Мария-луиза тайно сочетается браком с Нейппергом

 

Существуют проступки, которые лучше было бы скрывать…

Деборда-Вальмор

 

19 июля 1821 года около 10 часов утра Мария-Луиза, запершись в своей комнате, с огорченным видом рассматривала себя в зеркало. Накануне вечером ее жестоко искусали комары, и теперь ее лицо походило на гигантскую ягоду земляники.

Она сделала несколько компрессов и решила никуда не выходить в течение всего дня. В 11 часов, скучая от праздности, Мария-Луиза велела принести ей “Газетт дю Пьемон” и стала читать новости. От одной из этих новостей она побледнела. Внизу страницы в краткой заметке сообщалось о смерти генерала Бонапарта…

Болезненные укусы, нанесенные ей комарами, и кончина супруга — это было уж слишком для одного дня.

Бедная Мария-Луиза почувствовала сильное желание исповедаться. И она написала письмо своей подруге мадам де Гренвиль, самое необыкновенное из всех уведомляющих о чьей-либо кончине писем:

“Я нахожусь сейчас в великом смятении: „Газетт дю Пьемон“ столь уверенно сообщила о смерти императора Наполеона, что почти невозможно в этом сомневаться. Признаюсь, известие это потрясло меня до глубины души. Хотя я никогда не испытывала к нему сильного чувства, я не могу забыть, что он — отец моего сына и что он обращался со мною вовсе не так дурно, как говорят об этом в свете, напротив, он проявлял ко мне большое уважение, был безупречно внимателен, а это единственное, что можно пожелать в браке, совершенном в интересах политики. Видит Бог, я скорблю о его смерти, и хотя мы все должны быть счастливы, что он закончил свое злосчастное существование вполне по-христиански, я бы тем не менее пожелала ему еще долгих лет счастья и полноценной жизни, лишь бы только эта жизнь протекала вдали от меня”.

Дойдя до этого места в своем письме, Мария-Луиза вдруг подумала, что траур, в который она теперь принуждена будет облачиться, пришелся очень кстати; он даст ей возможность спрятать опухшее от комариных укусов лицо. Со спокойным цинизмом она призналась в этом подруге:

“Здесь множество комаров. Я ими так сильно искусана, что похожа на какое-то чудовище, так что очень рада, что могу не показываться на люди…”

Мария-Луиза обладала счастливым характером, который при любых обстоятельствах позволял ей находить во всем хорошие стороны…

На следующий день герцогиня Пармская получила официальное извещение о смерти Наполеона — оно пришло к ней в письме барона Винцента, посла Австрии в Париже. Мария-Луиза тотчас же решила, что герцогский двор будет носить траур в течение трех месяцев, и принялась вместе с Нейппергом составлять ноту-некролог, предназначенную для опубликования в прессе. С первых же строчек перед ними возникла проблема: как именовать покойного? Наполеон? Это значило бы признать, что он был государем. Бонапарт? Это слишком напоминало бы о кровавых днях Революции. Император? Об этом не могло быть и речи. Бывший император? Это значило бы допустить, что он был им. Тогда как?

Нейпперг нашел выход из положения. С нескрываемым удовольствием он написал следующее: “Вследствие кончины светлейшего супруга нашей августейшей государыни…”

“Светлейший супруг” — это значило “принц-консорт”…

Человек, заставлявший дрожать королей, от этих слов, должно быть, перевернулся в гробу.

30 июля Мария-Луиза присутствовала на службе в церкви, укутанная в длинную черную вуаль, которая главным образом предназначалась для того, чтобы скрыть ее беременность. После этого она заказала тысячу месс в Парме и столько же в Вене с категорическим указанием вовсе не упоминать в молитвах имени усопшего…

Когда все эти формальности были исполнены, она заказала себе множество платьев для большого траура и с удовольствием стала думать о будущем.

Мадам де Ту пишет:

“Наконец она получила возможность связать себя священными узами брака с г-ном Нейппергом, обладавшим столь выдающимися мужскими способностями. Действительно, вот уже шесть лет бедняжка дрожала при одной лишь мысли о том, что этот человек, природой предназначенный для того, чтобы доставлять наслаждение, мог из-за внезапного, необдуманного порыва уйти от нее и проявлять свои таланты где-нибудь в другом месте. Она решила сочетаться с ним браком, даже не дожидаясь окончания официального траура”.

