Когда битники были светскими львами

 

Сан‑Франциско

Что же сталось с поколением битников? Возможно, в Детройте или Солт‑Лейк‑сити вопрос не имел бы большого значения, но здесь пробуждает уйму воспоминаний. Еще в 1960 г. Сан‑Франциско был столицей поколения битников и перекресток Грант и Коламбус в районе, известном как Норт‑Бич, был пересечением дорог этого мира.

Хорошее то было время в Сан‑Франциско. Любой, хотя бы с толикой таланта, мог притащиться в Норт‑Бич и выдать себя за «пришлеца в новую эру». Я знаю, потому что сам так сделал, как и парень, которого нам приходилось называть Уиллард, неповоротливый и бородатый сын пастора из Нью‑Джерси. То было время сбросить старую одежку, выкапывать новые звуки и новые идеи, делать все мыслимое, чтобы позлить истеблишмент.

С тех пор все вымерло. «Битник» в Сан‑Франциско уже не светский лев, а пария: какое‑то время даже казалось, что они все уехали. Но недавно город удивила «забастовка арендной платы» в Норт‑Бич, и выяснилось, – узрите! – что на забастовку вышли битники. Местные газеты, когда‑то игравшие на статьях о поколении битников, словно основы системы рушились у них на глазах, за «забастовку арендной платы» ухватились со странной симпатией – как человек, наткнувшийся на старого друга, который должен ему денег, но все равно радующийся встрече.

* * *

«Забастовка арендной платы» продлилась два дня, но снова заставила заговорить о поколении битников и его внезапном исчезновении с американской сцены – или, во всяком случае, из Сан‑Франциско, потому что в Нью‑Йорке оно вполне себе здравствует. Но там оно процветает под иным названием, и весь юмор из него исчез.

Едва ли не самым удивительным в «забастовке арендной платы» был тот факт, что столь мало людей в Сан‑Франциско вообще представляют себе, чем было поколение битников. Интервьюер с одной радиостанции пошел на улицы в поисках дебатов по поводу «возвращения битников», но вернулся с пустыми руками. Люди помнят выражение, но ничего больше.

Но в свое время поколение битников было очень даже реальным, и у него есть собственное, вполне определенное место в истории. Существуют горы материала, объясняющие его социологические аспекты, но по большей части этот материал устарел и утратил значение. А остались люди, которые участвовали в движении; большинство их еще живы и на поднятую шумиху поглядывают с теплым юмором, а тем временем разными путями идут к долгам, детям и среднему возрасту.

С феноменом битников я соприкоснулся лишь мимолетно. Но Уиллард был в самой гуще событий и задним числом представляется одним из величайших битников своего времени. Нет сомнения, у Сан‑Франциско есть веские причины его помнить: его первое и последнее столкновение с силами правопорядка легло в основу, наверное, самой безумной байки «поколения битников» той эпохи.

До Сан‑Франциско он жил в Германии, преподавал английский и отращивал восточную бородку. По пути на побережье он задержался в Нью‑Йорке и подцепил любовницу с новым «фордом». В те дни избегать брака любой ценой считалось хорошим тоном. Ко мне он явился с рекомендацией друга, работавшего в Европе на английскую газету.

«Уиллард прекрасный человек, – говорилось в письме. – Он художник и обладает недюжинным вкусом».

Как выяснилось, он был чудовищным пьяницей в духе Брендана Бихана, про которого говорили, что «жажда у него такая большая, что отбрасывает тень». В то время я сам варил пиво, и Уиллард стал большой помехой процессу выдержки: приходилось запирать пиво, чтобы он не добрался до него раньше срока.

Грустно признавать, но мое пиво и воздействие Уилларда на Сан‑Франциско крепко связаны. История стала классикой, и если попадаете в нужные крути, то еще ее услышите, хотя не обязательно в точном варианте. Правда тем не менее такова.

Уиллард приехал незадолго до того, как я собрал вещи и двинул на Восток. Мы провели несколько компанейски пьяных недель, и на прощанье я оставил ему пятигаллонную канистру пива, которую у меня не было сил тащить через всю страну. Пиву надо было постоять с неделю, потом его следовало выдержать еще несколько недель в квартовых бутылях, после чего оно приобретало вкус, сравнимый с нектаром богов. Единственной задачей Уилларда было разлить его по бутылям и подождать, пока оно будет готово к употреблению.

