно будет распевать во всю глотку до четырех утра.

– Харолд Инглдью? Быть не может! Он же такой тихий, неприметный!

– Да только не по субботам.

– Просто представить себе не могу, чтобы он – и вдруг запел!

– Вы бы пожили с ним бок о бок, мистер Хэрриот! Ревет, что твой бык. Никто глаз сомкнуть не может, пока он не угомонится.

Этим сведениям я затем получил подтверждение из другого источника. А миссис Инглдью, объяснили мне, мирится с вокальными упражнениями мужа по субботам, потому что все остальное время он безропотно ей подчиняется.

Дорога в Терби круто уходила то вниз, то вверх, а затем нырнула с гребня в долину, и я увидел полумесяц спящих домов у подножия холма, днем мирно и величаво вздымающегося над крышами, но теперь жутко черневшего в свете луны.

Едва я вылез из машины и торопливо зашагал к задней двери дома, как ветер снова набросился на меня, и я сразу очнулся, словно в лицо мне выплеснули ушат ледяной воды. Но я тут же забыл о холоде, оглушенный немыслимыми звуками. Пение… хриплое, надрывное пение гремело над булыжным двором.

Оно вырывалось из освещенного окна кухни.

– НЕЖНО ПЕСНЯ ЛЬЕТСЯ, УГАСАЕТ ДЕНЬ…

Я заглянул в окошко и увидел, что Харолд сидит, вытянув ноги в носках к догорающим углям в очаге, а его правая рука сжимает бутылку с портером.

– … В СУМЕРКАХ БЕЗМОЛВНЫХ ТИШИНА И ЛЕНЬ! – выводил он от всей души, откинув голову, широко разевая рот.

Я забарабанил в дверь.

– ПУСТЬ УСТАЛО СЕРДЦЕ ОТ ДНЕВНЫХ ЗАБОТ! – ответил жиденький тенорок Харолда, обретая мощь баса профундо, и я вновь принялся нетерпеливо дубасить по филенке.

Рев стих, но я ждал еще невероятно долго, пока наконец не щелкнул замок и не скрипнул отодвигаемый засов. Щуплый старикашка высунул нос в дверь и поглядел на меня с недоумением.

– Я приехал поглядеть, что у вас с овцой.

– Верно! – он коротко кивнул без следа обычной стеснительности. – Сейчас. Только сапоги натяну. – Дверь захлопнулась перед самым моим лицом, и я услышал визг задвигаемого засова.

Как ни был я ошеломлен, но все же сумел сообразить, что у него не было ни малейшего желания оскорбить меня. Задвинутый засов свидетельствовал только, что он машинально проделывает привычные движения. Тем не менее он оставил меня стоять в не слишком уютном уголке. Любой ветеринарный врач скажет вам, что во дворе каждой фермы обязательно есть места, где заметно холоднее, чем на вершине самого открытого холма, и я находился именно в таком месте. Сразу же за кухонной дверью зиял черный провал арки, за которой начинались поля, и оттуда тянуло такой арктической стужей, что я окоченел бы и в куда более теплой одежде.

Я поеживался, притопывая, прихлопывая, и тут опять загремело пение.

– ПОМНИШЬ РЕЧКУ ПОД ГОРОЮ, НЕЛЛИ ДИН?

Я метнулся к окошку: Харолд, вновь расположившись на стуле, без особой спешки натягивал на ногу большой башмак. Ни на секунду не умолкая, он слепо тыкал шнурком в дырочку и время от времени подкреплялся глотком портера.

Я постучал в стекло.

– Мистер Инглдью! Поторопитесь, если можно.

– ГДЕ СИДЕЛИ МЫ С ТОБОЮ, НЕЛЛИ ДИН? – завопил в ответ Харолд.

К тому времени, когда он обулся, зубы у меня уже выбивали чечетку, но в конце концов он все‑таки возник в дверях.

– Идемте же! – проскрежетал я. – Где овца? В каком сарае?

Старик только брови поднял.

– А она и не тут вовсе.

– Как не тут?

– А вот так! Наверху она.

– Где дорога с холма спускается?

– Верно. Я, значит, шел домой, ну и поглядел, как она да что.

Я постучал ногой об ногу и потер ладони.

