Этногенез адыгов, абхаз и абазин

ВВЕДЕНИЕ

В XVI — начале XX в.. в быту народов Северного Кавказа большую роль играли так называемые тамги — знаки, выполнявшие самые разнообразные функции: от элементар­ного знака собственности, наносимого на вещи или тело жи­вотного, до фамильного герба. Они вышивались на свадебном флаге, высекались на надмогильных плитах. Еще на заре отечественного кавказоведения отмечалась необходимость сбора, систематизации и изучения тамг. Но, к сожалению, за единичным исключением, весь процесс их изучения долго сводился главным образом к сбору и публикации небольших серий знаков.

При отсутствии достаточного количества письменных источников по истории, культуре народов Северного Кавказа изучение тамг, являющихся относительно достоверным источником, может явиться дополнительным вкладом в осве­щение некоторых вопросов кавказоведения.

Задача данной работы состоит в изучении литературных, архивных источников и полевого этнографического материа­ла северокавказских горцев для того, чтобы на основе тамг исследовать вопросы этногенеза, сословно-династических, политических, обрядовых и других явлений в данном регионе.

Для этой цели были изучены существующая литература дореволюционного и советского периодов, архивные доку­менты Кабардино-Балкарской АССР, Северо-Осетинской АССР, Дагестанской АССР, Ставропольского края, Адыгей­ской автономной области. Собран полевой этнографический материал. Собранная нами коллекция горских тамг составля­ет около 3000 знаков.

Профессор Л. И. Лавров считал первым из дореволюци­онных исследователей кавказских тамг Д. Кантемира, зарегистрировавшего в 1772 г. две из них [127, с. 91].

Однако наиболее тщательное изучение источников свиде­тельствует о том, что первыми, кто описал, зарисовал северокавказские тамги, являются безвестные писари Коню­шенных, Посольских приказов русского государства, которые фиксировали партии лошадей, подаренных представителями

народов Северного Кавказа русскому двору. Они по долгу службы внимательнейшим образом описывали тавры, масть, возраст, высоту и другие особенности лошадей.

Ценность этих документов в том, что они являются своеобразными первыми малыми каталогами северокавказ­ских фамильных тамг того периода. Таким образом, говоря словами Е. Кушевой, эти документы позволяют «составить коллекцию тамг дагестанских и кабардинских владельцев на одно-два столетия древнее зарисовок Гильденштедта» [261, с. 62].

В самом деле, если тамга Д. Кантемира датируется 1722 г., то, по данным ЦГАДА, тамга, зарисованная с лошади, подаренной кабардинским князем Шолохом Сунчалеевичем русскому правительству, относится к 1630 г., т. е. на 142 года раньше «пионера изучения кавказских тамг» Д. Кантемира. Важность данного сообщения повышается и тем, что, помимо самого рисунка тамги, архивные данные сообщают имя владельца тамги и даже сторону лошади, на которой находится знак.

В начале 1790 г. академик П. С. Паллас зарисовал «56 преимущественно кабардинских тамг» [38, с. 230], сообщив «фамилии или имена 48 владельцев тамг» [38, с. 230]. С. М. Броневский, опубликовавший эти знаки в своей книге в 1823 г., верно заметил: «...каждый завод имеет свое клеймо или тавро» [38, с. 136]. Правда, при этом он допустил неточность, назвав кабардинских князей рода Шолох «первостепенными узденями» [38, с. 136].

В 1859 г. Ф. А. Коленати опубликовал 27 тамг, упомянув при этом самых известных кабардинских, абазинских владельцев тамг того периода: Шалох (Шолох), Трамкт (Трам) и Беслен. А в 1868 г. К. Костенков, издавший зарисовки калмыцких и кароногайских тамг, выявил, что среди них одна «встречается у кабардинцев» [111, с. 170].

26 тамг «лучших пород горских лошадей Кавказа» [203, с. 67] было издано в 1875 г. В. Пржецлавским.

Более разнообразным оказался труд генерала А. П. Грамотина, в конце 40 г. XIX в. собравшего кабардинские, абазинские, карачаевские и осетинские тамги,— всего 113 [55].

Большим энтузиастом в сборе и изучении кавказских тамг оказался Е. Т. Соловьев, правда, при этом явно преувеличи­вал значение их, утверждая, что с помощью тамг можно «всегда безошибочно определить» [216, с. 13], какому народу принадлежат те или иные предметы старины.

Н. Н. Харузин собрал сведения о тамгах чеченцев и ингушей, заметив при этом, что среди них есть и такие,

«рисунки которых заимствованы у кабардинцев» [242, с. 34].