* * *

К несчастью, на эти инструкции его жажда отбросила тень. Уиллард жил на холме, поднимавшемся над южной частью города, и среди его соседей нашлось еще несколько его братьев по духу: безумных пьяниц и людей странного искусства. Вскоре после моего отъезда он принимал одного из таких господ, у которого, как и у доброго Уилларда, не было недостатка в таланте и энергии, чего не скажешь о средствах.

Встал, как это бывает в мире искусства, вопрос о выпивке, но дух бедности гнал радость. Зато на кухне стояла канистра в пять галлонов невыдержанного домашнего варева. Разумеется, напиток был груб и мог дать животный и нежелательный. эффект, но… что ж…

Остальное – достояние истории. Выпив полканистры, художники разыскали где‑то несколько галлонов синей краски и перекрасили фасад дома, где жил Уиллард. Увидев этот кошмар, живший через улицу домохозяин вызвал полицию. Прибывшие копы увидели фасад дома, похожий на полотно Джексона Поллака, и тротуар, быстро исчезающий под слоем чувственной алости. К этому моменту завязалось что‑то вроде спора, но Уилард был шести футов четырех дюймов росту и весил двести тридцать фунтов, они победил. На время.

* * *

Некоторое время спустя копы вернулись с подкреплением, но Уиллард и его помощник уже допили остатки пива и истосковались по любому действию, будь то живопись или дружеская потасовка. Вмешательство полиции привело к появлению на фасаде нескольких девизов, не лишенных антисоциальной подоплеки. Домовладелец рыдал и скрежетал зубами, из недр оскверненного дома неслась громкая музыка, царило общее сверхнапряжение.

Последовавшую затем сцену можно сравнить только с ловлей диких зверей, сбежавших из зоопарка. Уиллард говорил, что пытался бежать, но запутался в заборе, Который рухнул под весом его и гнавшегося за ним полицейского. Его друг забрался на крышу, откуда осыпал жестокий мир внизу проклятиями и черепицей. Но полиция действовала методично, и к тому времени как солнце село в Тихий океан, оба художника уже сидели в тюрьме.

В этот момент за обычными вечерними фотографиями явились господа из прессы. Они попытались заманить Уилларда к решетке, чтобы он попозировал, но второй художник взял на себя труд вырвать из пола чашу унитаза и разбить ее на мелкие части. На протяжении следующего часа прессу отгоняли кусками фаянса, которые парочка бросала из камеры. «Мы использовали унитаз, – вспоминает Уиллард. – Потом раковину. Я мало что помню. Одного не могу понять, почему копы нас не пристрелили. Мы были не в себе».

Газеты смаковали происшествие на все лады. Почти все фотографии «зверолюдей» были сделаны при помощи того, что фотожурналисты называют «франкенштейновой вспышкой». Эта техника дает приблизительно тот же эффект, что и фонарь, который держат под подбородком модели, только вместо фонаря фотограф просто держит вспышку очень низко, так что на лице субъекта появляются зловещие тона, а на стене за ним громоздится огромная тень. Такая техника и Каспара Милкетоста превратила бы в Призрака оперы, а в случае Уилларда эффект оказался прямо‑таки сногсшибательным: он походил на Кинг‑Конга.

Невзирая на потасовку и порчу имущества, закончилось все хэппи‑эндом. Уилларда и его друзей приговорили к полугоду тюрьмы, но быстро отпустили за хорошее поведение, и они, не теряя времени, сбежали в Нью‑Йорк. Уиллард теперь живет в Бруклине, где переезжаете одной квартиры на другую ‑едва стены прежней заполняются живописью. Его художественный метод – закрепить на стене жестяные банки гвоздями по десять пенни, покрыть стену комковатой штукатуркой и писать. Кое‑кто говорит, у него большой талант, но пока талант не получил признания – разве что у долготерпеливых полицейских Сан‑Франциско, которых вызвали судить его, вероятно, самое величественное произведение.

* * *

Как и сейчас, Уилларда сложно было отнести к какой‑либо категории: вероятно, правильно будет сказать, что у него были артистические наклонности и чрезмерное изобилие энергии. В какой‑то момент своей жизни он прослышал, что такие, как он, собираются в Сан‑Франциско, и приехал в Калифорнию присоединиться к празднику.

С тех пор все уже не так. Жизнь в Сан‑Франциско более мирная, но определенно более скучная. Вполне это стало очевидно, когда началась «забастовка арендной платы»: с день или около того казалось, что город снова проснулся, но нет.

Один «забастовщик», безработный карикатурист с женой, ребенком и запущенной квартирой, за которую он отказывается платить, подытожил ситуацию. Его домохозяйка отказалась ремонтировать квартиру и обзавелась ордером на выселение жильцов. В прошлые времена парень остался бы на месте и забуянил бы. Но карикатурист пошел по пути наименьшего сопротивления.