– Значит, надо ехать туда. Но воды там ведь нет? Так захватите с собой ведро теплой воды, мыло и полотенце.

– Будет сделано! – Он торжественно кивнул, и не успел я сообразить, что происходит, как дверь захлопнулась, засов скрипнул, и я остался один в темноте. Не теряя времени, я затрусил к окну и без малейшего удивления узрел, что Харолд уже вольготно восседает на стуле. Но вот он наклонился, взял чайник – и меня пронзил ужас при мысли, что он намерен подогреть воду на еле тлеющих углях. Затем с невыразимым облегчением я увидел, что он берет ковш и погружает его в котел на закопченной решетке.

– В НЕБЕСАХ ЗАЖГЛАСЬ ЗВЕЗДА, ЛАСКОВО ЖУРЧИТ ВОДА! – заливался он соловьем, с упоением наполняя ведро.

Обо мне он, видимо, успел забыть и, когда вновь появился на пороге, оглядел меня с большим недоумением, продолжая распевать.

– Я ЛЮБЛЮ ОДНУ ТЕБЯ, НЕЛЛИ ДИН! – сообщил он мне во весь свой дребезжащий голос.

– Ну и ладно, – буркнул я. – Поехали!

Я торопливо усадил его в машину, и мы покатили обратно вверх по склону.

Харолд поставил ведро к себе на колени несколько наклонно, и вода тихонько плескала мне на ногу. Вскоре воздух вокруг настолько пропитался пивными парами, что у меня слегка закружилась голова.

– Сюда! – внезапно рявкнул старик, увидев возникшие в лучах фар ворота. Я съехал на обочину, вылез и запрыгал на одной ноге, вытряхивая из брюк пинту‑другую лишней воды. Мы вошли в ворота, и я припустил к темному силуэту сарая, как вдруг заметил, что Харолд, вместо того чтобы последовать за мной, выписывает по лугу восьмерки.

– Что вы делаете, мистер Инглдью?

– Овцу ищу.

– Как? Она у вас даже не в сарае? – Я чуть было не испустил вопль отчаяния.

– Угу. Днем она, значит, объягнилась, ну, я и подумал, чего ее трогать‑то.

Он поднял повыше фонарик – типичный фонарик фермера, крохотный, с почти уже севшей батарейкой, – и направил в темноту дрожащий луч. С тем же успехом он мог бы этого и не делать.

Я, спотыкаясь, брел по лугу. На меня навалилась свинцовая безнадежность. В небе сквозь рваные тучи проглядывал лунный диск, но внизу мои глаза не различали ничего. Бр‑р! Ну и холодюга! Схваченная недавними морозами земля была каменной, сухие стебли травы прижимались к ней под пронизывающим ветром. Я уже решил, что в этой черной пустыне никому никогда никакой овцы не отыскать, но тут Харолд продребезжал:

– Вот она, значит.

И правда, когда я вслепую направился на его голос, оказалось, что он наклоняется над овцой самого жалкого вида. Уж не знаю, какой инстинкт привел его к ней, но он ее отыскал. И ей, бесспорно, было худо. Голова ее понуро свисала, а когда я запустил пальцы ей в шерсть, она лишь неуверенно шагнула в сторону, вместо того чтобы опрометью броситься прочь, как положено здоровой представительнице овечьего племени. К ней жался крохотный ягненок.

Я задрал ей хвост и смерил температуру. Нормальная. И никаких симптомов обычных после окота заболеваний: не пошатывается, как при минеральной недостаточности, ни следов выделений, ни учащенного дыхания. Но что‑то было очень и очень не так.

Я еще раз поглядел на ягненка. Для этих мест он родился рановато. Какая‑то жестокая несправедливость чудилась в том, что этот малыш увидел свет среди йоркширских холмов, таких суровых в марте! А он к тому же совсем крошка… Что‑что?.. Минутку… Неясная мысль обрела форму: слишком уж он мал, чтобы быть единственным!

– Несите‑ка сюда ведро, мистер Инглдью! – скомандовал я, сгорая от нетерпения скорее проверить свою догадку. Но когда я бережно поставил ведро на неровный дерн, передо мной внезапно предстал весь ужас моего положения. Мне надо было раздеться!