В отличие от Е. Т. Соловьева, полагающего, что можно использовать тамги как определитель этнической принадлеж­ности того или иного предмета древности, К. Костенков и Н. Н. Харузин первыми заметили, что тамги могут пересекать этнические границы. Кстати, учитывая стойкость традиции тамгопользования, считаем, что тамговые знаки на «глиняных ковшах» [46, с. 20] древнемеотского времени наносились по тем же соображениям фиксации собственно­сти, по которым тамги ставились на посуду вплоть до начала XX в.

Очередная работа принадлежит Е. Д. Фелицыну, опубли­ковавшему солидное собрание в 310 тамг, дающее общее представление о характере северокавказских тамг.

Незамеченной для большинства исследователей оказа­лась вышедшая на турецком языке книга в 1892 г. Ее автор, Улап Мустафа Махир сын Исмаила, собрал 257 адыгейских, кабардинских, абазинских, карачаевских, ногайских, армян­ских тамг. К достоинствам этой солидной коллекции следует добавить и сведения автора о сословной принадлежности и прошлого этнического происхождения некоторых фамилий.

Исследуя балкарские тамги, в 1907 г. Н. А. Караулов издал 22 тамги главных фамилий балкарских владельцев. Он также первым заметил сходство графической основы части балкарских тамг с крымскими.

Самое обширное собрание в свое время собрал Р. Н. Костонянц, его коллекция составила 342 кавказские тамги.

Несмотря на многократные поиски автора этих строк, ненайденными по сей день остались карачаевские тамги, собранные в 1926 г. крымским краеведом О. Акчокраклы.

Если вышеупомянутые авторы, чьи работы носили в основном собирательно-описательный характер, и не ставили задач по изучению конкретных тем: о происхожде­нии, о функциях, о причинах сходств, о сословных значимостях горских тамг (за исключением частично коснувшихся этой темы Е. Т. Соловьева, Е. Д. Фелицына, Н. А. Караулова, Улап Мустафы), то работа первого советского исследова­теля горских тамг В. П. Пожидаева стоит особняком. Он создал целенаправленный и обширный очерк «Кабардино-черкесская тамга и кавказский орнамент» [204].

Но, несмотря на заслуги этих трудов, на наш взгляд, В. П. Пожидаев явно преувеличивал историко-культурное значение кавказских тамг, полагая «выяснить смысловое значение» [204, с. 242] знаков и одновременно считая часть их тотемными знаками. В. П. Пожидаев далее считал, что кавказские тамги вместе с сарматскими знаками Северного

Причерноморья «положили начало глаголическому алфавиту древних славян» [204, с. 243].

Выступая против концепции В. П. Пожидаева, в 1930 г. И. И. Мещанинов отрицал возможность кавказского происхождения сарматских знаков и сводил их к графике «тотемических ячеек» [160, с. 86].

Далее последовали публикации Б. А. Калоева [95], обнаружившего около 50 знаков в Дигории, и около 40 в работах В. П. Невской и И. М. Шаманова [181,182, 183,184, 256].

Весьма дифференцированно подошла к изучению кавказ­ских тамг исследователь Э. И. Соломоник, полагавшая невозможность кавказского происхождения сарматских зна­ков, но допускавшая при этом возможность происхождения «кабардинских тамг от сарматских» [217, с. 45].

Первое научное обширное описание обычаев, связанных с обрядом таврения у кабардинцев, дал Г. X. Мамбетов [144, с. 149].

Большой вклад в сбор и изучение кавказских тамг сделан исследователем А. Ш. Джанибековым, чья коллекция в 52 но­гайские тамги нами была зафиксирована в архиве Дагестанского научно-исследовательского института

им. Г. Цадасы [263].

Солидное количество балкарских тамг было опубликова­но А. И. Мусукаевым.

Самое большое исследование по истории абазинских тамг в сегодняшней литературе собрано и опубликовано Ш. Ш. Хурановым — 336 знаков [244].

Работа его выгодно отличается от предыдущих тем, что автор не ограничился научным описанием абазинских тамг с аспекта лишь абазинской истории, а в предлагаемой таблице предусмотрел графы, дающие возможность знать их аналогии у соседей: абхазов, ногайцев, туркмен, карачаевцев. Общность графических тамг, приведенных Ш. Ш. Хурановым, с тамгами адыгских народов является дополнительным свидетельством единства этнической истории абазин, адыгов и абхазов. Работа Ш. Ш. Хуранова является первой публи­кацией, пытавшейся установить дотюркское название (абазинское) тамги, «известны случаи исконных слов замены тюркизмами» [244]. Далее автор предполагает, что «словом, обозначавшим тамгу» у абазин было «дзарна» [244].

