Я — море, меня поднимает луна

 

 

Я — море, меня поднимает луна,

И волны души отзываются стоном.

Пропитанный болью до самого дна,

Я — весь на виду. Я стою на балконе.

 

Лунатик ли, пьяный ли — может, и так.

Отравленный белым далеким простором,

Я знаю, что ночь — далеко не пустяк,

Не повод к застольным пустым разговорам.

 

И только стихов я писать не хочу.

Пускай летописец, историк, не боле

Но что мне сказать моему палачу —

Луне, причинившей мне столько боли?

 

 

Пичужки песня так вольна

 

 

Пичужки песня так вольна,

Как будто бы не в клетке

Поет так радостно она,

А где-нибудь на ветке.

 

В лесу, в моем родном лесу,

В любимом чернолесье,

Где солнце держат на весу,

Достав до поднебесья,

 

Дубы кряжистые и луч,

Прорвав листву резную,

Скользнув с обрывов, туч и круч,

Дробит волну речную.

 

И отражен водой речной,

Кидается обратно.

И солнце на листве сквозной

Бросает всюду пятна.

 

И кажется, кусты задень,

Задень любую ветку,

Прорвется, заблистает день,

И только птица — в клетке.

 

Но все миражи и мечты

Раскрыты птичьей песней,

Достойной большей высоты,

Чем даже поднебесье.

 

 

Копытят снег усталые олени

 

 

Копытят снег усталые олени,

И синим пламенем огонь костра горит,

И, примостившись на моих коленях,

Чужая дочь мне сказку говорит.

 

То, может быть, не сказка, а моленье

Все обо мне, не ставшем мертвецом,

Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье,

Себя опять почувствовать отцом.

 

Ее берег от мора и от глада,

От клокотанья бледно-серых вьюг,

Чтобы весна была ее наградой,

Подарком из отцовских рук.

 

И в этом остром, слишком остром чувстве,

Чтоб мог его принять за пустяки,

Я никогда не пользуюсь искусством

Чужую грусть подмешивать в стихи.

 

И сердца детского волнение и трепет,

И веру в сказку в сумрачном краю,

Весь неразборчивый ребячий лепет

Не выдам я за исповедь свою.

 

 

Гора бредет, согнувши спину

 

 

Гора бредет, согнувши спину

Как бы под бременем забот.

Она спускается в долину,

Неспешно сбрасывая лед.

 

Она держаться в отдаленье

Привыкла, вечно холодна.

Свои под снег укрыла мненья

И ждет, пока придет весна.

 

Тогда отчаянная зелень,

Толкая грязный, липкий снег,

Явит служенье высшим целям

И зашумит, как человек.

 

 

Шуршу пустым конвертом

 

 

Шуршу пустым конвертом,

Письмо пишу тебе,

Прислушиваясь к ветру,

Гудящему в трубе.

 

И вдруг, вскочив со стула,

Бросаюсь на кровать,

Слова в зловещем гуле

Пытаюсь разобрать.

 

Что ветер там бормочет,

Не надо бы кричать,

Зачем понять не хочет,

Что лучше б замолчать.

 

Мучительные строчки

Последнего письма

Довел бы я до точки

И не сошел с ума.

 

 

Зачем холодный блеск штыков

 

 

Зачем холодный блеск штыков

И треск селекторных звонков?

 

Чего вы испугались вдруг?

Что слышно в злобном гуле вьюг?

 

Ведь он — не Бог и не герой,

Он даже жалкий трус порой.

 

Ведь он — один, один, один,

Хотя и дожил до седин.

 

Его же верные друзья

Не испугаются ружья.

 

Друзья, и братья, и отцы —

Они ведь только мертвецы!

 

 

Велики ручья утраты [36]

 

 

Велики ручья утраты,

И ему не до речей.

Ледяною лапой сжатый,

Задыхается ручей.

 

Он бурлит в гранитной яме,

Преодолевая лед,

И холодными камнями

Набивает полон рот.

 

И ручья косноязычье

Непонятно никому,

Разве только стае птичьей,

Подлетающей к нему.

 

И взъерошенные птицы

Прекращают перелет,

Чтоб воды в ручье напиться,

Уцепясь за хрупкий лед…

 

Чтоб по горлу пробежала

Капля горного питья,

Точно судорога жалоб

Перемерзшего ручья.

 

 

Натурализма, романтизма

 

 

Натурализма, романтизма

Листки смешались на столе.

Я поворачиваю призму

В увеличительном стекле.

 

Все это ведь не точка зренья

Художника, его перо,

А лишь манера размышленья

Над тем, что — зло и что — добро.