Ветеринаров не награждают медалями за мужество, но право же, стащив с себя пальто и пиджак на этом черном холодном склоне, я вполне заслужил подобный знак отличия.

– Держите ее за голову! – прохрипел я и быстро намылил руку по плечо. Светя фонариком, я ввел пальцы во влагалище и почти сразу же уверился в своей правоте: они наткнулись на курчавую головку. Шея была согнута так, что нос почти касался таза, а ножки вытягивались сзади.

– Еще один ягненок, – сказал я. – Положение неправильное, не то бы он вышел сразу за первым.

Пока я договаривал, мои пальцы уже извлекли малыша и осторожно опустили на траву. Я полагал, что жизнь в нем успела угаснуть, но едва его тельце прикоснулось к ледяной земле, как ножки судорожно дернулись, и почти тут же ребрышки у меня под ладонью приподнялись.

На мгновение восторг, который всегда рождает во мне соприкосновение с новой жизнью, восторг, всегда неизменный, всегда горячий, заставил меня забыть о режущем ветре. Овца тоже сразу ободрилась: в темноте я почувствовал, как она с интересом потыкалась носом в новорожденного.

Но мои приятные размышления оборвало какое‑то позвякивание у меня за спиной, сопровождавшееся приглушенным восклицанием.

– Чтоб тебе! – крякнул Харолд.

– Что случилось?

– Да ведро это. Опрокинул я его, значит, будь оно неладно!

– Господи! И вода вся пролилась!

– Ага. Ни капли не осталось.

Да уж! Рука у меня была вся в слизи, и надеть пиджак, не вымыв ее, я никак не мог. Из мрака донесся голос Харолда:

– В сарае, значит, вода‑то есть.

– Отлично! Нам ведь все равно надо устроить там матку с ягнятами.

Я перекинул пиджак и пальто через плечо, сунул ягнят под мышки и, спотыкаясь о кочки, побрел туда, где, по моим расчетам, находился сарай. Овца, явно испытывая облегчение, трусила за мной. И вновь путь мне указал Харолд.

– Сюда, значит, – донесся до меня его крик.

Добравшись до сарая, я с радостью юркнул под защиту его каменных стен. Ночь была не для прогулок в одной рубашке. Меня уже бил озноб. Я поглядел туда, где возился старик. Фонарик был при последнем издыхании, я различал лишь неясные очертания Харолда и не мог понять, чем он занимается. По‑видимому, он что‑то долбил камнем, подобранным на лугу. И тут меня осенило: он разбивал лед в колоде!

Затем он зачерпнул ведром воду и подал его мне.

– Вот и помоетесь! – объявил он победоносно.

Мне казалось, что замерзнуть сильнее уже невозможно, но едва мои руки окунулись в черную жижу с плавучими льдинами, как я убедился в обратном. Фонарик угас, и почти сразу же мыло выскользнуло у меня из пальцев. Обнаружив, что я усердно мою руку ледышкой, я сдался и взял полотенце.

Где‑то поблизости Харолд напевал себе под нос так безмятежно, словно сидел перед своим очагом на кухне. Изрядная доза алкоголя, бушевавшая в его крови, видимо, сделала его холодоустойчивым.

Мы затолкнули овцу с ягнятами в сарай, и, чиркнув на прощание спичкой, я убедился, что мать с новорожденными удобно устроилась среди сухого душистого клевера. Остаток ночи им предстояло провести в безопасности и тепле.

По пути до деревни со мной ничего не случилось, поскольку ведро на коленях у Харолда было пустым. Он вылез перед своим домом, а я доехал до конца деревни, чтобы развернуться. Когда я вновь проезжал мимо его дома, оттуда вырвалось пронзительное:

– ЕСЛИ Б В МИРЕ ЖИЛИ ТОЛЬКО ТЫ ДА Я!

Затормозив, я опустил стекло и в изумлении прислушался. Невозможно себе представить, как гремели эти вопли в тишине пустой улицы, и, если, как мне говорили, смолкнуть им предстояло не раньше четырех утра, я мог только пожалеть обитателей деревни.

– НИЧЕГО Б НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ, ТЫ УЖ МНЕ ПОВЕРЬ!