В работе Ш. Ш. Хуранова имеются интересные сведения о традициях пользования тамгами у абазин, приводится таблица тамг, локализованная по конкретным населенным пунктам Карачаево-Черкесии.

Из всех видов научных публикаций по кавказским тамгам самой фундаментальной по объему по сей день является работа профессора Л. И. Лаврова. В ней Лавров исследовал все работы, предшествовавшие 1978 г., и для анализа собрал огромный каталог тамг — до 1384 знаков, самый большой в литературе советского периода.

Лавров, в отличие от предыдущих авторов, дал первое объяснение ареала «кавказских тамг» [127], предположив наличие его связи с «историей территориального распростра­нения на Кавказе табунного коневодства» [127, с. 103].

Вторая заслуга известного кавказоведа состоит в том, что он первый предложил рассмотреть тамги не только как знак собственности, но и более широко. При этом выявил следующие ее функции:

а) тамга как «производственное клеймо» [127, с. 103] -
когда владелец занимался улучшением породы и выводил
свою породу;

б) тамга как «подпись или печать» [127, с. 103] — когда
ее ставят на дверях кунацкой или под документом;

в) тамга, выполняющая «роль герба» [127, с. 103 [,— когда ее ставили на знамя или же когда высекали на могильном памятнике.

Появление тамги в эпоху господства родового строя Лавров считает малообоснованным, но, касаясь значения тамги в родственном аспекте, он объясняет, что «знак собственности, общий для всей фамилии, с течением времени становился графическим символом ее, т. е. гербом. Поэтому, когда родственные семьи вместо общего трафарета обзаводи­лись отдельными, то в таких случаях последние, как правило, оказывались либо одинаковыми по форме, либо отличались один от другого только деталями. Сходство тамг должно было подчеркивать принадлежность их владельцев к общему родственному кругу» [127, с. 104].

Видоизменение тамги в его научном очерке прослежива­ется и на фоне эволюции рода с пояснением, что «фамильная тамга позволяла различать скот отдельных семей данной фамилии и могла быть заменена семейной тамгой, если внутрифамильные связи ослабевали [127, с. 104]. Далее Лавров объяснил причины совпадения формы тамг «у совер­шенно разных фамилий, даже у родственных народов» [127, с. 104] четырьмя причинами. Это, во-первых, случайность, особенно, когда речь идет о знаках, представлявших собой простейшие геометрические фигуры; во-вторых, то, что нередко зависимые сословия пользовались «тамгой своего владельца» [127, с. 104]; в-третьих, после смерти последних их тамгу присваивала другая фамилия; в-четвертых, совпадение тамг могло указать на их общее происхождение, «хотя родственные связи между ними утрачены» [127, с. 104].

Процессы частичных ассимиляций, зафиксированные в тамгах, не выпали из поля зрения Лаврова; относительно сходства некоторых кавказских тамг с ногайскими и крымски­ми тамгами он писал, что «часть из обладателей подобных тамг действительно происходила от нагайцев или татар» [127, с. 108]. Аналогичную связь закономерно он усматривает в исторической общности родственных племен адыгов, абхазов, абазин. Здесь он занимает позицию, противопо­ложную И. И. Мещанинову, писавшему, что сравнение тамг «ничего не дает» [127, с. 107]. Допуская элемент случайности в совпадении линейных знаков разных племен и районов, тем не менее Лавров сходство горско-кавказских тамг с сармат­скими и боспорскими знаками считает элементом «культурной преемственности» [127, с. 108], что отрицается В. С. Драчуком. Лавров в своем исследовании пошел дальше других ученых и вполне аргументировано считает, что есть основание утверждать «наличие генетической связи некото­рых тамг с сарматскими знаками и с ногайско-татарско-среднеазиатскими тамгами и руническими знаками пись­менности» [127, с. 108].

Часть исследователей пыталась до Лаврова объяснить смысловое значение тамговых знаков, делая акцент на религиозно-тотемическую сторону. Лавров же, признавая возможность наличия в них «религиозно-магического симво­ла» [127, с. 103], объективно заметил, что у большинства тамг смысл рисунка «невозможно определить без риска перейти границы разумного» [127, с. 103]. Кроме того, он сделал важный научный анализ, в итоге которого пришел к выводу о том, что они представляют собой вариации примерно одного и того же комплекса исходных фигур: круга, лиры, дуги, подобия буквы «П»... Такой комплекс фигур у разных горских народов от Абхазии до Чечни встречается почти в одинаковых пропорциях. Лавров в этом справедливо усматривает «результат тесных и длительных взаимосвязей, существовавших у разноязычного населения Кавказа, а в ря­де случаев и взаимной ассимиляции» [127, с. 107].