 

Поэт — не врач, он только донор,

Живую жертвующий кровь.

И в этом долг его, и гонор,

И к человечеству любовь.

 

Навек запомненную мною

Пережитую злую быль

Перед знакомою луною

Я высыпаю прямо в пыль

 

Перебираю, как влюбленный,

Наивный рыцарский словарь,

Комки суждений запыленных

И птичий слушаю тропарь.

 

Чего хочу? Чтобы писалось,

Чтобы не кончился запой,

Чтоб сердце век не расставалось

Со смелостью и прямотой.

 

И чтобы стих, подчас топорный,

Был точен — тоже как топор

У лесорубов в чаще черной,

Валящих лес таежных гор.

 

И чтоб далекие удары,

И вздохи лиственниц моих

Ложились в такт с тоскою старой,

Едва упрятанною в стих.

 

 

Мы отрежем край у тучи

 

 

Мы отрежем край у тучи

Острым ветром, как ножом,

И десяток ив плакучих

Мы на случай сбережем.

 

Нам нужней краюха хлеба,

Но и туча — не пустяк,

Но и туча — благо неба,

Если жизнь у нас в гостях.

 

Мы опустим тучу ниже,

Зацепив за ветки ив

Небо, небо будет ближе,

Ближе каждому, кто жив.

 

Чтоб плакучих ив не выше

Был свинцовый потолок,

Чтоб рукой к холодной крыше

Прикоснуться каждый мог.

 

Мы в ущелье — точно дома

И забыли целый свет.

Нам не страшен грохот грома

И зубчатых молний след.

 

 

Исполнение желаний

 

 

В избе дородная хозяйка,

Лоснящаяся, как зверь,

Кладет на койку балалайку

И открывает смело дверь.

 

Она встречает нас как надо,

Как полагается врагу,

Как героиня Илиады,

Она хватает острогу.

 

Но, приглядевшись к выраженью

Усталых лиц, голодных глаз,

Берет назад свое движенье

И не глядит уже на нас.

 

А загремев в печи ухватом,

Горячий черпает нектар,

Щекочет ноздри ароматом

Густой качающийся пар.

 

И, как гомеровская баба,

Она могуча и сильна.

И нам, измученным и слабым,

Чудесной кажется она,

 

Когда, сменив в светце лучину,

Мурлыча песню, шерсть прядет,

И плечи кутает в овчину,

И вытирает жаркий пот,

 

И, засыпая над работой,

Не совладавши с дремотой,

Храпит, и в блеске капель пота

Преображается святой.

 

Мы дружно чавкаем над миской

И обжигаем супом рты,

И счастье к нам подходит близко,

И исполняются мечты.

 

 

Жизни, прожитой не так [37]

 

 

Жизни, прожитой не так,

Все обрезки и осколки

Я кидаю на верстак,

Собирая с книжной полки.

 

Чтоб слесарным молотком

И зазубренным зубилом

Сбить в один тяжелый ком

Все, что жизнь разъединила,

 

Чтобы молот паровой

Утюгом разгладил за день,

Превратил бы в лист живой

Без кровоточащих ссадин.

 

 

Стихи? Какие же стихи

 

 

Стихи? Какие же стихи

Годятся для такого дела,

И где хранить черновики,

За пазухой, на голом теле?

 

Какой тоске отдать черед,

Каким пейзажам предпочтенье,

Какое слово не солжет,

Не выйдет из повиновенья?

 

И кто же так, как я, поймет

Все одиночество рассвета,

Кто в рот воды не наберет

И не поплатится за это?

 

 

Все молчит: зверье, и птицы

 

 

Все молчит: зверье, и птицы,

И сама весна.

Словно вышла из больницы —

Так бледна она.

 

В пожелтевшем, прошлогоднем

Травяном тряпье

Приползла в одном исподнем,

Порванном белье.

 

Из ее опухших десен

Выступает кровь.

Сколько было этих весен,

Сколько будет вновь?

 

 

Мне в желтый глаз ромашки

 

 

Мне в желтый глаз ромашки

Мучительно и тяжко

Вглядеться иногда,

 

Когда с душевной дрожью

Иду неспелой рожью

Вдоль черного пруда.

 

Я помню, как невзгоду,

Морщинистую воду

Стареющих озер

 

И гроздьями рябины

Нависшие рубины

На белых шеях гор.

 

Глядеть, глядеть, как в воду,

В погоду и в природу

И там искать ответ

 

На все мои мученья,

И этим развлеченьям

Конца и краю нет.