Последнее танго в Вегасе: страх и отвращение в дальней комнате

 

ЧАСТЬ II

Неистовый бред охотника за автографами… Угроза публичного помешательства… Пресс‑конференция в женских трусах

Я переждал, пока не убедился, что Мухаммед Али и его свита сошли с самолета и входят в здание аэропорта, и лишь потом встал и, пройдя по проходу, уставился на стюардессу слепым взглядом из‑за зеркальных очков, таких черных, что я сам едва видел, куда иду, – но не настолько, чтобы не заметить легкую насмешку в ее улыбке, когда я шагнул на трап.

– До свиданья, сэр, – чирикнула она. – Надеюсь, получится интересный материал.

«Ах ты, сучка. Надеюсь, твой самолет упадет в стране каннибалов…» Но эту мысль я оставил при себе, только горько рассмеялся и потопал по пустому туннелю к череде таксофонов главного вестибюля. Дело было в нью‑йоркском аэропорту Ла‑Гвардия, в половине девятого теплого вечера первой недели марта, и я только что прилетел из Чикаго – предположительно, «с группой Мухаммеда Али». Но вышло не совсем так, и я был опасно близок к утрате самообладания, пока я слушал длинные гудки в трубке: в вестсайдской квартире Хода Конрада никто не подходил к телефону… «Свинья! Сволочь лживая!»

К десятому гудку я понял, что сейчас начну дубасить все вокруг, если не повешу трубку до того, как завоет одиннадцатый… Но тут в трубке раздался голос, почти столь же издерганный, как мои нервы.

– Да‑да, что такое? – буркнул Конрад. – Я чертовски спешу. Господи! Я как раз в лифт входил! Пришлось бегом возвращаться и брать трубку…

– ГАД ПАРШИВЫЙ! – заорал я, обрывая его сиплое бормотание и ударяя ладонью по жестяной стойке, – женщина в кабинке рядом со мной дернулась, словно по ноге у нее взбежала крыса.

– Это я, Гарольд! Я в Ла‑Гвардия, и материал моей жизни летит к чертям, и как только разыщу весь свой багаж, поймаю тачку, найду тебя и перережу тебе долбаную глотку!

– Минутку! Что, черт побери, стряслось? Где Али? Не с тобой?

– Шутишь? – рявкнул я. – Да когда я представился ему в Чикаго, этот психованный гад даже не знал, кто я такой… Я выставил себя ПОЛНЫМ ИДИОТОМ, ГАРОЛЬД! Он посмотрел на меня так, словно я охотник за автографами!

– Да брось! – оборонялся Конрад. – Я все ему про тебя рассказал, мол, ты мой хороший друг и летишь одним с ним рейсом в Чикаго. Он тебя ждал.

– Хрень собачья! – завопил я. – Еще ты мне сказал, что он летит один. Поэтому я не спал всю ночь, задницу себе порвал, стараясь получить билет первого класса на рейс «Континентал», на который он сядет в О’Хара, потом я договорился с борт‑экипажем между Денвером и Чикаго, позаботился, чтобы они забронировали два первых места и мы сели рядом… Черт, Гарольд! – зашептал я, внезапно на меня навалилась огромная усталость. – Какой дурацкий пунктик заставил тебя так со мной поступить?

– Где, черт побери, Али? – пропустив мимо ушей мой вопрос, завопил Конрад. – Я послал за вами машину! За вами обоими!

– Ты имел в виду нас всех, – сказал я. – С ним была его жена, а еще Пэт Пэттерсон и, может, еще несколько человек. Не знаю сколько, да и какая разница. Для меня незнакомые все на одно лицо. И представь себе: какой‑то псих старается вклиниться в свиту, бормочет, мол, сядет на место Вероники…

– Невозможно, – отрезал Конрад. – Он знал…

– Так, значит, забыл/‑ закричал я, чувствуя, что меня снова зашкаливает. – Мы говорим про черепно‑мозговую травму, Гарольд? Ты хочешь сказать, ему память отшибли?

Он помолчал ровно столько, чтобы я впервые за этот день улыбнулся.

– Очень неприятный материал может получиться, Гарольд, – сказал я. – Али так отделали, что вместо мозгов у него яичница? Может, надо, чтобы у него лицензию отозвали, а? «Пора кончать с трепом про возвращение, Тупица. У тебя мозги набекрень, тебе в дурдом дорога. Кстати, какие у тебя шансы устроиться на работу?»

– Ну и сволочь же ты, – пробормотал Конрад. – Ладно. К черту всю ерунду. Лови тачку, встретимся в «Плазе». Мне надо было там быть полчаса назад.

– Я думал, ты заказал «Парк‑лейн».

– Не волнуйся, дуй туда, – квакнул он. – Встречу тебя в «Плазе». Не тяни время.