Важным выводом, сделанным Лавровым, является то, что, по его словам, тамги могут «играть роль существенного исторического источника» [127, с. 106].

Недостатком же работы Лаврова является неточность в написании 13 фамилий.

Большую работу о древних знаках Карачая опубликовал кандидат исторических наук С. Я. Байчоров. Данный труд является свидетельством того, что тамги являлись и символа­ми гражданского статуса для проживания в данном конкретном пункте, о чем свидетельствуют конкретные каменные таблицы фамильных тамг [22].

Очень удачно исследовательскую ценность тамг опреде­лил кандидат исторических наук В. М. Батчаев, назвавший их «перспективным материалом для исторического анализа» [28, с. 62].

В противовес Драчуку, отрицавшему генетическую связь кавказских тамг с сарматскими и объявлявшему эти сходства «случайными, конвергентными» [28, с. 62], Батчаев аргу­ментирует научно-историческим фактом, доказывающим, что именно «группы сармато-аланского этноса составили в свое время один из основополагающих компонентов в формирова­нии не только ираноязычной осетинской народности, но и целого ряда других кавказских народов, в том числе адыгов и балкаро-карачаевцев» [28, с. 62].

Данная автором небольшая таблица сравнения сармат­ских знаков с балкаро-карачаевскими тамгами и рассмотре­ние их на фоне остальных горских тамг дают понять, что случайное сходство здесь минимальное. Отдавая дань научной объективности, В. М. Батчаев пишет о «недопустимости и обратной крайности, предполагающей генезис всей совокупности кавказских знаков только от сармато-аланских» [28, с. 62].

Предлагаемая нами работа является итогом полевых работ в Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Адыгеи, изучения архивных материалов городов Нальчика, Орджо­никидзе, Ставрополя, Черкесска, Майкопа, а также всей предшествующей литературы.

В работе делается попытка рассмотреть горские тамги с нестандартных в исследовательском смысле аспектов: показать в них этногенез народов; сословно-политические, политико-династические отношения; обряды и пищу, свя­занные с актом таврения.

В отличие от Лаврова, избравшего геометрический принцип составления каталога тамг, мы предпочли алфавитно-фамильный принцип, поскольку именно этот порядок удобен при рассмотрении этнических и патронимических связей.

Глава I

ТАМГИ И ВОПРОСЫ ЭТНОГЕНЕЗА НАРОДОВ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА

ВЫВОДЫ

Фамильные тамги дают возможность проследить мигра­ции семей, родов, племен как внутри данного этноса, так и за ее пределами.

Эти символы являлись структурной частью наследственной памяти коллектива. Этнографы, говоря об эстафете куль­турно-традиционных ньюансов, часто называют четыре факто­ра: «...словесный, письменный, изобразительный и овеще­ствленный» [260, с. 5].

Если учесть, что межпоколенная передача фамильной тамги непременно сопровождалась своеобразными аннотаци­ями словесного, письменного (журналы тамг у некоторых сельских старшин), изобразительного (рисунок самой там­ги), овеществленного (сам железный трафарет), то нетрудно понять, что тамга классическим образом несла в себе все четыре вышеупомянутых компонента «межпоколенной пере­дачи культуры» [260, с. 5].

Тамга—документальное явление исконно патронимиче­ской структуры. Число нами обнаруженных сходных тамг у одинаковых фамилий разных племен гораздо меньше фактически существовавших.

Во-первых, нередко, оказавшись в новой этнической среде, то есть при утрате принципа локальности, преследуемый род в целях безопасности был вынужден скрывать своя фамильную тамгу.

Во-вторых, из-за многих драматических событий прошлого часть лиц оказалась лишенной патронимической информации о родовом знаке, когда, например, братья селились в разных аулах.

В-третьих, иногда скрывали и тамгу, и фамилию.

Вполне естественно, упомянутые варианты во многом зависели от сословно-политических факторов—вопрос был в том, какому сословию принадлежали эти лица.

Л. И. Лавров дает любопытное сообщение: «Один из представителей абхазской княжеской фамилии Ачба (Анчабадзе) уверял... что их род происходит от абазинских князей Лоовых» [132, с. 86]. Кстати сказать, исходя из наших данных, не поверить   в общность происхождения этих фамилий трудно, поскольку вдобавок они еще и пользовались одинаковой тамгой.

Из сказанного следует, что в составе некоторой части разных фамилий, владевших одинаковой тамгой, доля случайности совпадения не так уже велика (хотя и она имела место). В таких случаях, вероятнее всего, речь шла о распавшихся ветвях некогда целой патронимии.

