Социальное давление в пользу гармонии

 

В сообществе «Второго Уолдена» подкрепление устроено так, чтобы точечно устранять эмоции, угрожающие сотрудничеству. Допускаются только «производительные и укрепляющие эмоции – радость и любовь». Чувства горя и ненависти, «а также высоковольтные разряды гнева, страха и ярости» считаются «расточительными и опасными» угрозами «потребностям современной жизни». Различия между людьми в любой форме подрывает гармонию целого и его способность служить коллективным целям. Фрейзер признает, что силой невозможно заставить людей поступать правильно. Решение гораздо тоньше и сложнее, и оно основано на научно протестированных графиках подкрепления:

 

Вместо этого вам нужно запустить определенные поведенческие процессы, которые заставят человека самостоятельно выстраивать свое «правильное» поведение. <…> Мы называем такие вещи самоконтролем. Но не обманывайте себя, контроль всегда находится в конечном итоге в руках общества [1114].

 

Мысль Пентленда сходна: «социально‑физический подход объединяет людей, используя социально‑сетевые стимулы» – его версию «подкрепления». С такими стимулами, объясняет он, «мы фокусируемся на преобразовании связей между людьми, а не на изменении поведения отдельных людей <…> c помощью этого взаимообмена мы можем сформировать социальное давление, провоцирующее изменения в поведении»[1115]. Социальные сети играют решающую роль в создании этих возможностей для настройки, считает Пентленд, поскольку именно в такой среде социальное давление лучше всего контролировать, направлять, манипулировать и масштабировать[1116].

По мнению Пентленда, Facebook уже являет собой пример этой динамики. Эксперименты этой компании по эмоциональному заражению показывают активное владение способностью манипулировать человеческой эмпатией и привязанностью с помощью таких техник «подстройки», как инструктаж и внушение. Действительно, Пентленд находит эксперименты Facebook по «заражению» особенно полезными, видя в них богатый источник всевозможных практических идей. Например, в эксперименте Facebook по голосованию с участием 61 миллиона человек Пентленд видит подтверждение того, что социальное давление может стать эффективным орудием в социальных сетях, особенно среди людей с «сильными связями»: «знание, что наши близкие друзья уже проголосовали, сформировало достаточно социального давления, чтобы убедить людей пойти голосовать»[1117]. Обладая этим и другим подобным знанием, «мы» Пентленда, настройщики, сможет активировать «правильные стимулы».

То, что «мы» Пентленда способно «сформировать социальное давление, провоцирующее изменения в поведении», отражает его понимание суперорганизма. Взгляд с высоты Бога убеждает его, что оценка человеческих действий действительно сравнима с подсчетом бобров: «мы можем наблюдать за людьми точно так же, как мы наблюдаем за обезьянами или пчелами, и выводить правила поведения, реагирования и обучения»[1118]. Во всех этих группах коллектив оказывает давление на каждый организм, чтобы он плыл по течению, держался стада, возвращался в улей и взлетал вместе со всей стаей. Потоки идей повторяют структуру машинного улья, обод сливается со ступицей, идентичность уступает место синхронности, части растворяются в целом. Он пишет:

 

Мы можем рассматривать каждый поток идей как вихрь коллективного разума, который движется во времени по мере того, как находящиеся в нем люди учатся на опыте друг друга, чтобы совместно отыскать модели предпочтений и практических привычек, больше всего отвечающих их физическому и социальному окружению. Это противоречит тому, как большинство современных западных людей видит себя – как рациональных индивидов, которые знают, чего хотят, и самостоятельно решают, какие действия предпринять для достижения своих целей[1119].

 

Этот переход от общества к рою и от людей к организмам является краеугольным камнем, на котором зиждется все здание инструментарного общества.

Пентленд игнорирует роль эмпатии в подражании, потому что эмпатия – это ощущаемый опыт, который ускользает от наблюдаемых метрик, необходимых для компьютерного правления. Вместо этого Пентленд прибегает к ярлыку Homo imitans, чтобы передать тот факт, что именно мимикрия, а не эмпатия и тем более не политика, определяет человеческое существование. Он взял этот термин из работ по обучению маленьких детей, но для Пентленда это подходящее объяснение всего человеческого поведения в любой период жизни – утверждение, как и у Скиннера, что контроль всегда остается за обществом. «Важнейшим отдельным фактором, способствующим принятию нового поведения, – пишет он, – является поведение тебе подобных»[1120].