– Что? – вновь завопил я. – Чего мне не делать? У меня крайний срок пятница, Гарольд, а сегодня воскресенье! Ты звонишь мне посреди ночи в Колорадо, мол, надо садиться на первый же рейс в Чикаго, потому что Мухаммед Али ни с того ни с сего решил, что он хочет со мной поговорить, – после того тупого дерьма в Вегасе. Я иду на сумасшедший риск, кидаю манатки в парашютную сумку и лечу за две тысячи миль, хотя у меня проходит срок сдачи, встречаться в Чикаго с мужиком, который, когда я наконец его разыскиваю, обращается со мной, как с алкашом… А теперь ты, гад, мне говоришь про «не тяни время»?

Теперь я уже орал во все горло, привлекая взгляды со всех сторон, поэтому постарался успокоиться: не хватало еще, чтобы меня забрали за публичное помешательство в аэропорту. Я ведь в Нью‑Йорке, мне негде работать, и до немыслимого срока сдачи материала осталось пять дней, а теперь Конрад говорит, что мой давно просроченный разговор с Али опять «обламывается».

– Просто поймай такси и приезжай в «Плазу», – говорил тем временем он. – Не волнуйся, я все улажу…

– Ну… Я уже в Нью‑Йорке и тебя‑то, Гарольд, непременно хочу повидать. Ладно, приеду. Но… – Я замолчал, завороженный сценой, которая вдруг очень живо развернулась перед моим внутренним взором, пока я стоял в телефонной будке в зале прилета. – Но давай‑ка расскажу тебе, что сделаю завтра, если ты все не уладишь.

– Только не сейчас. Мне надо бежать…

– Да слушай ты! – гаркнул я. – Хочу, чтобы ты, Гарольд, кое‑что уяснил, потому что это очень серьезно может сказаться на твоем имидже.

Тишина.

– Вот что я планирую сделать, когда проснусь завтра в «Плазе» ровно в одиннадцать утра, – спокойно сказал я. – Выпью пару‑тройку «кровавых мэри», потом пойду в магазинчик при отеле, куплю какие‑нибудь дамские трусики, черный парик и солнечные очки, как у тебя, Гарольд. Затем поднимусь к себе, позвоню в Daily News и скажу, пусть ровно в полдень пришлют фотографа к фонтану «Плаза» на пресс‑конференцию с Али и Бобом Арумом. Ах да, меня зовут Хол Конрад, всем известный промоутер и администратор Мухаммеда Али. А дальше, ровно в полдень, я выйду из номера в «Плаза» в одних лишь прозрачных трусах, парике и черных очках, спущусь на лифте вниз, очень спокойно выйду на улицу и залезу в фонтан «Плаза», размахивая бутылкой «Фернет Бранка» в одной руке и косяком в другой… И я стану ОРАТЬ, Гарольд, орать на всех, кто станет у меня на пути или даже остановится поглазеть.

– Чушь! – отрезал он. – Тебя упрячут в кутузку.

– Нет, – возразил я. – Туда упрячут тебя. Когда меня заберут, я назовусь Ходом Конрадом, скажу, мол, всего лишь хотел подготовить почву для предстоящей пресс‑конференции с Али и Арумом, и тогда у тебя будет новая фотка для портфолио. News на первой полосе напечатает снимок «знаменитого промоутера» Гарольда Конрада.

Внезапно сцена, как в кино, ожила у меня перед глазами. Наброшусь на идиотиков в лифте, буду визжать и бредить про «сломленных духом» и «мудаков, крадущих одежду у бедных». Далее последует приступ рыданий душевнобольного. Как‑нибудь доберусь до вестибюля, где быстро возьму себя в руки и начну представляться всем и каждому, приглашая на пресс‑конференцию в фонтане. А после, когда наконец залезу в воду и приму нужную позу на потеху спешащей на ланч толпе, раздастся мой визг: «Отбросьте ТЩЕСЛАВИЕ! Взгляните на меня, я не ТЩЕСЛАВЕН! Меня зовут Хол Конрад, и я прекрасно себя чувствую! Я горд, что могу носить дамские трусы на улицах Нью‑Йорка, и Мухаммед Али тоже. Да! Он придет через пару минут и одет будет в точности, как я. И Боб Арум тоже! – завоплю я. – Он не стыдится дамских трусов».

Толпе это придется не по вкусу, тут сомневаться не приходится. Голый мужик на улице это одно, но чтобы недавно поверженный чемпион мира в тяжелом весе расхаживал в дезабилье вокруг фонтана – слишком странное зрелище, чтобы его спустить.

Бокс – и так плохо, а реслинг еще хуже: но даже нью‑йоркский сброд не перенесет такого спектакля. К тому времени когда прибудет полиция, он начнет выворачивать брусчатку из мостовой.

* * *

– Перестань мне угрожать, урод ты пьяный! – закричал Конрад. – Садись в машину, встретимся в «Плазе». К тому времени как приедешь, у меня все будет на мази. Пойдем к нему в номер и там поговорим.