 

 

Глава II

КАБАРДИНО-ОСЕТИНСКИЕ СВЯЗИ

 

Союз, заключенный, например, между влиятельными династиями Кабарды и Осетии, вполне естественно был «вассалитетом» [87, с. 147] и «прежде всего классовым союзом феодальных кругов Кабарды и Осетии» [87, с. 147]. В группе тамг Осетии, опубликованной Б. А. Калоевым, встречается характерное сочетание тамг ведущих фамилий этих обществ: кабардинских Анзоровых, Куденетовых осетинских Тугановых.

Эти групповые тамговые тексты, на наш взгляд, призваны были демонстрировать факт покровительства осетинских владельцев Тугановых кабардинскими тлекотлешами, Анзоровыми и Куденетовыми. Именно этим фамилиям, определявшим политические, династические отношения между кабардинцами и осетинами, принадлежат упомянутые тамги.

Характеризуя сословную высоту кабардинских уорков

Куденетовых и Анзоровых, документ первой четверти XIX в

называет их «узденями... высоко степенными» [130, с. 50].

Сословную причину мы усматривали и в расположении

тамговой коллекции осетин, где тамга Тугановых находится с тремя русскими буквами ГАГ, являвшимися начальными буквами осетин Гагиевых. Здесь тоже соблюдена проетранственная субординация — тамга Тугановых расположена выше.

В составе балкарских тамг, обнаруженных в районе сел. Былым Чегемского района Кабардино-Балкарии, есть и неопознанная тамга осетинского владельца.

В истории взаимоотношений горских феодальных династий существует письменный источник — шиферная плита 1714 г., подтверждающая участие конкретного лица, осетинского владельца Караджаова, в решении межевого вопроса балкарцев. По всей видимости, явление, когда «на балкарском тёре в особо важных случаях собирались дигорцы и карачаевцы» [165, с. 92], было традицией того периода.

Еще по сведениям Ю. Клапрота, посетившего Северный Кавказ, кабардинские князья Таусултановы посылали к осетинам «воспитывать своих детей». Соблюдение обычая аталычества между феодалами было выгодно: во-первых, «на этой основе представители социальных верхов... укрепляли классовый союз», во-вторых, за воспитание детей кабардинских владельцев осетинские феодалы получали «щедрые подарки», и, в-третьих, они же получали «на плоскости землю для поддержания своего существования в горах» [188, с. 145,154].

Литературные источники позволяют нам рассмотреть картину локализации территорий Осетии, зависимых от кабардинских владельцев и фамилий. Известно, например, что «Дигория вошла в состав удела кабардинских князей Кайтукиного рода», а Тагаурия — в состав удела «кабардинских князей Таусултановых и Тузеровых» [292, с. 11], и что для охраны осетины давали ясак «Алегуке да Хадаждуке мурзе Черкасскими и Зазаруке мурзе Анзорову» [225, с. 137].

 

КАБАРДИНО-ВАЙНАХСКИЕ СВЯЗИ

Издавна предки адыгов находились в самых тесны. контактах с чеченцами и ингушами. Конкретными пунктами совместного проживания были «деревня Брагуны» [87, с. 180] и также «Давлет-Гиреевское» [87, с. 180.] Кабардинские феодалы распространяли свое влияние и на некоторую часть жителей Чечни и Ингушетии [87, с. 180]. Кстати, в этом была заинтересована и сама «нарождавшаяся феодальная верхушка Чечни и Ингушетии» [87, с. 180], искавшая покровительства у кабардинских владельцев.

В итоге к XVII в. над ингушами Терского города установилась власть кабардинского князя Сунчалея Янглычевича Черкасского, а в середине XVIII в. под властью «кабардинского князя Давлет Гирея Эльмурзовича Черкасского оказались и чеченские деревни Герменчук и Шали» [87, с. 180]. Кабардинское население в последнем было многочисленным по причине переселения сюда из-за феодальных междуусобиц «некоторых малокабардинских владельцев» [87, с. 180]. А чеченцы и ингуши проживали «в кабардинских селениях Бековича-Черкасского и Таусултановых, расположенных между Эльхотовым и реками Курпом и Тереком. В одном селе Псидахо проживало 664 чеченца... в селах Гайтиев и Эльджаруков 416 чел.» [87, с. 180].

С другой же стороны, в начале прошлого века «160 дворов уорков и крепостных крестьян Кабарды ушли в Чечню» [87, с. 180], куда в 1846 г. вместе с Шамилем последовала немалая часть кабардинцев.

Этими продолжительными контактами объясняется наличие многих чеченцев и ингушей кабардинского и балкарского происхождения, и, наоборот, предки некоторых представите­лей Кабардино-Балкарии являлись в прошлом вейнахами. Не случайно здесь встречаются фамилии явно вейнахского проис­хождения: Чеченовы, Ингушевы, Богатыревы, Гетагежевы, Дацирхоевы, Орсаевы, Андиноевы, Шердиевы, Мальсургеновы и др.