Поскольку мы рождены, чтобы подражать друг другу, утверждает Пентленд, весь человеческий род чувствителен к социальному давлению как эффективному средству изменения поведения. Такая модель человеческого обучения – это возвращение назад к пчелам и обезьянам, но также шаг вперед к машинному улью. Машины не учатся на сопереживании; знания автоматически обновляются в ходе синхронного прогресса коллективного разума.

 

Прикладной утопизм

 

И Скиннер, и Пентленд верят в право утописта навязывать свой план обществу. Инструментарное общество – это спланированное общество, созданное посредством тотального контроля над средствами изменения поведения. Ни плановики Скиннера, ни настройщики Пентленда не уклоняются от ответственности за осуществление власти, формирующей суперорганизм.

Скиннер так и не потерял веру в социальное видение «Второго Уолдена». Он понимал утопию как «тотальную социальную среду», в которой все части гармонично работают на благо коллективных целей:

 

Домашняя среда не вступает в противоречия со школой или улицей, религия не конфликтует с государством и т. д. <…> И если плановые экономики, доброжелательные диктатуры, перфекционистские общества и другие утопические проекты провалились, то нельзя забывать, что неудачи также терпели и стихийные, демократичные и несовершенные культуры. Провал не всегда означает ошибку: возможно, это просто лучшее, на что можно рассчитывать в определенных условиях. Прекратить пытаться – вот настоящая ошибка[1121].

 

Пентленд тоже рассматривает свою социальную физику как всеобъемлющую и необходимую. Лишь тотальная оцифровка и контроль над всем человеческим поведением пойдут на пользу цивилизации в гиперсвязанном будущем; не дрогнув, он готов утверждать компьютерное правление всей сферой человеческих усилий во имя коллективной судьбы. Политика и экономика этой коллективной судьбы, иными словами, власть и авторитет, которые лежат в ее основе и поддерживают на плаву, не требуют уточнения, потому что машины с их расчетами выходят за рамки этих когда‑то фундаментальных координат человеческого общества. Вместо этого вычисления выявляют скрытые внутри данных истины и, следовательно, устанавливают, что является «правильным». Новый социальный класс настройщиков постоянно сохраняет бдительность, чтобы излечить человеческую природу от ее слабостей, обеспечивая подстройку, понуждение и обусловливание населения для выработки наиболее эффективного поведения. «Социально‑сетевые стимулы» – это все, что требуется, чтобы «установить новые нормы поведения, а не полагаться на регулятивные взыскания и рыночную конкуренцию <…> Учитывая известные недостатки человеческой природы, социальная эффективность – это цель, к которой нам следует стремиться <…> Наше внимание должно быть направлено на поток идей, необходимый для того, чтобы индивиды могли принимать правильные решения и развивать полезные поведенческие нормы…»[1122] Наконец, как и Скиннер, Пентленд отвергает идею о том, что воображаемое им «управляемое данными общество» является просто утопической фантазией, настаивая взамен, что оно не только осуществимо на практике, но также является моральным императивом, в котором польза для коллектива перевешивает все остальные соображения.

 

Смерть индивидуальности

 

Индивидуальность – это угроза для инструментарного общества, назойливая сила трения, которая отнимает энергию у «сотрудничества», «гармонии» и «интеграции». В статье под названием «Смерть индивидуальности» Пентленд настаивает на том, что

 

вместо индивидуальной рациональности наше общество, похоже, управляется коллективным разумом, который исходит из окружающего потока идей и примеров <…>. Настало время отбросить выдумку, что единицей рациональности является отдельный человек, и признать, что наша рациональность в значительной степени определяется окружающей социальной тканью…[1123]

 

И снова мы видим, что первую и самую красноречивую версию этой мысли уже озвучил гарвардский бихевиорист, возвышая Другого и высмеивая автономное «я». В книге «По ту сторону свободы и достоинства» Скиннер не сдерживает своего презрения к этому наиболее трансцендентному идеалу сартровского века – воле к воле говорить и действовать от первого лица. Скиннер утверждал, что различия между людьми и другими биологическими видами сильно преувеличены, и полностью согласился бы с Пентлендом, отрицающим личность в пользу отдаленного, опосредованного компьютером взгляда. Бобры или люди, разница едва ли имеет какое‑то значение, когда мы отбрасываем разрушительную фикцию индивидуальной автономии. Индивид отдается в руки плановиков, что расчищает путь к безопасному и процветающему будущему, основанному на отказе от свободы в пользу знания. В этом вопросе Скиннер был непреклонен:

 

Тот, кто «отменяется», – это автономный человек, внутреннее Я, гомункулус, вселившийся дух, человек, защищаемый литературой свободы и достоинства. Его упразднение откладывали слишком долго <…> Он был создан из нашего невежества, и по мере роста наших знаний исчезает сама субстанция, из которой он состоит <…> [наука] обязана сделать это для того, чтобы предотвратить исчезновение человечества как биологического вида. «Скатертью дорога!» – охотно скажем мы человеку как таковому. Только изгнав его, мы сможем обратиться к подлинным причинам человеческого поведения. Только тогда мы сможем перейти от воображаемого к наблюдаемому, от сверхъестественного к природному, от недоступного к управляемому[1124].