Мне вдруг пришло в голову, что пение Харолда способно приесться довольно скоро. Сила его голоса не оставляла желать лучшего, но рассчитывать на ангажемент в лондонской опере ему тем не менее не приходилось. Фальшивил он ежесекундно, а в верхах пускал такого петуха, что у меня уши вяли.

– И ДРУГ ДРУГА МЫ Б ЛЮБИЛИ, ТОЧНО КАК ТЕПЕРЬ!

Я поспешно поднял стекло и рванул машину с места. Бездушный автомобиль катил себе между нескончаемыми тенями живых изгородей, а я, окостенев, скрючился над рулем. И тело и мысли у меня онемели, и я почти не помню, как добрался до Скелдейл‑Хауса, как поставил машину в гараж, со скрипом затворив ворота бывшего каретного сарая, и как прошел через длинный сад.

Но когда я забрался под одеяло, Хелен не только не отстранилась, что было бы вполне естественно, а, наоборот, крепко обняла ледяную глыбу, в которую превратился ее муж. Это было таким неописуемым блаженством, что ради него стоило претерпеть все страдания этой ночи.

Я взглянул на светящийся циферблат будильника. Стрелки показывали три. Согреваясь, я сонно вспомнил овцу и ягнят, уютно устроившихся на душистом сене. Они уже, наверное, спят. И я скоро усну, и все спят…

То есть все, кроме соседей Харолда. Им предстоял еще целый час бдения.

 

 

Комбинированный сев

 

В 30‑х годах и позднее поле одновременно с зерном (или через одну‑две недели) засевалось кормовыми травами либо клевером. Считалось, что злаки действуют как «культура‑нянька», способствуя росту более низких своих спутников, которые после жатвы можно было косить на сено. За конной сеялкой катят ручную, разбрасывающую семена трав и клевера. Прием этот был оставлен, когда выяснилось, что злаки лишают траву света и воды, а, засеяв поле травами после жатвы, сена можно получить ровно столько же.

 

 

Деревенские сани

 

Кочки на лугах, рытвины и ухабы на проселках и снег зимой подвергали колеса тяжким испытаниям, подчеркивая определенные преимущества саней. Крепкие деревянные сани с обитыми железом полозьями легко скользили и по замерзшей земле, и по траве. Они были дешевле двуколки или повозки, их легко тащила низкорослая лошадка, а нагружать и разгружать их было много проще. На санях возили папоротник, сено, навоз и камни, а в случае необходимости и заболевших животных.

 

 

Дейлсбредская овца

 

Среди овец, разводимых на севере Йоркшира, дейлсбредскую можно узнать сразу и безошибочно по черной морде с белыми пятнами по сторонам носа. Рога есть и у барана, и у овцы. Длинное грубое руно с густым коротким подшерстком надежно защищает от дождей, которых в тех краях выпадает ежегодно 175 мм. Они неприхотливы, и матки, кончив кормить ягнят, рожденных в апреле, быстро нагуливают жир, помогающий им зимовать на скудном корме, какой можно найти на пастбище в это суровое время года.

 

 

Метки для опознания ягнят

 

Пока ягненок сосет мать, он держится возле нее. Но к тому времени, когда он будет готов начать самостоятельную жизнь, его необходимо пометить способом, зарегистрированным для данной фермы, чтобы его всегда можно было узнать, если он заблудится и прибьется к чужому стаду. Этому ягненку метят ухо – такая метка надежнее выстриженной или поставленной на рог. Выстриженные метки приходится возобновлять после каждой стрижки, а рога овцы иногда сбрасывают с возрастом. Просечки, дуги, квадратики, клинышки, отрезанные кончики ушей и другие метки, удвоенные или в сочетании, на левом ухе или на правом, на верхнем краю или на нижнем дают огромное число неповторяющихся вариантов.

 

 

Хлебные стога

 

До 30‑х годов обычным зрелищем в йоркширских холмах были хлебные стога, стоявшие группами на каждой ферме, округлые, увенчанные аккуратными куполами из соломы. Каждый стог укладывался на деревянном настиле, поставленном на камнях, чтобы вредителям было труднее добраться до зерна. Стог мог состоять из тысячи снопиков, уложенных колосьями внутрь. Бока стога выравнивались острым ножом. Каждую неделю или две очередной стог разбирался, и снопики увозились в сарай для обмолота.