Таким образом, 8 августа сожители тайно совершили обряд бракосочетания в дворцовой часовне.

Некоторые историки отрицали факт совершения этого брака. Сегодня он является неоспоримым. Сын Нейпперга сообщает об этом в своих мемуарах, написанных в 1831 году:

“5 мая 1821 года император Наполеон скончался на скалистом острове Святая Елена. Несколько месяцев спустя, 8 августа того же года, священник официально совершил обряд бракосочетания. Аббат Нойшель, исповедник ее величества эрцгерцогини, в настоящее время являющийся архиепископом в Гуасталле, благословил супругов. Если я не ошибаюсь, свидетелями тому были доктор Росси и будущий главный интендант дворца барон Амелен де Сен-Мари. Бракосочетание было совершено в часовне герцогского дворца в Парме. Разница в положении потребовала совершения „брака левой руки“ и исполнения других условностей, которые, как это легко понять, все обязались хранить наистрожайшим образом.

 

Выйдя замуж 8 августа, Мария-Луиза 9 августа родила крупного мальчика, которого нарекли Гийомом, и свежеиспеченные супруги продолжали жить, “сдерживая при людях свои порывы”, что, впрочем, никого не могло обмануть.

Вот что еще пишет Альфред Нейпперг:

“Хотя поведение моего покойного отца в глазах света было во всех отношениях и во всякое время поведением слуги, безгранично преданного своей августейшей повелительнице, и хотя он никогда не делал, прямо или косвенно, намека на существование других, более интимных отношений, можно с уверенностью утверждать, что уже длительное время его истинное положение при дворе ни для кого не составляло тайны, и что всем были известны самые секретные подробности”.

Этот очаровательный молодой человек дает нам в своих “Мемуарах” краткое описание жизни “супругов де Нейпперг”:

“Невозможно представить себе более благополучного союза, более нежной любви к детям, более счастливого супружества. Мой отец каждый день, едва проснувшись и еще не встав с постели, писал несколько строк ее величеству. Ответ никогда не заставлял себя долго ждать. Записка ее величества часто приходила первой, и в некоторые дни обмен посланиями был более чем оживленным”.

Их идиллическая жизнь была нарушена в октябре 1821 года, когда доктор Антоммарки, приехавший со Святой Елены, явился в герцогский дворец.

Целью его визита было передать Марии-Луизе последнее пожелание Наполеона перед кончиной.

Раздраженная герцогиня отказалась принять Антоммарки и предоставила это своему супругу. Тот был любезен, но держался холодно.

— Слушаю вас, сударь. Ее величество нездоровы, но я передам ей то, что вы доверите мне.

Антоммарки ожидал иного приема. Слегка смущенный, он заговорил о сердце Наполеона, которое он должен был доставить Марни-Лунзе, но которое Гудсон Лоу запретил вывозить со Святой Елены.

— Это кощунство! — возмущался врач. — Нужно, чтобы ее величество вмешалась. Только она может заставить выполнить последнюю волю императора.

Затем, видя, что Нейпперг не реагирует, Антоммарки положил на стол пакет.

— Это его посмертная маска, — тихо произнес он. — Благоволите передать маску императрице.

Генерал с ледяной улыбкой кивнул в знак согласия, и бедняга Антоммарки, которому нечего было более сказать, вышел из приемного зала, поняв, что его приезд сюда был совершенно напрасным.

К несчастью, он не ошибался.

Через несколько дней Мария-Луиза уведомила Меттерниха о том, что она отказывается принять сердце Наполеона.

И жизнь супружеской четы Нейппергов потекла своим чередом. Вскоре ничто в герцогском дворце не напоминало о тех днях, когда герцогиня была супругой самого великого человека своего времени. Действительно ничто, ибо уже в декабре врач, доктор Герман Роллет, застал детей интенданта Марии-Луизы “за игрой с каким-то предметом из гипса, к которому они привязали веревку и таскали по комнатам, воображая, что это карета “.

Ролле наклонился и с изумлением узнал в этом предмете посмертную маску императора…

Итак, Мария-Луиза не пролила ни слезинки, когда узнала о смерти Наполеона.

А другие женщины?