 

Давно назревшая смерть индивидуальности, наконец, рассеивает докучливые фикции, фетишизирующие понятия свободы и достоинства. Бихевиорист XX века из Гарварда и специалист по данным XXI века из MIT согласны в том, что понятие свободной воли – это еще один досадный рудимент темного века, когда наука еще не продемонстрировала, что, как говорит Скиннер, мы живем «под контролем социального окружения <…>, которое он [человек] и миллионы других ему подобных создавали и поддерживали в ходе эволюции культуры». Прямолинейный бихевиорист выдает свою окончательную истину: «не человек воздействует на мир, а мир – на него»[1125].

В своей лекции в Google, снискавшей восторженные аплодисменты, Пентленд польстил аудитории, дав понять, что знатоки и ценители цифрового мира с легкостью примут идею о моральном устаревании концепции индивида как неизбежность: «А как насчет свободной воли? – вопрошал он у аудитории в Маунтин‑Вью. – Возможно, это не приходило вам в голову, но традиционно задаются именно этим вопросом». И принялся объяснять, что поведение большинства людей – от политических взглядов до решений относительно расходов на музыку, которую люди слушают, – предсказывается тем, «что сейчас в моде <…> знакомством с тем, что делают другие». Многие отвергают эту идею, отметил он, потому что «в нашем обществе принята другая риторика». Затем он заверил гугловцев: «Вы, ребята, последние, кому надо об этом говорить, потому что вы же самые лучшие и самые умные в мире». Для таких людей, как бы говорил Пентленд, смерть индивида – давно не новость:

 

Вы наслышаны о рациональных индивидах. И все потешаются над «рациональными». Я не буду этого делать. Я собираюсь поиздеваться над «индивидами», ОК? Потому что я не думаю, что мы индивиды. Наши желания, то, как мы учимся их исполнять, ценности, – все это вопрос консенсуса <…> индивидуальные стимулы <…> это часть этого мышления, которое восходит к XVIII столетию <…> все происходит не между нашими ушами. Все происходит в наших социальных сетях, ОК? Мы общественные животные[1126].

 

Видение Пентленда – это видение Скиннера, только теперь стоящее на плечах Большого Другого с его Большими Данными и его Большой Математикой. Это те ресурсы умных машин, которые нужны, чтобы прийти к «правильным» ответам. Пентленд настолько сильно резонирует с социальной теорией Скиннера, что, ни разу не упомянув имя бихевиориста, последний раздел 10 главы своей книги он озаглавил «Социальная физика и понятия свободы воли и достоинства».

Если уж мы собираемся уничтожить и похоронить человека как экзистенциальную реальность, философскую идею и политический идеал, то эта смерть по крайней мере заслуживает всей торжественности древнегреческого погребального ритуала. В конце концов, существование индивида – это достижение, обретенное ценой тысячелетий человеческих страданий и жертв. Вместо этого Пентленд отмахивается от этого события, будто это очередная отладка компьютерного кода человечества, давно назревшее обновление устаревшего программного обеспечения, каковым является долгая человеческая история.

Однако, в отличие от Скиннера, Пентленд осторожен на поворотах, возможно, надеясь избежать резких рецензий со стороны таких людей, как Ноам Хомский. (В «Доводах против Б. Ф. Скиннера», как вы, возможно, помните из главы 10, Хомский разнес книгу Скиннера как «бессмысленную» и «лишенного научного содержания», оценивая ее работу как полную заблуждений, которые «практически гарантируют провал»[1127]). Пентленд пытается уйти от плачевной участи Скиннера, принимая более мягкий тон:

 

Некоторые люди негативно реагируют на словосочетание «социальная физика», потому что, как им кажется, оно предполагает, что люди – это машины, лишенные свободной воли и способности функционировать независимо от своей социальной роли[1128].