– Выселять людей – дело долгое, – говорит он, пожимая плечами. – К тому же мы все равно подумывали двинуть на товарняке в Нью‑Йорк.

Вот как обстоят дела в городе, некогда бывшем столицей поколения битников. Его фокус сместился на Восток, и взаправду это печалит только репортеров, которым не хватает хороших материалов, и небольшую горстку тех, кто жил в нем и пока длилось веселье от души посмеялся. Если бы Уиллард вернулся сегодня в Сан‑Франциско, ему, вероятно, пришлось бы довольствоваться работой маляра.

National Observer, 20 апреля, 1964

 

HE‑СТУДЕНЧЕСКИЕ ЛЕВЫЕ

 

Беркли

На пике «восстания Беркли» сообщения в прессе были перегружены упоминаниями об аутсайдерах, не‑студентах и профессиональных подстрекателях. Выражения вроде «теневой колледж Калифорнии» и «тайная община Беркли» прочно вошли в журналистский лексикон. Говорилось, что эти люди взвинчивают кампус, подзуживают студентов к мятежу, докучают администрации во имя собственных адских целей. Так и виделось, как они рысят по полночным улицам с сумками подстрекательских листовок, призывов к забастовкам, красных знамен протеста и телефонограмм из Москвы, Пекина или Гаваны. Как в Миссисипи и Южном Вьетнаме агитаторы извне якобы подстрекали местное население, которое хотело, лишь чтобы их оставили в покое.

Сейчас на свет начинает выходить что‑то более похожее на правду, но истоки событий еще окутаны густым туманом. Процессы по делу о сидячих забастовках в Спраул‑холле вылились в череду неожиданно суровых приговоров, «Движение за свободу слова» было расформировано, четверо студентов исключены и по окончании дебатов о «ругани» приговорены к тюремному заключении, а основатель движения Марио Савио уехал в Англию, где учится и ждет решения по апелляции его приговора к четырем месяцам тюрьмы – что может затянуться на полтора года.

С началом нового семестра (при новом, делающем непроницаемое лицо ректоре) настроение в кампусе Беркли настороженно выжидательное. Основные вопросы прошлого года так и не разрешены, к тому же добавился новый: Вьетнам. Массовая сидячая забастовка по всей стране, чьим фокусом был Беркли, назначена на 15‑16 октября, и если она не вскроет все старые раны, то, предположительно, вообще ни на что не сгодится.

Некоторое время выглядело так, словно губернатор Эдмунд Браун завел в тупик любое, проводимое в законном порядке расследование положения дел в университете, но в конце августа спикер ассамблеи Джесси Анру, демократ‑антибрауновец, сообщил прессе, что «изолированного расследования проблем студентов‑преподавателей в Беркли не будет», и в то же время заявил на Национальной конференции демократов в Портленде, в которой приняли участие более тысячи представителей штатов, что научное сообщество «вероятно, самый худший враг» законодательной власти штата.

Мистер Анру – знамение времени. Прошлой весной он конфликтовал с нормально атавистичной администрацией университета, но в какой‑то момент был достигнут компромисс «синих фишек», и любые прогрессивные идеи, с которыми заигрывала администрация, потерялись в летнем затишье. Роль губернатора Брауна в этих переговорах пока не была предана огласке.

Одна из реалий, ставших результатом акций последнего семестра, – новый «закон против людей извне», принятый, чтобы при любой заварушке в кампусе не пускать туда не‑студентов. Проект резолюции внес член законодательного собрания Дон Мулфорд, республиканец из Окленда, который и высказывается, и выглядит как «старый» Ричард Никсон. Мистер Мулфорд очень озабочен «подрывным проникновением» в кампус Беркли, расположенный в предместье, где он живет. Он полагает, что знает, что вспышка прошлой весной была организована нью‑йоркскими коммунистами, битниками‑извращенцами и прочими ему неведомыми безбожными элементами. Сами студенты, утешает он себя, ни за что не подняли бы такой шум. Остальные в Сакраменто, похоже, разделили его точку зрения: законопроект был принят пятьюдесятью четырьмя голосами против одиннадцати и в сенате двадцатью семью голосами против восьми. Губернатор Браун подписал его 2 июня. Проект Мулфорда получил большую поддержку еще на стадии рассмотрения, когда Дж. Эдгар Гувер свидетельствовал в Вашингтоне, что в Движении за свободу слова было сорок три красных той или иной масти.