Пожав плечами, я повесил трубку. «Почему нет?» – подумал я. На рейс назад в Колорадо я уже не успею, поэтому можно и в «Плазу», а там избавимся от очередной кредитки, а заодно и от очередного друга. Я знал, Конрад искренне старается, но еще я знал, что на сей раз он хватается за соломинку, ведь мы оба понимали, какой глубокий и обманчиво узкий ров восемнадцать лет славы заставили прокопать Али между личным и публичным «я».

И не один ров, а целый десяток. Али научился тонкому искусству каждый из них выдавать за «последний великий прыжок» между чужаком и им самим. Но всегда остается еще один ров, и немного найдется любопытных чужаков, которые добрались хотя бы до третьего.

Одни довольны и счастливы улыбке и шутке в вестибюле отеля, другие настаивают, желают пересечь два или даже три его рва, прежде чем почувствуют, что они накоротке пообщались с Чемпом. Но очень немногие понимают, сколько же рвов существует на самом деле.

Я навскидку предположил бы, что девять, но острый ум Али и его нюх на пиар с легкостью заставляют третий ров казаться девятым. Этот мир полон спортивных журналистов, которые так и не догадались, где они, до тех пока те же самые «частные мысли» и «спонтанные всплески красноречия», которые они тщательно подбирали за Чемпом в редкие минуты общения наедине, не появлялись слово в слово холодным черным шрифтом под чужим заголовком.

Али не нужно, чтобы от его имени выступали наемные профи и пиарщики, он научился так умело их использовать, что может приберечь себя для редких разговоров, которые интересны ему… А они выпадают редко, но всякий, кто узнал Мухаммеда Али с этой стороны, их не забудет. У него чувство юмора одиночки и высокая самооценка, въевшаяся настолько глубоко, что временами он словно бы балансирует на опасной грани между манией величия и истинной неуязвимостью.

На его взгляд, не существует особой разницы между схваткой на ринге с Джо Фрэзером, например, и в телестудии, скажем, с Диком Каветтом. Он искренне считает, что ему все по плечу, и два десятилетия побед его уверенность подтверждают, поэтому, чтобы его завести, нужен очень специфический подход. Он одолел всех и вся – от белых тяжеловесов Луисвилля и Сонни Листона до войны во Вьетнаме, от враждебности на белых призывных пунктах до угрюмой загадки черных мусульман, от неподдельной опасности Джо Фрэзера до сбивающей с толку угрозы Кена Нортона. И расколол все до последнего ореха, какие подбрасывал ему Господь или даже Аллах, – за исключением, может, Джо Фрэзера и извечной загадки под названием «Женщина».

И теперь, пока мое такси рывками продвигалось по снежно‑черным улицам Нью‑Бруклина к отелю «Плаза», я угрюмо размышлял над идиотским планом Конрада, который, как я полагал, почти наверняка обернется для меня очередным кошмаром профессиональных мытарств и личных унижений. Я чувствовал себя жертвой изнасилования, которая едет на дебаты с насильником в шоу Джонни Карсона. Сколь бы хорошо Хол Конрад не сек факты, он все равно не протащит меня за ров № 5, а этого недостаточно, ведь я с самого начала дал понять: все, что ниже № 7 или № 8, меня не интересует.

Для моих целей этого казалось достаточно, и я вполне понимал, что такое ров № 9, и если Мухаммед так умен, как я думаю, то этого последнего рва я не увижу, даже не учую.

* * *

Уилфрид Шид, писатель‑денди, опубликовавший целую книгу с названием «Мухаммед Али», так ни разу и не одолев шестой или седьмой ров, не говоря уже о девятом, описал то туманное поле битвы много лучше меня. Но ему и платили много лучше, что обычно несколько уравновешивает ситуацию, которая в противном случае была бы невыносимой.

Так или иначе, вот рассказ Шида о муках, каких он натерпелся, пытаясь поговорить с героем своей книги по двадцать долларов за штуку:

«…Али перемещается так быстро, что обгоняет даже собственную команду, и никто не знает наверняка, где он. Я только было собрался в последний раз съездить в его тренировочный лагерь на Поконос, как мне сказали, что он уже оттуда уехал. Что? Как? Слухи о внезапных его прибытиях и отъездах соперничают со слухами о Патти Херст. Его агенты говорят, он в Кливленде, а в Times пишут, что он в Нью‑Йорке спарингует в „Фелт‑Форум“, но ни там, ни там его не видели. Он играет с окружающим миром: легко отскакивает за пределы досягаемости, потом вдруг показывается ненадолго и исчезает снова. Его неуловимости способствует самый скрытный внутренний круг со времен кардинала Ришелье. Увидеть его на публике может кто угодно, думается, в тайне ему хочется, чтобы его увидел каждый мужчина, женщина и ребенок на планете, но увидеть его в частном порядке труднее, чем получить визу в посольстве Китая».