 

Как и Мейер, Пентленд признает, что люди обладают «способностью к независимому мышлению», но настаивает на том, что социальной физике «не нужно пытаться объяснить это». С точки зрения Пентленда, проблема не в том, что «независимая мысль» пропадает из общей картины, а в том, что «внутренние, недоступные для наблюдения» мыслительные процессы – это просто сила трения, которая «иногда <…> будет проявляться, разрушая наши лучшие модели, построенные по системе социальной физики». К счастью, в действительности этим моделям ничто не угрожает, потому что, «как показывают данные, отклонения от наших регулярных социальных шаблонов встречаются очень редко»[1129]. Автономный индивид – это всего лишь статистическая ошибка, опечатка, которую легко исправить в общем порыве к слиянию воедино на чье‑то большее благо.

В этом духе профессор Пентленд не игнорирует такие вопросы, как конфиденциальность и социальное доверие. Он активно предлагает решения этих проблем, но в избранные им решения уже заложена интенсификация «управляемого данными» инструментарного общества. Подход Пентленда напоминает первоначальное убеждение его бывшей докторантки Розалинд Пикард в том, что социальные проблемы не являются непреодолимыми, что новые технические решения позволят решить любые проблемы и что «можно продумать должные гарантии». Теперь, два десятилетия спустя, Пикард утратила свой оптимизм, но у Пентленда мы не найдем и следов сомнения. Пентленд, к примеру, работает с влиятельными институтами, такими как Всемирный экономический форум, для выработки «нового курса по данным», который приветствует индивидуальную «собственность» на персональную информацию, но не ставит под сомнение изначальную повсеместную оцифровку такой персональной информации[1130]. Собственность на данные, считает он, создаст финансовые стимулы для участия в рыночно ориентированном инструментарном обществе. Как и Скиннер, Пентленд исходит из того, что растущее давление разнообразных стимулов, а также повсеместного сетевого доступа, мониторинга и подстройки поведения в конечном итоге сами по себе отодвинут в сторону прежние заботы, такие как стремление к неприкосновенности частной жизни.

 

Новый курс дает клиентам долю в новой экономике данных; это принесет сначала большую стабильность, а затем в конечном итоге большую прибыльность, по мере того как люди будут свыкаться с раскрытием личных данных[1131].

 

Согласно представлениям Пентленда о собственности на данные, будут мобилизованы машины определенности, такие как блокчейн, который использует сложное шифрование и алгоритмы для создания децентрализованной защищенной от несанкционированного доступа базы данных; эти механизмы позволят обойтись без социального доверия. Он выступает за системы, «которые обитают везде и нигде, защищая и обрабатывая данные миллионов людей и выполняясь на миллионах интернет‑компьютеров»[1132]. Одно важное исследование биткоина, криптовалюты, которая опирается на блокчейн, говорит о том, что подобные машинные решения способствуют общему разрушению социальной ткани способами, которые согласуются с инструментаризмом и помогают прокладывать путь к его успеху. Специалисты по компьютерной науке Примавера де Филиппи и Бенджамин Лавлак пришли к выводу, что, вопреки распространенному мнению, «биткоин не является ни анонимным, ни конфиденциальным <…> любой, кто имеет копию блокчейна, может видеть историю всех транзакций с биткоином <…> каждая транзакция, когда‑либо совершённая в сети биткоина, может быть прослежена до самого истока». Такие системы опираются на «совершенную информацию», но процессы координации, которые создают открытые демократические общества, такие как «социальное доверие» или «лояльность», «изгоняются» в пользу «глубоко рыночного подхода»[1133]. Как и Вэриан, Пентленд не признает социальных и политических последствий таких систем, последствий, которые в любом случае не важны для инструментарного будущего, где на смену демократии и социальному доверию придут машины определенности, их жрецы и их владельцы.

Надзорный капитализм стал доминировать в те годы, когда Пентленд отстаивал свой «Новый курс», и в то же время эта система извлекала выгоду из его теоретических и коммерческих инноваций. В те же самые годы, как мы видели, жертвой надзорной парадигмы пали «аффективные вычисления» Пикард. Тем не менее профессор Пентленд полон оптимизма относительно способности рыночных сил оттеснить в сторону надзорный капитализм, несмотря на накопленную последним концентрацию знания, прав и власти, его односторонний контроль над теневым текстом и его доминирующее положение в разделении общественного знания.

 

Для этого, всего‑навсего, требуется, чтобы творческие бизнесмены, опираясь на волю потребителей, создали ценное предложение, которое было бы лучше, чем нынешняя парадигма в духе «украдем все ваши данные». Мы просто должны проталкиваться вперед[1134].

 

Власть, политика и право не входят в это уравнение – видимо, потому, что в рамках формирующегося здесь социального видения они уже устарели.