Услышав про это, один студент с усмешкой сказал: – Тогда, наверное, весной сюда пришлют тысяч десять морпехов. Послали ведь двадцать тысяч из‑за пятидесяти восьми красных в Санто‑Доминго. Черт, да Линдон у нас мастак!

Где мистер Гувер раздобыл эту цифру, можно только гадать, но в Беркли полагают, что из Examiner, газеты Херста, называющего себя «монархом утренней прессы». Examiner особенно влиятелен среди тех, кто опасается, что король Георг III, возможно, еще жив в Аргентине.

* * *

Значение законопроекта Мулфорда в тени, которую он бросает на ситуацию в Беркли, особенно на роль не‑студентов и людей извне. Кто эти преступник!? Что за человек станет рыскать по кампусу с единственно! целью развратить умы студентов? И, как известно любому, кто живет или работает в городском кампусе или по соседству с ним, огромное число студентов уже большие радикалы, чем любой красный, в которого может ткнуть пальцем мистер Гувер. Помимо того, не‑студенты и аутсайдеры, против которых приняла свой законопроект Калифорния, по большей части бывшие студенты, аспиранты, студенты по обмену и прочие молодые активисты, которые от студентов отличаются только тем, что не имеют регистрационной карточки университета. В любом кампусе, который расположен в черте города, не‑студент – давняя и бесславная традиция. В каждом колледж большого города есть свои пограничные элементы: в Гарварде, в университете Нью‑Йорка, в Чикаго, в Сорбонне, в Беркли, в университете Каракаса. Динамичный университет в современном населенном центре просто не может быть изолирован от реалий, человеческих и прочих, которые его окружают. Мистер Мулфорд превратил бы кампус Беркли в остров, но, увы, guerillas* чересчур распространены.

* партизаны – (исп.).

В 1958 году я приехал из Кентукки и стал не‑студентом в Колумбийском университете. Я записался на два курса и до сих пор получаю счета за обучение. Домом мне служила комната за дюжину долларов в здании заграницей кампуса, полном джазистов, магазинных воров, вопящих поэтов и наркоманов всех мастей. Это была хорошая жизнь. Я пользовался подсобными средствами университет!, и однажды меня на два дня поставили круглые сутки взимать плату за регистрацию. Дважды я ночью проходил через весь кампус с деревянным ящиком, в котором было почти пятнадцать тысяч долларов. Сумасшедшее было ощущение, и я до сих пор не знаю, почему относил деньги казначею.

Быть не‑студентом, или «незарегистрированным студентом», в городском кампусе не только просто, но и естественно для любого, кто молод, умен и убежден, что специальности, какая ему нужна, в списке просто нет. Ни в каком списке. Серьезный не‑студент – сам себе научный руководитель. Самое удивительное, что так мало людей за пределами кампуса знают, что такое имеет место.

Традиция не‑студентов берет свое начало в конце Второй мировой войны. До того образование было более индивидуальным. Один профессор в Колумбийском университете рассказывал, что покойный Р. П. Блэкмур, один из самых академичных и эрудированных литературных критиков, львиную долю образования получил не записываясь на курс, но заглядывая на те или иные лекции и семинары.

В эпоху Эйзенхауэра и Керуака не‑студент воровал себе образование как можно незаметнее. Ему и в голову не приходило вмешиваться в политику кампуса: в эти игры он уже наигрался. Но вдруг десятилетие закончилось. Никсон пошел на дно, вспыхнула борьба за гражданские права. И тут целая армия ущербных из‑за чувства вины дезертиров из лагеря Эйзенхауэра обнаружили войну, на которую практически уже перестали надеяться. С Кеннеди у руля политика сделалась ради разнообразия респектабельной, и студенты, насмехавшиеся над идеей выборов, начали ловить себя на том, что вступают в «корпус мира» или стоят в пикетах. Студенты‑радикалы сегодня могут называть Кеннеди липовым либералом и гламурным ренегатом, но только очень молодые станут отрицать, что именно Кеннеди раззадорил их настолько, что они пожелали изменить реальность Америки, а не просто поворачиваться к ней спиной. Сегодняшний студент‑активист, да и не‑студент‑активист тоже, говорит о Керуаке так, как битники 50‑х говорили о Хемингуэе. Они говорят, мол, он спасовал перед трудностями, мол, интуиция у него хорошая и он хорошо слышит грусть своего времени, но его талант не вырос, а прокис. У нового радикала из кампуса есть цель – наступление по многим направлениям и на стольких фронтах, на скольких необходимо: если не гражданские права, то иностранная политика или структурные изменения в местах сосредоточения бедноты внутри страны. Несправедливость – демон, которого надо изгнать.