Все те, кого он любил, кого ласкал, осыпал подарками и титулами, кого он навсегда вывел из тени, уложив в свою постель? Плакали ли они, прочитав в газетах, что император лежит мертвый на острове Святой Елены?

Мадемуазель Жорж, например?

11 июля, в тот день, когда известие о смерти императора разнеслось по Франции, нежная Жоржина готовилась к своему возвращению на сцену Одеона, возвращению, которое должно было свершиться после шести лет изгнания. Действительно, на следующий же день после Ватерлоо она была изгнана из Театр-Франсэ герцогом де Дюраясом, директором театра, только за то, что осмелилась показаться на публике с букетиком фиалок, приколотым к корсажу. Прежде чем покинуть Францию, она настойчиво добивалась чести сопровождать императора на Святую Елену. Получив от англичан отказ, мадемуазель Жорж отправилась играть в Бельгию, где свела знакомство с неким Шарлем-Анри Арелем, полемистом, ставшим ее любовником. В начале 1821 года любовники возвратились в Париж и обосновались в трехкомнатной квартире на улице Мадам.

Мадемуазель Жорж и Арель находились у себя в квартире, когда Жюль Жанен, который снимал мансарду в том же доме, спустился к ним и сказал о смерти Наполеона.

Мадемуазель Жорж страшно побледнела и упала в обморок.

Если верить Арману Плателю, то затем случилось весьма забавное происшествие.

Вот что пишет Платель:

“Арель держал в своей квартире свинью по имени Пьяф-Пьяф, пользовавшуюся полной свободой. Привлеченное шумом, сопровождавшим падение мадемуазель Жорж на пол, животное рысцой прибежало в гостиную и, с подозрением глядя вокруг, пыталось понять, что же происходит. Увидев, что ее хозяйка лежит на полу, свинка несомненно решила, что с ней хотят поиграть, и бросилась к мадемуазель Жорж. Жанен и Арель, перепугавшись, схватили свинью за уши и стали тянуть, пытаясь помешать ей накинуться на актрису. Но Пьяф-Пьяф была очень сильной свиньей. Несмотря на то что она визжала от боли, она увлекла за собой обоих мужчин, заскользивших по паркету гостиной, задевая и опрокидывая мебель. В конце концов на свинью упало кресло, она вырвалась из державших ее рук и устремилась на свое обычное место, диким визгом переполошив весь квартал”.

В этот момент мадемуазель Жорж пришла в себя. Она обвела ошеломленным взглядом комнату, где посреди неописуемого разгрома распростерлись полуживые Жанен и Арель.

Решив, что весь этот разгром учинила она, актриса прошептала:

— Как же я могла все это сделать?

Затем она вспомнила о том, из-за чего с ней случился обморок, и разразилась рыданиями.

Жанен и Арель, все в синяках, помогли ей подняться с пола и отвели в спальню…”

Три дня мадемуазель Жорж не покидала своей комнаты. Она перечитывала письма Наполеона, рассматривала подаренные им портреты, с нежностью перебирала полученные от него подарки и не обращала ни малейшего внимания на безумные прыжки, совершаемые в соседних комнатах Арелем, Жаненом и свиньей…”

— Знаете, дорогой мой, я так сильно люблю свинью, что даже сплю с ней…

— Представьте себе, — ответил ему Дюма, — я только что повстречал вашу свинью, и она сказала мне в точности то же самое.

— Я думаю, — добавляет при этом Дюма, — что это была единственная острота, на которую Арель не нашелся что ответить.]

Когда мадемуазель Жорж вышла из комнаты, в глазах ее светилась печаль. Выражение это никогда уже не сходило с лица ее. Для актрисы начинался долгий траур. И за все 46 лет, что ей еще суждено было прожить, нежная Жоржина не могла произнести имени императора без слез…

 

Ну а Полина Фуре, которая была великой любовью Наполеона в Египте? Испытывала ли она то же горе, что мадемуазель Жорж?

Она всегда упорно отрицала это, однако в жизни прекрасной уроженки Бель-Иля было одно таинственное обстоятельство, объяснения которому историки не нашли до сих пор.