 

 

Уборка клевера

 

В севообороте клевер играет двоякую роль. Высеянный при четырехлетней ротации, он обогащает почву азотом. На этом поле можно пасти скот – оставленные им навозные лепешки также отличное удобрение. Или же клевер косят на сено, представляющее собой прекрасный зимний корм. В 30‑е и 40‑е годы можно было постоянно наблюдать, как конная косилка срезает клевер, а идущий сзади работник с граблями собирает его в валки.

 

Джок бьет всех соперников

 

Едва я приподнялся на кровати, как увидел вдали холмы за Дарроуби.

Я встал и подошел к окну. Утро обещало быть ясным, лучи восходящего солнца скользили по лабиринту крыш, красных и серых, свыкшихся с непогодой, кое‑где просевших под тяжестью старинной черепицы, и озаряли зеленые пирамидки древесных вершин среди частокола дымовых труб. А надо всем этим – величественные громады холмов.

Как мне повезло! Ведь это было первым, что я видел каждое утро, – после Хелен, разумеется, а уж на нее смотреть мне никогда не надоедало.

После необычного медового месяца, который мы провели, проверяя коров на туберкулез, началась наша семейная жизнь под самой крышей Скелдейл‑Хауса. Зигфрид, до нашей свадьбы мой патрон, а теперь партнер, отдал в полное наше распоряжение эти две комнатки на третьем этаже, и мы с радостью воспользовались его любезностью. Конечно, поселились мы там временно, но наша верхотура обладала каким‑то неизъяснимо пьянящим воздушным очарованием, и нам можно было только позавидовать.

А поселились мы там временно потому, что в те дни никто ничего наперед не загадывал, и мы не знали, долго ли останемся там. Мы с Зигфридом записались добровольцами в военную авиацию и пока числились в запасе. Больше я о войне ничего писать не стану – тем более что война прямо Дарроуби не коснулась. Книга эта о другом: в ней рассказывается о тех месяцах, которые мы с Хелен прожили вместе до того, как меня призвали, и посвящена она самому простому, из чего всегда слагалась наша жизнь, – моей работе, моим четвероногим пациентам и йоркширским холмам.

Комната эта служила нам и спальней, и гостиной, и хотя не отличалась особой роскошью обстановки, кровать была очень удобной, на полу лежал коврик, а возле красивого старинного серванта стояли два кресла. Гардероб тоже был такой старинный, что замок давно сломался, и, чтобы дверцы не раскрывались, мы засовывали между ними носок. Кончик его всегда болтался снаружи, но мы как‑то не обращали на это внимания.

Я вышел, пересек лестничную площадку и оказался в нашей кухне‑столовой, окно которой выходило на противоположную сторону. Это помещение отличалось спартанской простотой. Я протопал по голым половицам к скамье, которую мы соорудили у стены подле окна. На ней возле газовой горелки располагались наша посуда и кухонная утварь. Я схватил большой кувшин и начал долгий спуск в главную кухню, ибо при всех достоинствах нашей квартирки водопровода в ней не имелось. Два марша лестницы – и я уже на втором этаже, еще два марша – и я галопом мчусь по коридору, ведущему к большой кухне с каменным полом.

Наполнив кувшин, я возвратился в наше орлиное гнездышко, перепрыгивая через две ступеньки. Теперь мне бы очень не понравилось заниматься подобными упражнениями всякий раз, когда нам требовалась вода, но тогда меня это совершенно не смущало.

Хелен быстро вскипятила чайник, и мы выпили первую чашку чаю у окна, глядя вниз на длинный сад. С этой высоты открывался широкий вид на неухоженные газоны, фруктовые деревья, глицинию, карабкающуюся по выщербленным кирпичам к нашему окошку, и на высокие стены, тянущиеся до вымощенного булыжником двора под вязами. Каждый день я не раз и не два проходил по этой дорожке к гаражу во дворе и обратно, но сверху она выглядела совсем другой.

– Э‑эй, Хелен! – сказал я. – Уступи‑ка мне стул! Она накрыла завтрак на скамье, служившей нам столом. Скамья была такой высокой, что мы купили высокий табурет, но стул был заметно ниже.

– Да нет же, Джим, мне очень удобно! – Она убедительно улыбнулась, почти упираясь подбородком в свою тарелку.