* * *

Как законопроект Мулфорда изменит ситуацию, неясно. Язык законопроекта не оставляет сомнений, что отныне мелким судебно наказуемым преступлением для любого не‑студента и не‑сотрудника будет нахождение на территории кампуса колледжа или университета штата, когда ему будет приказано покинуть территорию, если старший чиновник администрации или лицо, назначенное им для поддержания порядка в кампусе, «в разумных пределах сочтет», что «такое лицо совершает поступок, способный нарушить порядок в кампусе».

В любой ситуации, помимо открытых беспорядков, истинными жертвами законопроекта Мулфорда станут незадачливые чинуши, назначенные претворять его в жизнь. Разум человека способен измыслить мало столь безнадежных заданий, как метаться по тысячеакровому кампусу с двадцатью семью тысячами студентов во время какой‑нибудь массовой акции и пытаться задержать и вывести любого, кто не является студентом Калифорнийского университета или утратил право на зачисление. Это обернется кошмаром лжи и фальшивых задержаний, двойных записей и несомненных провокаций. Тем временем большинство организаторов акций будет заниматься своим делом легально и мирно. Если бы возобладала истинная справедливость, Дона Мулфорда назначили бы поддерживать порядок и ловить подстрекателей на ближайшей же демонстрации.

Есть и такие, кто удивляется, как дефектная крысоловка, вроде законопроекта Мулфорда, могла получить одобрение законодательной власти такого прогрессивного и просвещенного штата. Но эти же люди удивлялись, когда в прошлом ноябре с отрывом два к одному электорат одобрил «Проект 14», открывший дверь расовой дискриминации в вопросах жилья.

Пока же не‑студенты в Беркли – реальный факт. По оценкам университета, кампусом на тот или иной лад пользуются около трех тысяч не‑студентов: работают в библиотеке с позаимствованными регистрационными карточками, посещают лекции, концерты, кинопросмотры, находят работу и жилье через университетские доски объявлений. Внешне они неотличимы от студентов. Беркли полон сумасбродного вида аспирантов, бородатых профессоров и длинноволосых дипломников по английской литературе, похожих на Джоан Баэз.

До недавнего времени не‑студенты в политике, кампуса не участвовали, но в начале мятежа Движения за свободу слова президент Керр сказал: «Отчасти вину за демонстрацию несут не‑студенческие элементы». С тех пор он отошел от этой позиции, оставив ее законодателям. Сейчас даже козлы отпущения и враги признают, что ДСР‑мятеж был делом рук самих студентов. Кое‑кому трудно признать этот факт, но надежный опрос студентов показал на тот момент, что приблизительно восемнадцать тысяч студентов поддерживали цели ДСР и приблизительно половина от этого числа поддерживала «нелегальные» методы ДСР. Более восьмисот были готовы скорее бросить вызов администрации, губернатору и полиции, чем отступиться. Среди преподавателей ДСР поддерживали восемь из десяти. Все не‑студенты стали на сторону ДСР. Процент радикалов среди них много выше, чем среди студентов. Это ведь радикалы, а не консерваторы бросают учебу и становятся не‑студентами‑активистами. Но на этом фоне их настроения едва ли имеют значение.

– Мы не играем большой роли в политике, – говорит один. – Но философски мы чертовски большая угроза истеблишменту. Уже сам факт нашего существования доказывает, что брошенная учеба еще не конец света. Немаловажно и то, что студенты не смотрят на нас сверху вниз. Мы респектабельны. Многие мои знакомые среди студентов подумывают о том, чтобы стать не‑студентами.

– Как не‑студенту мне нечего терять, – говорит другой. – Я в полную силу могу работать над тем, над чем пожелаю, изучать то, что мне интересно, и своим умом доходить, что именно творится в мире. Академический учебный процесс – тоска зеленая. Пока я не бросил тянуть лямку, я даже не понимал, сколько всего клевого в Беркли: концерты, фильмы, хорошие ораторы, вечеринки, трава, политика, женщины. Даже не могу представить себе лучшей жизни, а вы?

Не все не‑студенты вызывают тревогу законодателей и чиновников. Одни – бездельники студенческих обществ, которых исключили за неуспеваемость, но которые не хотят отказываться от вечеринок и приятной атмосферы. Другие – обычные тихие консерваторы или технари, которые подрабатывают в ожидании регистрации, а пока живут неподалеку. Но явной разницы между обычными консерваторами и битниками больше не существует: слишком многие технари носят «ливайсы» и тяжелые ботинки. Некоторые самого богемного вида девушки в кампусе – левые пуританки, а некоторые из самых нежных красавиц в женских братствах – известные курильщицы анаши и на все вечеринки носят противозачаточные.