Наш каталог чечено-ингушских тамг невелик и составляет всего лишь 27 знаков. Но тем не менее и это незначительное число знаков дает в какой-то мере возможность проследить историко-этническую связь вейнахов с адыгами. Например: из 19 чеченских тамг 13, на наш взгляд, имеют графическую основу кабардинских тамг, а из 18 ингушских они составляют 12 знаков. Четыре чеченские тамги фактически являются вариантами тамги кабардинских князей Таусултановых, в селениях которых проживала часть чеченцев и ингушей. Если вспомнить социальный канон феодального строя этого региона, где жители аула должны были пользоваться лишь тамгой или вариантом своего удельного владельца, то здесь все становится ясно.

Среди тамг вейнахов встречается также и вариант тамги самой влиятельной княжеской фамилии Кабарды Атажукиных и первостепенных кабардинских дворян Анзоровых. Есть также и вариант кабардинских дворян Шипшевых. Среди ингушских знаков вариант тамги кабардинских князей Таусултановых встречается дважды, а 6 знаков являются вариантами тамг кабардинских дворян Астемировых и Инароковых, непосредственно традиционных соседей чеченцев и ингушей.

Нередко нужда в хороших пастбищах и пахотных землях была причиной переселения соседей на равнину, поближе к кабардинцам. Практиковались династические браки. Эпизодические вассальные притязания части кабардинских феодалов нашли отражение и в преданиях вайнахов, где в «ряде текстов говорится о том, что адыгские феодалы проникали даже в горные ущелья, жители которых ставили сторожевые посты» [57, с 103]. Многообразие контактов адыгов и вайнахов не миновало и сословных отношений. Русские документы 1614, 1616, 1625, 1661 гг. свидетельству­ют о том, что не раз представитель кабардинского феодально­го общества жаловался царям— «князям над окоцкими черкасы», как тогда называли «выходцев из ингушского племени Акко», а также о тесных контактах с мичкизами, то есть чеченцами.

Н. Н. Харузину, исследовавшему в конце прошлого века

чеченские, ингушские тамги, говорили, «что обычай таврить лошадей заимствован чеченцами и ингушами от кабардинцев», далее, среди этих тамг есть также экземпляры, «рисунки которых заимствованы у кабардинцев» [89, с. 434, 435].

Как правило, среди чеченских и ингушских тамг попадаются варианты тамг таких кабардинских владельцев, как Таусултановы, Бековичи-Черкасские, Инароковы, чьи владения были сопредельны чеченцам и ингушам. По словам Шоры Ногмова, «назрановцы и карабулаки» в одно время вынуждены были платить дань князьям «Мисостовской фамилии» [185, с. 116].

Последнее объясняется бывшей экономическо-территориальной и сословной зависимостью части чеченцев и ингушей именно от указанных фамилий, на землях которых те селились в прошлом по причине малоземелья. Встречаются варианты тамг кабардинских владельцев Талостановых, Инароковых. Представитель последних, согласно вейнахским преданиями, иногда выступал как «союзник чеченцев и ингушей». Тамга Талостановых иногда называлась и тамгой шолоховской (щолэхъу дэмыгъэ), потому что родоначальником их был ШОЛОХ. И поэтому «удел рода Талостановых — Тэлъостанэй в русских документах назывался Шолохова Кабарда» [89, с. 433]. Среди чеченских и ингушских тамг встречаются и варианты тамг первостепенных кабардинских дворян Анзоровых. Фамилия эта встречается и среди чеченцев. Данный факт мы склонны объяснить тем, что в Малой Кабарде, согласно русским документам 1744 г., рядом с чеченцами и ингушами находились «5 деревень... Анзоровы» [89, с. 115].

 

КАБАРДИНО-АБАЗИНСКИЕ СВЯЗИ

В частичной сословной зависимости [293, с. 105] от кабардинских феодалов находились и некоторые из «частей абазинцев» [185, с. 116]. При этом можно проследить, какие абазинские племена и фамилии каким кабардинским владельцам соответственно «принадлежат с давнего времени...» [185, с. 116]. Например, «племени Клычева, Кешева, Дударукова — фамилии Атажукиных; басалбаевцы, бибердовцы и половина Лоовых принадлежат Жанбулатовой фамилии, а последняя половина Лоовых принадлежит Мисостовской фамилии» [130, с. 143].

А в XVIII в. один представитель самого влиятельного рода Кабарды Хаджи Темрук Атажукин «учредил себя над абазинами главным командиром» [130, с. 143].