* * *

М‑да. В свое время мне приходилось стучать в обе двери: и там, и там меня ждали провал и разочарование. Но у меня такое чувство, что Шид никогда не понимал до конца, насколько важно говорить по‑китайски. Или хотя бы иметь подходящего переводчика. А их немного, как при китайском посольстве, так и при Мухаммеде Али. Но во втором случае у меня имелся старый приятель Хол Конрад, в чью деликатную роль не вполне официального толмача Мухаммеда Али при столкновениях с миром белых СМИ я только начинал вникать…

* * *

С Конрадом я познакомился в 1962 году в Лас‑Вегасе перед вторым боем Листон‑Пэттерсон. Он заведовал прессой и освещением того жестокого курьеза, а я был самым молодым и невежественным «спортивным журналистом», когда‑либо получавшим аккредитацию на матч в чемпионате тяжеловесов. Но Конрад, полностью контролировавший доступ к чему угодно, из кожи вон вылез, чтобы игнорировать мое нервозное невежество и полное отсутствие денег на расходы, включив мое имя в списки «крупных фигур» на вечеринки для прессы, интервью с боксерами и – главное – на поразительное зрелище: Сонни Листон тренируется с грушей под «Ночной поезд» в своем забитом людьми и коврами спортзале отеля «Тандерберд». Рок‑композиция, усиленно грохоча неистовыми басами, гремела своим чередом, Листон подходил к двухсотфунтовой груше и хуком отправлял ее в воздух, где она висела долгое и ужасающее мгновение, а после падала на место на конце цепи с дюймовыми звеньями, падала со свирепым БРЯК и рывком, сотрясавшим все помещение.

Я смотрел, как Сонни обрабатывает грушу, ежедневно с неделю, достаточно долго, чтобы решить, что росту в нем, наверное, футов девять. Но однажды вечером, за день или около того до боя, едва не налетел на Листона и двух его огроменных телохранителей в дверях казино «Тандер‑берда» и в первую минуту даже не узнал Чемпа, потому что в нем было футов шесть и от остальных подлых ниггеров‑толстосумов, на которых можно было наткнуться на той неделе в «Тандерберде», его отличал только пустой, остановившийся взгляд.

Поэтому теперь, в этот тоскливый воскресный вечер в Нью‑Йорке (спустя пятнадцать лет и пятьдесят пять тысяч надгробий цвета хаки от Мэна до Калифорнии, которые миновали с тех пор, как я осознал, что Сонни Листон на три дюйма ниже меня), репортаж складывался или, может, снова разваливался, пока такси везло меня в «Плазу» на очередную совершенно непредсказуемую, но скорее всего обреченную, встречу с Миром Большого Бокса. По дороге из аэропорта я остановился купить упаковку «Балантайн эль», еще у меня была кварта «Олд Фитцджеральд», которую я привез из дому. Настроение у меня было циничное и скверное, отточенное за очень долгую поездку через Бруклин, под стать недоверию ко всему, что может «устроить» мне с Али Конрад.

«Мой способ шутить – говорить правду. Это самая смешная шутка на свете».

Мухаммед Али

Лучшего определения «гонзо‑журналистики» я и не слышал. Но когда такси тем вечером подъехало к «Плазе», мне было не до шуток. Я был полупьян, на взводе и зол на все, что двигалось. Единственный мой план заключался в том, чтобы как‑то снести испытание, какое должен организовать для меня Конрад, с позором удалиться в восьмидесятивосьмидолларовую постель, а с Конрадом разобраться завтра.

Но мир не подстраивается под «реальные планы» – мои или чьи‑то еще, – а потому я не слишком удивился, когда совершенно незнакомый человек в серьезном черном пальто положил руку мне на плечо, когда я вносил сумки в «Плазу».

– Доктор Томпсон?

– Что?

Круто повернувшись, я воззрился на него и довольно быстро понял, что отрицать бессмысленно. Он выглядел как богатый владелец похоронного бюро, который когда‑то был чемпионом итальянского флота по каратэ в легком весе: очень спокойный человек, и это спокойствие посерьезнее, чем у копа. Он был на моей стороне.

И как будто понял, что у меня с нервами. Не успел я рта открыть, как он уже взял у меня сумки – с улыбкой столь же неспокойной, как моя, – и сказал:

– Мы едем в «Парк‑лейн», мистер Конрад вас ждет.

Пожав плечами, я пошел за ним к длинному черному лимузину, припаркованному с включенным мотором так близко к главному входу «Плазы», что стоял почти на тротуаре… и три минуты спустя оказался лицом к лицу с Ходом Конрадом в вестибюле отеля «Парк‑лейн», более чем озадаченный – мне ведь не дали даже зарегистрироваться и отнести в номер багаж…

– Где ты, черт побери, застрял?

– Мастурбировал в лимузине, – отозвался я. – Проехали кружок вокруг Шипсхед‑бей, и я…

– Прочухайся! – рявкнул он. – Али ждет тебя с десяти часов.

– Фигня, – сказал я, когда двери открылись и он подтолкнул меня по коридору. – Надоело мне твое дерьмо, Гарольд. Где, черт побери, мои вещи?

– Положить на твой багаж, – ответил он, когда мы остановились перед номером 904 и он, постучав, сказал: – Открой, это я.