Не‑студенты сваливают друг друга – и большинство студентов – в две очень обобщенные категории: «политические радикалы» и «социальные радикалы». И опять же различие не явное, а размытое, и за несколькими эксцентричными исключениями, «политический радикал» – это левый активист, участвующий в одном или двух движениях. Революционность его воззрений в том, что его представления о «демократическом решении» пугают даже либералов. Он может быть младотроцкистом, организатором клуба Дю Буа или просто бывшим младодемократом, который презирает президента Джонсона и сейчас ищет, в какой бы акции поучаствовать с друзьями из Прогрессивной партии труда.

«Социальные радикалы» тяготеют к «артистизму». Их занимает не политика, а поэзия и фолк‑музыка, хотя многие – ярые приверженцы Движения за гражданские права. Политическая ориентация у них левая, но истинные интересы – литература, живопись, хороший секс, хороший звук и дармовая марихуана. Реалии политики вызывают у них отвращение, хотя они готовы время от времени приложить свои таланты к организации демонстрации или даже попасть под арест за правое дело. Они ушли от одной системы и не хотят, чтобы их организовывали в другую: им кажется, у них есть дела поважнее.

Доклад специального комитета по образованию прошлой весной попытался подытожить ситуацию: «Для значительного и все растущего меньшинства студентов уже не является стимулом то, что мы привыкли считать конвенциональными мотивами. Вместо того чтобы добиваться успеха в обществе, ориентированном на достижения, они хотят быть нравственными людьми в нравственном обществе. Они хотя? жить не жизнью, связанной только с финансовой прибылью, а такой, где есть место социальному самосознанию и социальной ответственности».

* * *

Комитет сурово критиковал саму структуру университетов: «Атмосфера в кампусе сейчас предполагает чересчур сложную систему принуждений, наград и наказаний, слишком большое внимание уделяется подсчету результатов». Среди прочих промахов университеты порицают за игнорирование «нравственной революции молодежи».

Радикалы среди «молодых» считают подобные словеса родительским жаргоном, но ценят симпатию старших. Для них любой, кто задействован в «системе», ханжа. Особенно верно это в среде марксистов и кастро‑маоистов – хипстеров левых.

Один из них – Стив ДеКанио, двадцатидвухлетний радикал из Беркли и дипломник Калифорнийского университета по математике, которому сейчас грозят четыре месяца тюрьмы за участие в сидячей забастовке в Спраул‑холле. Он пишет диплом, а потому не подпадает под закон Мулфорда.

– Я стал радикалом после демонстрации (за гражданские права) в шестьдесят втором в Сан‑Франциско, – говорит он. – Тогда я увидел структуру власти и понял, насколько безнадежно быть либералом. После ареста я бросил курсы подготовки на медицинский факультет, которые начал в университете штата в Сан‑Франциско. Но самое худшее, что меня затаскали по судам. Сейчас я жду решения по апелляции, но надо мной висит четыре с половиной месяца тюрьмы.

ДеКанио – редактор «Паука», нового экстремистского журнала с тиражом около двух тысяч экземпляров, распространяемого в кампусе Беркли и его округе. Как только его запретили, он расцвел на паблисити, и теперь его официально игнорирует уставшая от протестов администрация. В редколлегию входят четыре студента и четыре не‑студента. Журнал, по их словам, посвящен «сексу, политике, интернациональному коммунизму, наркотикам, экстремизму и рок‑н‑роллу». Отсюда и название*.

* "Паук«,‑ SPIDER – sex, politics, international communism, drugs, extremism and rock’n’roll.

ДеКанио – на две трети политический радикал, на одну – социальный. Он – невысокий и проницательный, темные волосы и очки, чисто выбрит и одет неформально, но без небрежности. Он внимательно слушает вопросы, жестикулирует, подчеркивая свои слова, и негромко говорит, например, такие вещи:

– Больше всего этой стране нужна революция. Общество настолько больно, настолько реакционно, что просто нет смысла принимать участие в его жизни.

