I. Большой Другой выходит за пределы общества

В ту летнюю ночь, когда наш дом погиб от удара молнии, мы стояли под проливным дождем и смотрели, как полыхают в огне фронтоны и веранда. Через несколько часов там, где был дом, землю покрывали лишь тлеющие россыпи золы и пепла. В последующие месяцы и годы мои воспоминания о доме приобрели неожиданную форму – всплывали не столько комнаты и предметы, сколько пятна света и тени и запахи. Я могла абсолютно ясно чувствовать волну аромата моей матери, вырывавшуюся, когда я открыла когда‑то заветный ящик с ее шарфами. Я закрывала глаза и видела вечернее солнце, рассекающее бархатистый воздух у камина в спальне, со складками его античной мантии. На камине были выставлены наши сокровища: фотография моего отца и меня, наши головы склоняются друг к другу, смешивая две копны вьющихся черных волос; миниатюрные расписные шкатулки, обнаруженные на парижском блошином рынке за многие годы до мысли о материнстве, ставшие впоследствии хранилищем молочных зубов наших детей, сложенных там словно жемчужины в тайнике. Невозможно передать эту печаль и тоску – то, в каком симбиозе мы сами и жизнь нашей семьи развивались с теми пространствами, которые мы называли домом. Как наши привязанности превратили здание в священное место любви, смысла и памяти.

Загадка начала разрешаться, только когда я обнаружила работы Гастона Башляра, необыкновенного человека, который был почтовым работником, физиком, философом и в конечном счете стал профессором философии в Сорбонне:

Не представляет ли собой дом прошлого некую геометрию отзвуков для того, кто воспринимает его слухом? Голоса, голос прошлого звучат неодинаково в большой гостиной и в маленькой комнате… У прихотливых воспоминаний, весьма далеких от геометрии чертежа, свой порядок: нужно уловить тональность освещения, затем – нежные запахи, витающие в опустелых комнатах…[1204]

Одна работа Башляра, «Поэтика пространства», особенно поучительна, когда мы пытаемся осмыслить перспективу жизни в безвыходной тени Большого Другого и его закулисных боссов. В этой книге Башляр развивает свое понятие «топоанализа» – исследования того, как наши самые глубокие связи с внутренним «я» и с внешним миром формируются в нашем опыте пространства, в частности того пространства, которое мы называем домом:

Дом – пристанище мечты, дом – убежище мечтателя, дом позволяет нам грезить в мире и покое <…> Дом – одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы <…> Дом – тело и душа. Это первомир для человека. Прежде чем быть «заброшенным в мир» <…> человек покоится в колыбели дома <…> Жизнь начинается хорошо, с самого начала она укрыта, защищена и согрета во чреве дома[1205].

Дом – это наша школа уединения, где мы впервые учимся быть людьми. Его уголки и закоулки таят в себе сладость одиночества; его комнаты обрамляют наш опыт отношений. Его защита, стабильность и безопасность помогают сконцентрировать наше уникальное внутреннее чувство себя, идентичность, которая навсегда наполнит наши дневные грезы и ночные сны. Его укрытия – шкафы, комоды, ящики, замки и ключи – удовлетворяют нашу потребность в тайне и независимости. Двери – запертые, закрытые, полуприкрытые, широко распахнутые – вызывают у нас чувства удивления, безопасности, открытых возможностей и приключений. Башляр постигает смыслы не только человеческого дома, но и гнезд и раковин, «первообразов» дома, передающих абсолютную «изначальность» нужды в безопасном убежище:

Блаженство возвращает нас к первозданности убежища. Физически существо, обретшее чувство укрытия, сжимается в комок, свертывается клубком, съеживается, прячется, затаивается <…> существо, испытывающее физическое блаженство, любит «затаиться в укромном уголке»[1206].

Приют дома – это наш изначальный образ жизни в пространстве, обнаруживает Башляр, формирующий не только экзистенциальный контрапункт между «дома» и «не дома», но и многие из наших самых фундаментальных способов осмысления опыта: дом и вселенная, убежище и мир, внутри и снаружи, конкретное и абстрактное, бытие и небытие, это и то, здесь и в другом месте, тесное и просторное, глубина и необъятность, личное и общественное, близкое и отдаленное, «я» и другой.

Наша семья инстинктивно учитывала эти мотивы, думая о новом доме. Когда мы наконец смогли приняться за осуществление этого проекта, мы стали выискивать долговечные натуральные материалы: старый камень и неказистые деревянные балки, которые выдержали испытание временем. Нас тянуло к старой мебели, которая уже прожила много жизней, наполняя чужие дома. Так и получилось, что стены нового дома стали массивными, почти в фут толщиной, не считая утепления. Результат был именно тот, на который мы рассчитывали: убаюкивающий, мирный покой. Мы знаем, что в этом мире ничто не дает полной гарантии безопасности и уверенности, но спокойствие этого дома и его многослойное молчание нас утешает.

Дни протекают теперь в объятиях этих щедрых стен, где наши души снова могут заполнить пространство и укорениться. Так здание становится домом, а дом – святилищем. Я чувствую это острее всего, когда забираюсь ночью в постель. Я жду, пока не услышу дыхание мужа, которому вторят приглушенные вздохи любимой собаки на полу рядом с нами, кого‑то азартно догоняющей во сне. Я продолжаю прислушиваться, я чувствую надежный оплот стен нашей спальни и засыпаю под их колыбельную уединения.