Дверь распахнулась, а на пороге ждал, протянув для пожатия руку, Бундини.

– Добро пожаловать! Проходите, док, будьте как дома.

Я еще пожимал руку Бундини, как вдруг понял, где очутился: стою в ногах двуспальной кровати, где лежит, прикрывшись до пояса простынями, Мухаммед Али, а рядом сидит его жена Вероника. И выражения на их лицах были совсем не те, что я видел в Чикаго.

Улыбнувшись, Мухаммед привстал пожать руку сперва мне, потом Конраду.

– Так это он? Ты уверен, что он надежен?

Бундини и Конрад заржали, когда я постарался скрыть растерянность от такого поворота событий, закурив два «данхилла» разом. Сделав шаг назад, я попытался вернуться в обычную реальность. Но голова у меня еще шла кругом от урагана перемен, и у меня вырвалось:

– Что ты имеешь в виду этим «он»? Сволочь ты! Тебя арестовать надо за то, что устроил мне в Чикаго.

Расхохотавшись, Али упал на полушки.

– Прости, босс, я просто тебя не узнал. Я знал, мне положено с кем‑то познакомиться, но…

– Ага! Это я и пытался объяснить. Как, по‑твоему, чего ради я туда приперся? За автографом?

На сей раз засмеялись все, а у меня возникло такое чувство, будто меня, как ядро из пушки, запустили в чье‑то чужое кино. Поставив саквояж на бюро напротив кровати, я выудил пиво. Банка с шипеньем открылась, на ковер плеснулась лужица бурой пены, я пытался успокоиться.

– Ты меня напугал, – сказал Али. – Вид у тебя был, как у бомжа… или хиппи.

– Что? – Я почти сорвался на ор. – Бомж? Хиппи?

Я закурил еще сигарету, а может, две, не сознавая, даже не думая о тягчайшем преступлении, какое совершаю, куря и распивая алкоголь в присутствии Чемпа. (Позднее Конрад сказал, что никто, вообще никто не курит и не пьет в одной комнате с Мухаммедом Али – и Господи Иисусе! – в святая святых – его собственной спальни, где мне вообще не место.) Но я блаженно и явно не ведал, что творю. Курить, выпивать и браниться – для меня не вторая натура, а первая. И настроение у меня в тот момент было настолько скверное, что мне понадобилось минут десять бессвязных сквернословии, чтобы хотя бы как‑то взять себя в руки.

Все остальные, очевидно, расслабились и получали неподдельное удовольствие от нелепого спектакля – со мной в главной роли. И когда мой организм, наконец, выжег адреналин, до меня дошло: я настолько далеко попятился от кровати, что уже сижу на бюро – скрестив ноги, как накачанный наркотой будда (Буддах? Бхудда? Будда?., а не пошли бы кое‑куда эти никудышные божки с непроизносимыми именами – будем использовать «Будда», и к черту Эдвина Ньюмана)… И вдруг я почувствовал себя прекрасно.

А почему нет?

В конце концов, я бесспорный чемпион мира в тяжелом весе по гонзо, а хихикающий йо‑йо в кровати напротив – уже ничего не чемпион, ничего такого, что могли бы засвидетельствовать зрители‑нотариусы. Поэтому, прислонившись затылком к зеркалу, я подумал: «Черт, в странное же место меня занесло, но и вполовину не такое странное, где доводилось бывать. Хороший вид из окна, пристойная компания и ни тени тревог в этом тесном кружке друзей, которые, похоже, отлично развлекаются, – едва разговор ушел от темы моей психованной личности и ни шатко, ни валко вернулся на привычные всем рельсы».

Конрад сидел на полу под большим окном, выходившим на дикую пустошь укрытого снегом Центрального парка, и с одного взгляда на его лицо я понял, на сегодня его работа закончена: он сотворил неслыханное чудо, протащил гиену в дом зеркал и теперь может откинуться и посмотреть, что получится. Конрад выглядел счастливым настолько, насколько может быть счастлив завзятый курильщик без сигареты в руке. И я тоже – невзирая на перекрестный огонь подтруниваний и насмешек, под который я попал между Бундини и кроватью.

По большей части говорил Али. Мысли у него как будто блуждали, и время от времени он выхватывал что‑то, что привлекало его внимание, – ни дать ни взять развеселая росомаха. Насколько мне помнится, разговор шел не о боксе. Его мы решили приберечь для «официального интервью» завтра утром, поэтому полночные посиделки скорее напоминали разогрев перед «серьезным дерьмом», по выражению Конрада.

Мы много говорили о «пьяницах», о священной природе «неподслащенного грейпфрута» и безумия, когда не знаешь, что делать с деньгами. Тут я заявил, что этой наукой я давно овладел, и спросил:

– Сколько у тебя акров?

Когда он не ответил, я нажал, пытаясь определить, не слишком ли он занесся от собственной крутизны.