Вместе с еще тремя не‑студентами и двумя студентами он живет в комфортабельном доме на Колледж‑авеню в нескольких кварталах от кампуса. Ежемесячные сто двадцать долларов квартплаты вносят все шестеро. Там три спальни, кухня и большая гостиная с камином. Пол завален бумагами, телефон звонит не переставая, то и дело кто‑нибудь заходит взять что‑то взаймы: хорошенькой блондинке нужна пластинка с записями хора Советской армии, похожий на Тони Перкинса парень из оклендского клуба Дю Буа просит кинопроектор, Арт Гольдберг, архиактивист, который тоже тут живет, влетает, с воплями, требуя помочь договориться об организации диспута‑семинара по «Вьетнамским дням».

Все очень по‑дружески и по‑студенчески. Одеты почти все в ковбойки и штаны‑хаки, белые носки и мокасины. На полках – книги, в холодильнике – бутылки пива и кока‑колы, и лампочка в ванной включается, если покрутить выключатель. В такой обстановке странно слышать разговоры о том, чтобы «поставить правящий класс на колени» или «найти приемлемые синонимы для марксистских терминов».

От разговоров о политике в этом доме Дон Мулфорд на стенку бы полез. В них есть моменты абсурда и безумного юмора, но основой остается смертельно серьезное отчуждение от «отвратительного общества» Америки XX века. Те же разговоры можно услышать на улицах, в кофейнях или на лужайке у фонтана Людвига перед Спраул‑холлом и в других домах, где живут и собираются активисты. Почему нет? Это же Беркли, который ДеКанио называет «центром радикализма Западного побережья». У него давняя история беспорядочных политических настроений и в кампусе, и за его пределами. С 1911 по 1913 год мэром тут был социалист Ститт Уилсон. Здесь больше психиатров и меньше баров, чем в любом другом сколько‑нибудь крупном городе Калифорнии. И здесь на сто двадцать тысяч триста человек – двести сорок девять церквей, четверть из которых негритянские – едва ли не самый большой процент за пределами Юга.

В культуре Беркли основную роль играют два фактора: кампус и Сан‑Франциско по ту сторону залива. Кампус настолько часть города, что рынки труда и жилья давно уже к нему приспособились. Квартира или коттедж за сотню в месяц – не проблема, когда арендную плату делят на четыре‑пять человек и в городе полно малооплачиваемой, но не требующей большого труда работы для тех, кто не получает денег из дому. Репетиторство, машинописные работы, делопроизводство, мытье машин, торговля гашишем и присмотр за детьми – легкие способы заработать на пропитание, но самый любимый среди не‑студентов – программирование, за которое хорошо платят.

Следовательно, у не‑студентов Беркли не возникает проблем, как перебиться. Климат мягкий, люди дружелюбны, и вихрь событий никогда не замирает. Еще один редактор «Паука» – Джим Приктетт, который бросил университет Оклахомы и которого за неуспеваемость отчислили из университета в Сан‑Франциско.

– В университете Сан‑Франциско нет студенческой жизни, – говорит он, – а единственный не‑студент, которого я знаю в Оклахоме, сейчас в тюрьме.

Прикетт приехал в Беркли, потому что «тут многое происходит». В свои двадцать три он левый на всю катушку, но его революционный пыл умеряется пессимизмом.

– Если в этой стране и случится какая‑нибудь революция, то скорее уж фашистский переворот, – говорит он, пожимая плечами.

Пока он зарабатывает двадцать пять баксов в неделю как ведущий автор «Паука», громя истеблишмент при каждой удобной возможности. Прикетт так же похож на красную угрозу, как Уилл Роджерс на человека из племени банту. Он высокий, худой блондин, к тому же шаркает.

– Черт, я, наверное, однажды переметнусь, – говорит он со слабой улыбкой. – Стану преподавателем истории или еще чего. Но еще не скоро.

Но что‑то в Прикетте наводит на мысль, что ренегатом он станет очень не скоро. В отличие от многих активистов‑не‑студентов у него нет степени, а в обществе, которое его ужасает, даже ренегату нужен диплом о высшем образовании. Это один из самых непреложных фактов в жизни не‑студента: бросив институт, он сделал физический шаг за рамки системы, шаг, который все больше студентов как будто находят достойным восхищения. Отвергать его трудно – во всяком случае, сейчас, пока волна катится в эту сторону. И без болезненной переоценки себя в систему не вернешься. Многие придумывали себе чудовищный супчик причин в оправдание возвращения, но мало кто советует пробовать его на вкус.

Проблема у них не та, что у бросивших старшие классы школы. Они якобы несовершеннолетние, но активистов‑не‑студентов обычно называют взрослыми.

– Многие из этих ребят – лучшие студенты, – говорит доктор Дэвид Пауэлсон, глава студенческой психиатрической клиники Калифорнийского университета, – но ни одному университету они не по зубам.