– Как бы не так! – заспорил я. – Ты же клюешь кукурузные хлопья носом. Дай уж я там сяду.

Она похлопала ладонью по табуретке.

– Ну чего ты споришь! Садись, не то все остынет. Смиряться я не собирался, но испробовал новую тактику:

– Хелен! – сказал я грозно. – Встань со стула!

– Нет! – ответила она, не глядя на меня и вытягивая губы трубочкой. Это, на мой взгляд, придавало ей удивительное очарование, но, кроме того, означало, что уступать она не намерена.

Я растерялся. И даже прикинул, не сдернуть ли ее со стула силком. Но миниатюрной ее никак нельзя было назвать, а нам уже разок довелось помериться силами, когда спор из‑за какого‑то пустяка перешел в борцовскую схватку. И хотя мне она доставила много радости и я вышел из нее победителем, Хелен оказалась опасной противницей. Повторять свой подвиг рано поутру у меня настроения не было. Я сел на табурет.

После завтрака Хелен поставила греть воду, чтобы вымыть посуду – следующее дело в нашем расписании. А я тем временем спустился вниз, собрал инструменты, положил шовный материал для повредившего ногу жеребенка и через боковую дверь вышел в сад. Напротив альпийской горки я остановился и поглядел на наше окошко. Рама была приподнята, и в ней появилась рука с кухонным полотенцем. Я помахал, полотенце в ответ взметнулось вверх‑вниз, вверх‑вниз. Так начинался теперь почти каждый мой день.

И, выезжая за ворота, я подумал, что это отличное начало. Впрочем, отличным было все: и грачиный грай в вязах у меня над головой, когда я закрывал тяжелые створки, и душистая свежесть воздуха, мой обычный утренний напиток, и трудности и радости моей работы.

 

Поранившийся жеребенок принадлежал Роберту Корнеру, и едва я приехал к нему на ферму, как Джок, его овчарка, напомнил мне о своем существовании. И я принялся наблюдать за ним: ведь ветеринарный врач не просто лечит, он еще знакомится с любопытнейшим калейдоскопом характеров, пусть и принадлежащих четвероногим, а Джок, бесспорно, был оригинальной личностью.

Очень многие деревенские собаки всегда готовы немножко отдохнуть от своих обязанностей и поразвлечься. Им нравится играть, и среди их излюбленных игр есть и такая – прогонять автомобили с хозяйского двора. Сколько раз я уезжал в сопровождении косматого метеора! Промчавшись двести – триста ярдов, пес обычно останавливался и напутствовал меня последним яростным гавканьем. Но не таков был Джок.

В нем жил истинный фанатик. Погоню за автомобилями он превратил в высокое искусство, которому служил ежедневно без тени юмора. От фермы Корнера к шоссе вела проселочная дорога, почти милю вившаяся по лугам между двумя каменными оградами вниз по пологому склону, и Джок считал свой долг выполненным, только если провожал избранную машину до самого шоссе. Его неистовая страсть требовала затраты больших сил и труда.

И теперь, когда я, зашив рану жеребенка, начал накладывать повязку, я все время поглядывал на Джока. Он крался между службами – тощенький малютка, которого и заметить‑то не легко, если бы не мохнатая черно‑белая шерсть, – без особого успеха притворяясь, будто он на меня и смотреть не хочет, так мало его интересует мое присутствие. Но его выдавали глаза, скошенные в сторону конюшни, и то, как он все время пересекал поле моего зрения, проскальзывая то туда то сюда. Он ждал, когда же наконец наступит его великая минута.

Надев ботинки и бросив резиновые сапоги в багажник, я вновь увидел Джока, вернее, лишь длинный нос и один глаз, выглядывавшие из‑под сломанной двери. И только когда я включил мотор и тронулся, пес заявил о себе: приникая к земле, волоча хвост, вперив пристальный взор в передние колеса машины, он покинул засаду, едва я набрал скорость, и устремился могучим галопом наперерез к дороге.

 

Уж бегать он умел! Щуплое тельце прятало в себе отлично отлаженный механизм.

 

Было это отнюдь не в первый раз, и меня всегда охватывал страх, что он может забежать вперед и угодить под машину, а потому я прибавил газу и