– У меня‑то, конечно, побольше будет, – заверил я его. – Я богаче царя Мидаса и в девять раз хитрее. Целые долины и горы акров, – продолжал я с самым серьезным видом. – Сотни голов скота, племенные жеребцы, павлины, кабаны, хорьки… – И напоследок: – Вы с Фрэзером просто не научились обращаться с деньгами, но за двадцать процентов прибыли я наверняка сумею сделать тебя почти таким же богатым, как я сам.

Я видел, он мне не верит. Али облапошить трудно, но когда он сел на тему трагической утраты «всяческой частной жизни», я решил, что пора подурачиться.

– Правда хочешь лекарство от проблемы с «частной жизнью»? – спросил я, срывая клапан с еще одной банки «Балан‑тайна».

Он озорно улыбнулся.

– Конечно, босс. Что у тебя? Соскользнув с бюро, я направился к двери.

– Держись, – велел я. – Сейчас вернусь.

– Куда это ты намылился? – внезапно насторожился Конрад.

– К себе в номер. У меня есть средство раз и навсегда покончить с проблемой Мухаммеда.

– В какой еще номер? Ты же даже не знаешь, где тебя поселили.

Опять хохот.

– В 1011, на этаж вверх по лестнице, – сжалился он. – Но сразу возвращайся. Если ты наткнешься на Пэта, мы ничего не знаем о тебе.

Пэт Пэттерсон, пугающе добросовестный телохранитель Али, не чурался делать обходы коридоров и хватал все, что движется, способное потревожить сон Али. Уже шла подготовка к ответному матчу со Спинксом, и задачей Пэттерсона было позаботиться, чтобы Чемп со звериной серьезностью относился к новой программе тренировок.

– Не беспокойся, – сказал я. – Просто хочу подняться в номер и надеть дамские трусики. Мне в них будет гораздо комфортнее.

Раскаты хохота вырвались за мной в коридор, когда я сиганул к черной лестнице, зная, что двигаться надо быстро, не то мне ни за что не вернуться в тот номер, будь то сегодня или завтра.

Но я знал, что мне нужно, и знал, где у меня в парашютном ранце оно лежит: да, поразительно гадостная, с настоящими волосами семидесятипятидолларовая киношная маска Красного Дьявола, закрывающая голову целиком. Вещица настолько реалистичная и уродливая, что я по сей день недоумеваю, какая извращенная прихоть подтолкнула меня вообще захватить из дома эту дрянь, не говоря уже о том, чтобы пройтись в ней по коридорам отеля «Парк‑лейн» до номера Мухаммеда Али в такой безбожный час.

* * *

Три минуты спустя я стоял под дверью 904‑го, молния на маске была застегнута, край маски я заправил за воротник рубашки. Постучав дважды, я, когда Бундини открыл, прыгнул в комнату с дурацким воплем:

– СМЕРТЬ СТРАННОСТЯМ!

Пару секунд в номере царила полнейшая тишина, которая потом взорвалась бурным смехом, пока я отплясывал, курил и пил через резиновый рот и нес любую чепуху, которая приходила мне в голову.

Едва я увидел выражение лица Мухаммеда Али, как понял, что маска в Вуди‑Крик не вернется. Глаза у него загорелись, словно он увидел игрушку, которую хотел всю жизнь, и он едва не ринулся за ней.

– Ладно, – сказал я, снимая маску и бросая ее на кровать. – Она твоя, дружище. Но послушай старика, не все сочтут ее такой уж смешной.

(«Особенно чернокожие, – сказал мне позднее Конрад. – Господи, меня едва кондрашка не хватила, когда ты ворвался в этой маске. Ты ох как испытывал судьбу».)

Али тут же надел маску и только начал кривляться перед зеркалом, когда… О боги, мы застыли, когда раздался чопорный стук в дверь, а за ним голос Пэта Пэттерсона:

– Открывайте! Что, черт побери, у вас происходит?

Я метнулся в ванную, но меня обогнал Бундини. Али, как был в маске, нырнул под покрывало, а Конрад встал открыть дверь.

Все произошло так быстро, что каждый из нас просто замер на своем месте, когда Пэттерсон ворвался, как Дик Бут‑кус, взявший кровавый след… и вот тут‑то Мухаммед с диким криком и в ядерном облаке разлетающихся простыней соскочил с кровати и выбросил длинную коричневую"руку с указательным пальцем – точь‑в‑точь шокер для скота самого Сатаны – прямо в лицо Пэтту Пэттерсону.

Вот это, ребята, было мгновение, которое мне бы не хотелось пережить дважды. Думаю, нам всем повезло, что Пэттерсон не схватился за оружие и не пристрелил Мухаммеда в приступе помешательства до того,’как узнал тело ниже маски.

Доля секунды, но всем нам показалось бы много дольше, если бы Али не разразился раскатистым смехом при виде физиономии Пэта Пэттерсона. И хотя Пэт быстро оправился, улыбка, которую он, наконец, выдавил, была определенно кислой.