Как же тогда этим талантливым одиночкам вписаться в супербюрократию правительства и большого бизнеса? Калифорнийский набирает себе студентов из тех выпускников школ по всему штату, кто по своим оценкам вписался в одну восьмую лучших, и те, кого принимают из других штатов, подают надежд не меньше. Те, кто, бросив другие учебные заведения, перебирается в Беркли, обычно относятся к тому же типу. Они ищущие, возможно, не без проблем, и, возможно, не без причины для них. Многие кочуют из одного университета в другой в поисках нужной программы, нужного преподавателя, нужной атмосферы и способа справляться с презренным миром, в котором они вдруг повзрослели. Это как армия Холденов Колфилдов, которая ищет дом и начинает подозревать, что, возможно, никогда его не найдет.

Это – аутсайдеры, не‑студенты и потенциальные (если не профессиональные) бунтари. Есть что‑то примитивное и трагичное в попытках Калифорнии принять законопроект против них. Сам по себе законопроект малозначим, но образ мыслей, который его породил, – чванливый образчик того, в чем суть кризиса. Общество, готовое в неведении принимать законы против своих не реализовавших себя детей и своих рассерженных, отчаивающихся правдоискателей, ждет потрясение, все более неминуемое, по мере того как оно будет проводить в жизнь идею массового образования.

Это гонка наперегонки со временем, самодовольством и капиталовложениями крупных монополий. И для не‑студента, левого активиста она носит личный характер. Будь он прав или неправ, невежественен или злобен, обладай он сверхумом, или ему просто скучно, решившись бросить учебу, он приговаривает себя к тому, что «придется выживать» за рамками всего, что он бросил. У социального радикала предположительно есть талант, свое личное безумие или какой‑то другой туз в рукаве, но единственная надежда политического радикала – найти способ взорвать систему, вытеснившую его в промежуточное состояние. В сегодняшнюю новую эру многие считают, что они на это способны, но большинству тех, с кем я разговаривал в Беркли, похоже, немного не по себе. Планы, как именно «взорвать систему», исключительно туманны, и такое ощущение, что просвета не будет.

– Что вы собираетесь делать через десять лет? – спросил я одного радикала, гостившего в доме, где верстают «Паука». – Что если к тому времени революция не произойдет? Даже перспектив ее не будет?

– Вот черт, – ответил он, – об этом я не думаю. Слишком многое происходит в настоящий момент. Если революция грядет, то пусть уж наступит поскорее.

The Nation, № 201, 27 сентября, 1965

 

РИСКОВЫЕ ПАРНИ НА МОЩНЫХ НЕБЕСНЫХ МАШИНАХ… УЖЕ НЕ ТЕ, ЧТО РАНЬШЕ!

 

Мифы и легенды умирают в Америке тяжело. Мы любим их за дополнительную реальность, за иллюзию почти бесконечных возможностей, позволяющих стереть узкие рамки обыденности. Странные герои и ломающие традицию борцы существуют живым доказательством (для тех, кому оно нужно) того, что тирания «крысиных бегов» не всеобъемлюща. Взгляните на Джои Неймета, говорят они: он нарушил все правила и побил систему, аж в ушах зазвенело. Или на Хью Хефнера, эдакого Горацио Олджера нашего времени. И Кассиуса Клея – Мохаммеда Али, – который, как U‑2, взлетел так высоко, что поверить не смог, когда его сбил рой пчел.

Гэри Пауэре, пилот U‑2, сбитый над Россией, теперь испытывает самолеты для «Локхид Эйркрафт», все более новые, все более «неуязвимые» самолеты в прекрасном синем небе над пустыней Мохаве, в Долине Антилоп, к северу от Лос‑Анджелеса. Долина бурлит авиапроектами, особенно на военно‑воздушной базе Эдвардс вблизи Ланкастера, где военно‑воздушные силы тестируют новые самолеты и выводят новую, компьютеризированную породу легендарных сорвиголов‑пилотов. Шишки военно‑воздушных сил в Эдвардсе в ужасе от живучести старых стереотипов «отбрось шасси, зажги фонарь и полетели». Они твердят, мол, ключевое слово военно‑воздушных сил сегодня «профессионализм».

Что несколько осложнило мой визит на базу. Уже через час или около того пустых разговоров стало мучительно очевидно, что реалистичным профи на стоянке самолетов не по нутру, к чему я клоню, – особенно когда я стал спрашивать про такие вещи, как «дуэльные общества». Военно‑воздушные сил<