Вот две — две капли дождевые

 

 

Вот две — две капли дождевые,

Добравшиеся до земли,

Как существа вполне живые

Раскатываются в пыли.

 

И ветер прямо с поднебесья

Бросает ключ от сундука,

Где спрятаны все звуки леса,

Ночная летняя тоска.

 

Сундук открыт — и вся природа,

Сорвав молчания печать,

Ревет о том, что нет исхода,

И листья пробуют кричать.

 

Осины, вырванные с мясом,

Ольхи пугливый голосок,

И сосны, стонущие басом,

Клонящиеся на песок…

 

Но буре мало даже шквала,

Она хватается за скалы —

Хрустит и крошится гранит.

И в ветре слышен звук металла,

Когда он с камнем говорит…

 

 

Пусть я, взрослея и старея

 

 

Пусть я, взрослея и старея

В моей стосуточной ночи,

Не мог остола от хорея,

Как ни старался, отличить.

 

Но иногда оленьи нарты

Сойти, мне кажется, могли

За ученические парты,

За парты на краю земли,

 

Где я высокую науку

Законов жалости постиг,

Где перелистывали руки

Страницы черных, странных книг.

 

Людское горе в обнаженье,

Без погремушек и прикрас,

Последнее преображенье,

Однообразнейший рассказ.

 

Он задан мне таким и на дом.

Я повторяю, я учу.

Когда-нибудь мы сядем рядом —

Я все тебе перешепчу.

 

 

Когда, от засухи измучась

 

 

Когда, от засухи измучась,

Услышит деревянный дом

Тяжелое дыханье тучи,

Набитой градом и дождем.

 

Я у окна откину шторы,

Я никого не разбужу.

На ослепительные горы

Глаза сухие прогляжу.

 

На фиолетовые вспышки

Грозы, на ливня серебро,

А если гроз и ливня слишком

Беру бумагу и перо.

 

 

Жизнь другая, жизнь не наша

 

 

Жизнь другая, жизнь не наша —

Участь мертвеца,

Точно гречневая каша,

Оспины лица.

 

Синий рот полуоткрытый,

Мутные глаза.

На щеке была забыта —

Высохла слеза.

 

И на каменной подушке

Стынет голова.

Жмется листьями друг к дружке

Чахлая трава.

 

Над такою головою,

Над таким лицом —

Ни надзора, ни конвоя

Нет над мертвецом.

 

И осталось караульных

Нынче только два:

Жесткие кусты — багульник

 

И разрыв-трава.

 

 

Я двигаюсь, как мышь

 

 

Я двигаюсь, как мышь

Летучая, слепая,

Сквозь лес в ночную тишь,

Стволов не задевая.

 

Взята напрасно роль

Такого напряженья,

Где ощущаешь боль

От каждого движенья.

 

Моей слепой мечте

Защиты и оплоты

Лишь в чувства остроте,

В тревожности полета.

 

И что переживу,

И в чем еще раскаюсь,

На теплую траву

Устало опускаюсь…

 

 

Внезапно молкнет птичье пенье

 

 

Внезапно молкнет птичье пенье,

Все шорохи стихают вдруг.

Зловещей ястребиной тенью

Описывается круг.

 

Молчанье, взятое аккордом,

И, высунутые из листвы.

Рогатые оленьи морды

И добрые глаза совы.

 

И предстает передо мною

Веленьем птичьего пера,

Лепной готической стеною

Моя зеленая гора.

 

И я опять в средневековье

Заоблачных, как церкви, гор,

Чистейшей рыцарскою кровью

Еще не сытых до сих пор.

 

Моей религии убранство,

Зверье, узорную листву

Все с тем же, с тем же постоянством

Себе на помощь я зову.

 

 

Я — актер, а лампа — рампа

 

 

Я — актер, а лампа — рампа,

Лапы лиственниц в окне.

Керосиновая лампа

Режет тени на стене.

 

И, взобравшись мне на плечи,

Легендарный черный кот,

Не имея дара речи,

Умилительно поет.

 

И без слов мне все понятно

У ночного камелька.

До мучительности внятна

Неразборчивость стиха.

 

И спасет в метели белой,

Разгулявшейся назло,

Тяжесть кошачьего тела,

Вдохновенное тепло.

 

 

Не хватает чего? Не гор ли

 

 

Не хватает чего? Не гор ли,

По колено увязших в пески,

Чтобы песней прочистить горло,

Чтобы выговорить стихи?

 

Не хватает бумаги писчей,

Или силы любой тщеты,

Или братского, в скалах, кладбища,

О котором не знаешь ты?

 

Я не верю, не верю крику

В мире, полном кровавых слез,

Проступающих, как земляника,

Сквозь траву возле белых берез.

 

 

Резче взгляды, резче жесты

 

 

Резче взгляды, резче жесты

У деревьев на ветру.

У дороги ржавой жестью

Посыпают ввечеру.

 

Под дырявым небосводом

Мир имеет вид такой,

Что сравнится не с заводом,

А с жестяной мастерской.

 

Ветер в угол смел обрезки —

Жестяной осенний сор,

Оборвав движеньем резким

Надоевший разговор.

 

 

На садовые дорожки

 

 

На садовые дорожки,

Где еще вчера

На одной скакала ножке

Наша детвора,

 

Опускаются все ниже

С неба облака.

И к земле все ближе, ближе

Смертная тоска.

 

Нет, чем выше было небо,

Легче было мне:

Меньше думалось о хлебе

И о седине.

 

 

На обрыве

 

 

Скала кричит — вперед ни шагу,

Обрывы скользки и голы,

И дерево, как древко флага,

Зажато в кулаке скалы.

 

И мгла окутает колени,

Глаза завесит пеленой.

И все огни людских селений

Закроет белою стеной.

 

Стоять, доколе машет знамя,

Не потонувшее во мгле,

Распластанное над камнями,

Живое знамя на скале.

 

 

Нынче я пораньше лягу [45]

 

 

Нынче я пораньше лягу,

Нынче отдохну.

Убери же с глаз бумагу,

Дай дорогу сну.

 

Мне лучи дневного света

Тяжелы для глаз.

Каменистый путь поэта

Людям не указ.

 

Легче в угольном забое,

Легче кем-нибудь,

Только не самим собою

Прошагать свой путь.

 

 

Вся земля, как поле брани

 

 

Вся земля, как поле брани,

Поле битвы вновь.

Каждый куст как будто ранен,

Всюду брызжет кровь.

 

И высокую когда-то

Синеву небес

Обернут набухшей ватой,

Зацепив за лес.

И сентябрь, устав от бега,

От пустой тщеты,

Пригибает первым снегом

Поздние цветы…

 

 

Нет, нет! Пока не встанет день

 

 

Нет, нет! Пока не встанет день,

Ты — только тень, ты — только тень

Любой полуночной сосны, —

Ведь сосны тоже видят сны.

 

И я гляжу в твое лицо,

И я верчу в руках кольцо —

Подарок равнодушный мой, —

И ты б ушла давно домой,

 

Когда б успела и могла

Сказать, как много было зла,

И если бы ночная мгла

К нам снисходительна была.

 

Но, начиная холодеть,

Глухая ночь уходит прочь,

Как бы желая мне помочь,

Помочь получше разглядеть

 

Зрачки бездонные твои

И слез едва заметный след.

И во все горло соловьи

Кричат, что начался рассвет.