Проблема, кажется, заключалась не столько в самой маске или в шоке, какой испытал Пэт, а в том, почему она вообще была на Чемпе. Откуда она взялась? И почему? Времена были серьезные, но такая сцена могла иметь серьезные и зловещие последствия, – особенно если учесть, что Али так радовался новой игрушке, что еще десять‑пятнадцать минут ее не снимал, озирал через прорези комнату и без тени улыбки говорил, что обязательно наденет ее завтра на шоу Дика Каветта.

– Это новый я, – возвестил он нам. – Завтра войду в ней в телестудию и скажу Каветту, что пообещал Веронике не снимать ее, пока не отвоюю назад титул. Буду носить ее вообще везде, даже когда пойду на ринг со Спинксом! – Расхохотавшись, он ткнул пальцем в свое отражение в зеркале. – Да! – хохотнул он. – Если раньше меня считали сумасшедшим, так это были еще цветочки.

В тот момент я сам понимал, что немного не в себе, и вскоре укоризненная мина Пэттерсона подсказала, что пора уходить.

– О’кей, босс, – сказал на прощанье Али. – Завтра будем посерьезнее, идет? В девять утра. Позавтракаем и возьмемся совсем всерьез.

Согласившись, я пошел к себе наверх покурить по‑человечески.

Мухаммед говорит… Вторая попытка Спинкса… Хиппи в штиблетах… Трижды великий всех времен…

На следующий день я встал в половине девятого, но когда позвонил в люкс Али, Вероника сказала, мол, он с семи на ногах и «слоняется где‑то внизу».

Его я нашел в ресторане, где он сидел в конце стола, заставленного хрусталем и приборами, и одет был почти так же официально, как метрдотель, – в темно‑синий костюм в тонкую полоску. А еще он очень серьезно разговаривал с группкой друзей и весьма делового вида черных бизнесменов, одетых, в точности как он. Передо мной предстал человек, разительно отличающийся от того, с кем я перешучивался прошлой ночью. Разговор за столом шел о том, как отнестись к недавно полученному приглашению посетить какую‑то новую страну в Африке или об огорошивающем разнообразии предложений рекламировать то и се, а еще о контрактах на книги, недвижимость или о молекулярной структуре крабового мяса.

Близился полдень, когда мы наконец поднялись к нему ради «возьмемся совсем всерьез». Нижеследующее – почти дословная расшифровка нашего разговора, продлившегося около двух часов. Не снимая «сенаторского костюма», Мухаммед растянулся на кровати, а мой диктофон положил себе на живот. Я сидел рядом с ним по‑турецки, с бутылкой «Хайнекена» в одной руке и сигаретой в другой, ботинки мои лежали на полу.

В комнату постоянно приходили какие‑то люди: одни с сообщениями, другие с багажом, третьи с напоминаниями, мол, надо вовремя поспеть на шоу Каветта. И все явно любопытствовали, кто я и что затеял. Маски нигде не было видно, зато поблизости маячил Пэт Пэттерсон плюс еще три‑четыре черных господина очень серьезного вида, внимательно слушавшие каждое сказанное нами слово. Один, зуб даю, все время, пока мы разговаривали, простоял на коленях у кровати, его ухо было дюймах в тринадцати от диктофона.

Поехали. Давай вернемся к тому, о чем говорили внизу. Ты сказал, что твердо намерен снова выйти против Спинкса, так?

Не могу сказать, что я твердо намерен. Скорее, мы. Я уверен, что мы… но я могу умереть, он может умереть.

Но лично ты хочешь реванша, рассчитываешь на него?

Ага, он планирует со мной драться. Я дал ему шанс, и он мне тоже шанс даст. Люди не поверят, что он настоящий чемпион, пока он не побьет меня дважды. Понимаешь, мне дважды пришлось побить Листона. Йоханссону надо было дважды побить Пэттерсона, но он этого не сделал. Рэнди Тарпину надо было дважды побить Шугар Рэя, но и он тоже не сумел. Если Спинке сможет побить меня дважды, люди поверят, что он взаправду великий.

О’кей, скажи мне вот что. В какой момент – я сам ездил ради боя в Лас‑Вегас – ты понял, что положение становится серьезным?

На двенадцатом раунде.

До того ты думал, у тебя все под контролем?

Мне сказали, что я, вероятно, проигрываю по очкам, но может, у меня ничья. Мне надо было выиграть последние три, но я слишком устал и понял, что у меня проблемы.

Но до двенадцатого ты считал, что еще выкрутишься?

Ага, но не сумел, потому что он был уверен в себе, потому что он побеждал, а мне надо было выкручиваться. К тому же в нем было сто девяносто семь фунтов, а во мне – двести двадцать восемь, а это слишком большой вес.

Ты вроде сказал за завтраком, что в следующий раз выйдешь на ринг с двумястами пятью фунтами?