В перечне абазинских тамг, приведенных в книге Е. Н. Данилиной,— рисунок каменной плиты [58, с. 121] абазинского аула Красный Восток. На плите четыре тамги, и здесь же, соблюдая канон социального символизма в расположениях тамг, автор текста поместил тамгу кабардинских князей Атажукиных над тремя абазинскими тамгами.

 

ИЗ ИСТОРИИ ГОРСКИХ ЗНАМЕН

О горских знаменах прошлого в научной литературе практически по сей день нет никаких публикаций. Между тем, как показывают труды Хан-Гирея, Б. X. Бгажнокова, которые вскользь коснулись этой темы, знамена играли большую роль в сословно-политической, идеологической, военной и обрядовой атрибутике горцев.

Особенно велико было его значение в плане владельческом. Данная работа является частичной попыткой, опираясь на литературные документальные и фольклорно-этнографические источники, рассмотреть эту проблему на материале адыгского этноса.

Безусловно, в своей исторической эволюции стяги имели и государственное, и национальное значение [14, с. 30], но в данном случае они нас интересуют больше всего в аспектах ленного значения. Например, в Русском государстве стяги выдавались «воеводам для похода и для службы, посылались в Астрахань князьям черкесским» [265, с. 11]. аналогичное владение фамильным стягом бытовало и в Кабарде в средние века, когда «акт передачи ленных владельческих прав...»— по всей видимости —«совершался с соблюдением известных церемоний с особыми внешними знаками или символическими действиями» [14, с. 9].

До 1843 г. слово «санджак» в Турции означало «флаг знамя», одновременно подразумевая «объединение военных ленов» [265, с. 326], позже оно стало обозначением территориальной единицы. Например, у других исторических соседей адыгов — ногайцев войска каждой орды «разделялись на известное число байраков, то есть более или менее значительных, но неравномерных по количествам людей. боевых частей или дружин. Все знамена этих дружин одинаковой формы и носят на себе знак важнейшей фамилии» [266, с. 15].

Если Русское государство посылало стяги князьям черкесским как символ боевого содружества с элементами подданничества, то аналогично поступало и Крымское ханство по отношению к адыгским владельцам  крымской ориентации.

Вот почему в самом начале XIX в. бесланеевский князь Бек Хануков (Кононов. — X. Я.} имел при себе «султанское знамя, около коего в военное время собираются все

подвластные ему народы» [267, с. 35].

В этих   ситуациях знамена выступали как символ

вассалитета, союза, как сигнал к военному походу и даже как вид поощрения, жалования.

В этой связи существует интересный документ 1641 г., где

сказано: «...пришли с тылу на твоих государевых на кумыцких и на черкесских людей, которые были под знаменем у Кельмаметя Куденетовичи Черкасского» [89, с. 204].

Если учесть, что каждый кабардинский князь имел «свое знамя, украшенное родовой тамгой» [166, с. 353], то вряд ли слова из текста «под знаменем» являются здесь обычной метафорой. Скорее всего, речь шла об удельном знамене кабардинского князя Келемета Куденетовича Черкасского.

Этот же метод собирания дружин имелся и у адыгейцев более позднего времени — первой половины XIX в., когда при «совещании на реке Убинеж» [207, с. 4] в апреле 1840 г. было решено «от каждой речки должно быть поставлено 15 всадни­ков под своим особым значком» [207, с. 4], то есть под тамгой соответствующего владельца удела (псухо).

Типичным отголоском стягов родственных племен явился известный национальный флаг черкесского единства, изготовленный во второй четверти XIX в., в пору максимальной [военной централизации адыгских племен в борьбе с ца­ризмом. На этом стяге, наряду с изображением трех перекрещенных стрел — символом мирного сосуществования у адыгов [66, с. 16], помещались двенадцать звезд по количеству «представителей ряда адыгских народностей» [61, с. 36]: абадзехи, бесланеевцы, бжедуги, жанеевцы, кабардинцы, махошевцы, натухайцы, темиргоевцы, убыхи, хакучинцы, хатукаевцы, шапсуги. Последний раз это знамя участвовало во всенародных адыгских торжествах в 1926 г., в селе Афипсип, по случаю празднования образования Адыгейской автономной области.

В прошлом, как известно, традиционными единицами

подсчета  населения являлись дом (дым), кибитки, котлы

[174, с. 42]. Кроме этих приближенных приемов и существовавших у -многих народов понятий: многочисленное или малочисленное войско,— безусловно, должна была быть и более точная форма, дающая конкретное и четкое представление о численном составе боевой единицы. Таким, на наш взгляд, и является слово «санджакъ»—«стяг» (тюркское название). Данное слово могло образоваться из двух частей: «сана» — «число, количество» и «джакъ» — «сторона, часть» и означать строго отсчитанную часть боевой единицы со стандартным размером численного состава, определяемого масштабом соответствующего удела, владельца.