 

IV. Третий модерн как улей

 

В том, что капитализм формирует общественные отношения, нет ничего удивительного. Столетие назад именно новые средства массового производства и сформировали массовое общество по своему образу и подобию. Сегодня новую модель нашего будущего предлагает надзорный капитализм – машинный улей, в котором наша свобода утрачена в пользу совершенного знания, применяемого для получения прибыли другими. Это ползучая социальная революция, трудноразличимая в тумане утопической риторики и высокоскоростного прикладного утопизма, вызванных к жизни ведущими надзорными капиталистами и многочисленными сообществами практиков – от разработчиков до специалистов по данным – которые обеспечивают и поддерживают доминирование проекта коммерческого надзора.

Надзорные капиталисты усердно трудятся над тем, чтобы замаскировать свою цель, осваивая способы применения инструментарной власти для формирования нашего поведения, ускользающие от нашего внимания. Поэтому Google и скрывает операции, которые превращают нас в объекты его поиска, а Facebook отвлекает наше внимание от того факта, что так ценимые нами социальные связи необходимы для получения прибыли и власти, вытекающих из повсеместности его сети и тотальности его знания.

Экспериментальная работа и теоретический анализ Пентленда играют важную политическую и социальную роль в преодолении этого тумана. Они намечают тактические и концептуальные ходы инструментарного общества, ставящие средства модификации поведения в основу этой социальной системы, построенной на научном и техническом контроле над коллективным поведением и управляемой классом специалистов. В Китае государство, похоже, вознамерилось присвоить себе этот комплекс, но на Западе он в значительной степени принадлежит надзорному капиталу и управляется им.

Инструментарное общество несет с собой окончательную институционализацию патологического разделения знания. Кто знает? Кто принимает решения? Кто определяет, кому принимать решения? Сравнение с Китаем полезно и здесь. Аномальное разделение знания характерно как для Китая, так и для Запада. В Китае государство соперничает за контроль со своими надзорными капиталистами. В США и Европе государство работает с надзорными капиталистами и через них для достижения своих целей. Именно частные компании сумели преодолеть отвесный подъем и получить контроль над высотой. Они расположились на вершине разделения знания, накопив беспрецедентное и исключительное богатство, информацию и опыт, основанные на изъятии нашего поведения. Они готовы осуществить свои мечты. Даже Скиннер не мог и мечтать о таком положении дел.

Социальные принципы инструментаристского третьего модерна представляют собой резкий разрыв с наследием и идеалами либерального порядка. Инструментарное общество – это королевство кривых зеркал, в котором все, что нам дорого, перевернуто с ног на голову и вывернуто наизнанку. Пентленд только удваивает нелиберальность поведенческой экономики. В его руках эта идеология человеческой слабости становится не просто поводом для презрения, но и оправданием смерти индивидуальности. Самоопределение и автономное моральное суждение, обычно рассматриваемые как оплот цивилизации, превращаются в угрозу коллективному благополучию. Социальное давление, хорошо известное психологам как опасный источник послушания и конформизма, превозносится в качестве наивысшего блага и средства для устранения непредсказуемого влияния со стороны автономного мышления и морального суждения.

Эти новые архитектуры пользуются нашим стремлением к общности для эксплуатации и в конечном счете удушения того субъективного внутреннего мира, который является источником личной автономии и морального суждения, высказывания от первого лица, воли к воле и ощущения неотъемлемого права на жизнь в будущем времени. Наша отзывчивость к другим должна быть чем‑то украшающим жизнь, но этот третий модерн усиливает наш взаимный резонанс до такой степени интенсивности, которая становится мучительной. В окружении тотального инструментария мы не столько резонируем в ответ на присутствие друг друга, сколько захлебываемся от его неустранимости.

Инструментаризм переосмысливает общество как улей, который нужно контролировать и подстраивать для достижения гарантированных результатов, но это ничего не говорит нам о живом опыте его членов. Каковы последствия жизни в этом улье, где надзорные капиталисты, конструкторы и настройщики, навязывающие свои инструменты и методы, воспринимают тебя как «другого»? Как и когда каждый из нас становится просто организмом среди организмов, как для себя, так и друг для друга, и с каким результатом? Ответы на эти вопросы – не только догадки. Для начала мы можем спросить об этом у наших детей. Сами того не осознавая, мы отправили наименее сформировавшихся и наиболее уязвимых из нас, чтобы они разведали улей и начали заселять его пустыню. Теперь вести от них начинают просачиваться сквозь границу.

 

 

Глава 16

О жизни в улье

 

 

Все так взросло́, что стала жизнь мала,

Зачем все это? Он не помнил боле.

Один, хотя толпа кругом была…

 

У. Х. Оден, Сонеты из Китая, VIII [1135]