В 1821 году бойкая Полина занималась необычным для женщины ремеслом: торговала ценными породами дерева. В этом качестве она время от времени совершала поездки в Бразилию, чтобы закупить там палисандровое дерево или акажу. Не была ли эта торговля лишь прикрытием? Кое-кто уже задавался этим вопросом. Герцогиня д'Абрантес, например, в своих “Мемуарах” утверждает, что Полина ездила в Южную Америку, пытаясь организовать побег императора.

Слух об этом вскоре разошелся по салонам Сен-Жерменского предместья, и бедняжке пришлось долго объясняться с полицией Людовика XVIII, которая заподозрила ее в организации заговора против режима.

Перепуганная Полина, бывшая “Богоматерь Востока”, как ее называли, тотчас же написала письмо, предназначенное для опубликования, где утверждала, что раз Наполеон предательски оставил ее после 18 брюмера, то невозможно и вообразить, будто она когда-либо думала об устройстве его побега со Святой Елены…

Кто говорил правду? Несомненно, мы никогда не узнаем об этом.

Но если герцогиня д'Абрантес права и Полина действительно замышляла заговор против Людовика XVIII, то можно предположить, что она сочла благоразумным 12 июля 1821 года не выказывать своего горя публично…

А как отреагировала на смерть Наполеона Дезире Клари, первая невеста Бонапарта, та, которая так способствовала успеху 18 брюмера и познала самую невероятную из судеб?

В 1818 году ее муж Бернадот занял трон Карла XIII, и она стала королевой Швеции. Однако она продолжала жить в Париже, и злые языки много болтали по этому поводу. Поговаривали, что она влюбилась в герцога де Ришелье, министра Людовика XVIII.

Посмотрим, что пишет на этот счет герцогиня д'Абрантес, известная сплетница того времени:

“Королева воспылала сильной страстью к герцогу де Ришелье. Говорят, что она часто имела с ним дела, связанные с Бонапартом, и часто в течение 1816 года, когда герцог был президентом Совета, совершала к нему приватные визиты. С тех пор она все время искала случая, чтобы с ним встретиться. Но она знала, что герцог вовсе не намеревается вступить с ней в связь, и, робкая по натуре, не осмеливалась с ним заговорить. Взгляд ее черных глаз преследовал герцога со странной настойчивостью. Герцог чувствовал себя как бы во власти этого взгляда, это стесняло его, и он, покинув общество, удалялся. Все то время, что герцог оставался в зале, она пребывала в состоянии, схожем с экстазом, не в силах поддерживать беседу. После его ухода она продолжала беседовать как ни в чем не бывало.

Ришелье был весьма озабочен таким странным обожанием, похожим скорее на религиозный культ. Королева Швеции преследовала герцога даже в его поездках и прогулках, постоянно пытаясь найти какой-нибудь повод завязать разговор. Она, например, поехала на воды в Спа в то же время, что и он, и распорядилась ставить каждое утро в его гостиную корзину цветов. В другой раз, зная, что герцог находится у г-на Моле в Шамплатрё, она отправилась туда в почтовой карете, сняла комнаты в гостинице соседней деревни и прогуливалась в парке поблизости от замка. Все смеялись над этим, исключая бедного герцога, который отнесся к ее поступку с раздражением и досадой”.

Вплоть до 1820 года Дезире преследовала герцога так неотступно, что бедняга называл ее “моей безумной королевой”.

Была ли она на самом деле влюблена в герцога?

Некоторые отрицали это, давая совершенно другое объяснение ее постоянному присутствию подле Ришелье.

Приведем мнение графини д'Армайе:

“Стараясь найти пути сближения с герцогом де Ришелье, который был связан узами благодарности с императором Александром, монархом, публично признававшимся в симпатии к императору Наполеону, Дезире думала лишь о содействии интересам мужа, интересам своей сестры Жюли, условия ссылки которой — впрочем, не слишком суровые — должны были вскоре измениться к лучшему. Была ли она и вправду ослеплена герцогом, молодым еще человеком приятной наружности и изящным, как принято было считать в насмешливо-злобном свете? Нет, она действовала, движимая совершенно иными побуждениями… Она хотела добиться смягчения положения узника Святой Елены, добиться того, чтобы оно стало менее тяжким, менее ужасным. Эта надежда направляла ее поступки и наполняла сердце, особенно с тех пор, как, став королевой, она сочла, что уже приобрела положение в европейском обществе, сравнимое с тем, какое занимал в нем такой государственный муж, каким был Ришелье”