Не знаю, со сколькими я выйду. Двести пять действительно невозможно. Если сброшу до двухсот двадцати, уже буду счастлив. Всего на восемь фунтов легче… Я буду счастлив. В таком весе я неплохо работал, но быть в форме при двухстах двадцати… Даже будь у меня двести двадцать пять или двести двадцать три, я работал бы лучше.

Если считать по стобальной шкале, в какой форме ты был в бою со Спинксом?

По стобальной шкале? Восемьдесят.

А сколько должно было быть?

Должно было… Девяносто восемь.

Почему ты его не раскусил? Ты как будто был не готов…

Почему его вообще никто не раскусил? Он обвел вокруг пальца прессу. Его называли неудачником десять к одному. Как такого раскусить?

Ладно, давай о другом. Я провел в Вегасе две недели, делать там было нечего, только болтать и сплетничать. И много говорилось о том, насколько было бы лучше, если бы ты взял и сразу его положил, перешел в атаку, а не выжидал и прощупывал.

Нет, я бы не сказал, что было бы лучше, если бы я перешел в атаку.

Бытует два разных мнения: одно – что ты брал нахрапом, а после дал слабину, а другое – мол, ты начал медленно и долго прощупывал противника.

Нет, в моем возрасте и с моим весом неразумно было бы наскакивать и утомлять себя – на случай, если нокаута не получится. Когда не знаешь человека, надо его прощупать. Устает любой человек, вот почему четыре, пять, шесть раундов я брал приемами, надеясь, что он устанет, но нет. Мы не знали, насколько он вынослив, и я был не в той форме, чтобы налететь и быстро его прикончить. Я прекрасно знал, что устану, но не знал наверняка, что смогу его остановить. Когда я устаю, у меня начинаются проблемы.

Сколько бы ты продержался, если бы с самого начала активно нападал?

Раундов шесть.

То есть после шести спекся бы?

Нет, после шести я бы не спекся, просто замедлился и перешел в оборону, но никто не может сказать, как мне следовало бы поступить. В тех обстоятельствах и в той моей форме я сделал все, что мог.

Вопрос может показаться странным, но тем не менее. После боя, на пресс‑конференции, Леон, помнится, сказал:

«Я просто хотел побить ниггера». И сдается, это было сказано с улыбкой, но мне показалось, все напряглись.

Нет, все в порядке. Я сам иногда подобное говорю. Мы, черные, часто так про себя говорим – с юмором. «Эй, заткнись, нигга», «Ха, я уделаю этого черномазого», «Ты спятил, ниггер». Такие у нас выражения. Если ты так скажешь, я тебе вмажу. В отличие от братьев, белый человек не вправе называть меня ниггером.

Значит, это была шутка? Мне показалось, что задело за живое, но…

Я тебя не виню. Когда я побил Сонни Листона, я таких слов не сказал, но был рад победить, поэтому и на Спинкса зла не держу. Он хорош, он на много лучше, чем все думали.

Расскажи немного про треугольник между тобой, Нортоном и Спинксом.

Ну, Нортон считает, что следующего шанса заслуживает он.

Ты согласен?

Нет, он заслуживает шанса подраться с тем, кто победит в нашем со Спинксом матче. Я дал шанс Спинксу, он взамен должен шанс мне. Чемпиону положен матч‑реванш. Раньше условие о реванше обговаривалось до первого боя. У нас такого не было, у меня вообще такого не было. Он дает мне шанс, потому что я дал ему попытаться. Нортона я побил дважды. Не он, а я претендент номер один.

Что сказал тебе Леон? Когда я разговаривал с ним в Вегасе, у меня сложилось впечатление, что он искренне хочет дать тебе шанс реванша. Думаю, он к нему готов.

Конечно, он будет готов. К тому времени когда выйдет твоя статья, о реванше уже, наверное, будет договорено и все такое, дата назначена и мы готовы боксировать. Пока не пиши, но я уверен, что все будет довольно скоро и выберут именно меня. Он делает пять миллионов на бое со мной и полтора на бое с Нортоном. Ты бы с кем стал драться?

А что будет, если окажется, что по правилам Леону придется сперва драться с Нортоном?

Ну и ладно, я не выдохся. У меня впереди еще четыре‑пять лет хорошего бокса. Четыре‑пять лет?

(Али кивает, усмехается) Уйма времени, босс. Все время на свете.

Как, по‑твоему, Спинке выступит против Нортона? Думаю, побьет.

Я слышал, как ты говорил, что сегодня едешь в тренировочный лагерь.

Начну тренировки недели через две.

И будешь тренироваться пять‑шесть месяцев без передышки? Ты ведь никогда раньше так не делал, да?

Никогда в жизни, ни разу больше двух месяцев не тренировался. Но на сей раз поеду туда на пять, буду рубить деревья, бегать вверх‑вниз по холмам, я вернусь в танце! В танце! (Внезапно расплывается в улыбке) Я в третий раз завоюю мой титул… (Кричит) Величайший всех времен! Всех времен! (Смеется и тычет пальцем)

Да ладно. Мы не на телевидении! Давай вернемся к Нортону со Спинксом. Поче