Как многие восточные владельцы имели при своих дружинах стяговников, так и у кабардинцев была известна специальная должность — сэнджакъщ1эт [268, с. 36], буквально: стоящий под стягом, то есть стяговник. Это позволяло еще издали по вышитому знаку узнавать, какому владельцу принадлежит та или иная дружина. Поскольку известно, что овладение стягом противника или же потеря своего стяга играли большое тактико-психологическое и символическое значение, то стяги имели в прошлом то же значение, что и знамена последних времен.

По этому поводу существовала старорусская пословица: «Язык — стяг дружину водит» [190, с. 175].

В России, например, -в XVIII в. одним из подвигов, за который награждались «чрезвычайно почетным и редким орденом Георгия I степени», являлся: «...взятие в бою орудий, а также знамени врага» [269, с. 46].

С подобным почетом воспевается и герой кабардинской народной песни «Кашкатаовская битва» Уардшао Анзоров,  поразивший стяговника [268, с. 36] врага.

Так, Хан-Гирей упоминает о рыцарской гибели бжедугского воина по имени Биярках, сложившего голову, ринувшись в середину врагов «с развевающимся в руках знаменем» [270, с. 297].

Стяги со знаками могли иметь множество разных смыслов, например, они могли фиксировать какой-то «родоплеменной признак» [271, с. 231], быть «знаменем командира» или же «могильным памятником» [127, с. 103].

У «аристократических племен адыгов знаменосцам могли быть лишь представители дворянского сословия -беслъэн уэркъ» (беслен-уорк — княжеские уорки.— X. Я- При этом, по словам Хан-Гирея, были в нем «обязанности некоторых фамилий, которые были наследственные, из рода в род переходящие, например: носить на войне знамя: возвещать распоряжения съездов народу (хгоу), наблюдать во время больших пиров за порядком и т. п.» [270, с. 303].

В исследованиях Б. X. Бгажнокова установлены их фамилии у двух бжедугских подразделений: у черченеевцец «знаменосцами были уорки из рода Хьакъуи», а «в хамышеевском уорки из рода Лъэпц1эрышэ» [29, с. 75]. Поданным того же Бгажнокова, упомянутый Хан-Гирей — Биярках (Бэракъыхь — буквально: знаменосец)   «был из рода Хьакъуи, о нем сейчас помнят потомки этого рода» [29, с. 75].

Пожалуй, ни на одном предмете тамга так немногозначи­тельна, как на стягах, а позже знаменах. Поскольку слова «тамга», «байрак», «санджак» являются терминами тюркски­ми, следует полагать, что и в его символе у горцев Северного Кавказа, в частности у адыгов, они носили ту же политико-сословную функцию, что у крымцев, турок и ногайцев.

По словам Н. П. Пожидаева, князья Кавказа, Руси, Европы и Поволжья с незапамятных времен «знамена и стяги украшали навершиями, которых узнавали издали». «Где узрим стяг твой, тут и мы с тобой» [204, с. 242],— сказано в Ипатьевской летописи 1146 г. по этому поводу. Мы же склонны предполагать следующее. Словом «стяг» на Руси называли «жердь или древко» [272, с. 171], позже, с развитием феодальных отношений и выделением родоплеменной знати, имеющей свою родовую эмблему, герб, тамгу, на древко стали насаживать железные формы этих знаков, чтобы их видели и узнавали. Но опыт военнопоходной жизни показал непрактичность такого метода: они ломались, деформировались в боях, походах и не были настолько яркими, чтобы их разглядеть издалека. Их вышитые изображения переносятся на развевающиеся на ветру легкие полотнища материи ярких цветов. Кстати, в эволюции и христианских крестов имеются аналогичные факты — до того, как их стали вышивать на полотнищах, на Руси практиковались кресты, насаженные прямо на древко. С появлением полотнищ древко заканчивается обычным заостренным навершием разной конфигурации. Надо сказать, что появление полотнищ не означало моментального исчезновения символов на древках, это хорошо демонстрирует работа художника прошлого Г. Г. Гагарина: мюрид держит мусуль­манское знамя, на древке которого укреплен железный полумесяц. Во все времена стяг племени, рода с помещенным на нем гербом, тамгой считался символом чести, иллюстрацией социального статуса. Мы видим — в обрядовых играх образцом доблести и мужества считается добыть знамя, точно так же, как и умение принести обрядовое покрывало «к ликующему народу и повергнуть на землю» [263, с. 27].

Одной из иллюстративных форм фамильной тамги как герба являются свадебные флаги. Ис<