По мнению архитекторов Большого Другого, эти стены должны пасть. Не может быть никакого убежища. Первородный зов к гнезду и раковине отброшен в сторону, словно груда обломков из допотопных человеческих времен. С приходом Большого Другого внутри наших стен, уже не стоящих на страже святилища, обосновывается вся вселенная. Теперь стены – просто наборы координат для «умных» термостатов, камер видеонаблюдения, динамиков и выключателей, которые извлекают и оцифровывают наш опыт с целью управления нашим поведением.

То, что наши стены крепкие и толстые, сегодня не имеет значения, потому что границы, которые задают само ощущение дома, должны быть стерты. Не может быть никаких уголков, в которых можно уютно свернуться и вкусить удовольствия уединенной сосредоточенности на себе. Не может быть никаких тайных укрытий, потому что не может быть никаких тайн. Большой Другой заглатывает прибежище целиком, вместе со всеми категориями понимания, которые берут начало в его базовых дихотомиях: дом и вселенная, глубина и необъятность. Эти нестареющие противоположности, в которых мы обнаруживаем и развиваем свое «я», небрежно смахиваются в сторону, когда в моем холодильнике устраивается сама бесконечность, в зубной щетке болтает целый мир, где‑то еще стоит анализатор моей крови, а ветерок в саду перебирает колокольчики, развешенные на ветках ивы, только чтобы их слышала вся планета. Замки́? Они исчезли. Двери? Они распахнуты.

Самой первой жертвой наступления институциональных интересов, вознамерившихся внедрить Большого Другого, падёт самая древняя цитадель – принцип святилища. С самого начала человеческой истории привилегия святилища была противоядием против власти. Даже в древних обществах, в которых царила тирания, право на святилище оставалось нерушимым. Из тотальной власти был выход, и этому выходу соответствовал вход в святилище в виде города, общины или храма[1207]. Ко времени древних греков святилищами были храмы, возведенные по всему греческому миру и служившие целям убежища и религиозных жертвоприношений. Греческое слово asylon означает «неразграбляемый» и основывает понятие святилища как неприкосновенного пространства[1208]. Во многих частях Европы право на убежище сохранялось до XVIII века, будучи привязано к святым местам, церквям и монастырям. Упразднение привилегии святилища было не отказом от самой идеи, а отражением социальной эволюции и установления прочного верховенства закона. Один историк так резюмировал эту трансформацию: «правосудие как святилище»[1209].

В эпоху модерна святость, неприкосновенность и благоговение, которые когда‑то были связаны с правом убежища, перешли на конституционные гарантии и декларации неотъемлемых прав. Английское общее право сохранило идею замка как неприкосновенной крепости и перенесло ее на более широкое понятие «дома», святилища, свободного от произвольного вторжения – неразграбляемого. Долгая история привилегии святилища проявляется и в американской юриспруденции. В статье 1995 года правовед Линда Макклейн утверждала, что отождествление дома со святилищем связано не столько со святостью прав собственности, сколько с приверженностью «неприкосновенности частной жизни». Как она заметила,

существует устойчивое представление о том, что должна существовать сфера, недоступная или тайная для всего остального мира, а также идея общественной важности такого защищенного внутреннего пространства…»[1210].

Те же темы развиваются и в рамках психологии. Те, кто хочет выпотрошить святилище, стремятся перейти в наступление, застигнув нас врасплох вызывающим чувство вины вопросом: «Что тебе скрывать?» Но, как мы видели, важнейшая задача выстраивания баланса между собой и другим не может быть адекватно решена без святости «неподключенного» времени и пространства, необходимых для созревания внутреннего сознания и для размышления – размышления о себе самом и размышления самостоятельного. Настоящая психологическая истина состоит в следующем: Если тебе нечего скрывать, ты ничто.

Это подтверждается эмпирическим исследованием. В «Психологических функциях неприкосновенности частной жизни» Дарл Педерсен определяет приватность как «пограничный контроль», который опирается на право принятия решений, связанных с «ограничением или поиском взаимодействий»[1211]. В работе Педерсена выделено шесть категорий поведения, связанного с приватностью: одиночество, изоляция, анонимность, скрытность, близость с друзьями и близость с семьей. Его исследование показывает, что эти разнообразные модели поведения выполняют широкий спектр сложных психологических «функций приватности», которые считаются важными факторами психологического здоровья и успешного психологического развития: созерцание, автономия, омоложение, доверие, свобода, творчество, восстановление, катарсис и сокрытие. Это тот опыт, без которого мы не можем ни процветать, ни быть полезными для наших семей, друзей и соседей и общества в целом.

По мере интенсификации цифровой эры и распространения надзорного капитализма существующее уже веками решение «правосудие как святилище» утратило силу. Выходя за пределы общества и закона, Большой Другой начинает самовольно уничтожать право на святилище, подавляя соображения справедливости тактическим мастерством шока и трепета. Доминирование надзорного капитализма в разделении знания, не сбавляющий ход маховик цикла изъятия, институционализации средств изменения поведения, превращение последних в необходимые средства социального участия, а также выпуск прогнозных продуктов для продажи на рынках поведенческих фьючерсов – все эти факты свидетельствуют о переходе в новое состояние, пока еще не укрощенное законом. В оставшейся части этой главы мы исследуем последствия этого положения дел. Что потребуется для укрощения? Какая жизнь останется нам, если укрощение не удастся?