Глава 12. Платан, на котором вешали

 

Затем в комнате были раздвинуты ширмы, за одной из них послышался шорох одежды и веселое шушуканье сестер. Синее Людино платье в золотистых полумесяцах легко взлетело над ширмой и перевесилось через ее край. Костя улегся на одной кровати с Сашкой и, не снимая с руки, завел свои часы.

Кровать была узковатая для двоих, и они первое время задевали друг друга то плечом, то коленом, стаскивали друг с друга тонкое одеяло и никак не могли приладиться. Потом оба легли на бок, лицом к лицу, вытянули ноги, и вроде бы стало попросторней. Костя видел во тьме перед собой странное без очков Сашкино лицо, бледное, таинственное и строгое.

— Слушай, — прошептал Костя, — а кто это твой великий тезка, который сказал…

— Что мы ленивы и нелюбопытны? Пушкин… Очень неприятные для нас слова. Написал он их в обиде и запальчивости — и все же есть в них горькая правда… Как часто нам бывает лень стать широкими, добрыми, энергичными, бывает лень оглянуться вокруг, влезть в наше прошлое и разобраться, что к чему, внимательно заглянуть в рядом живущую чужую душу… Да где уж там в чужую — на себя же бывает наплевать! Человеку нет никакого дела до себя — ты понимаешь, что это такое? Но такое — редко, о себе как раз все-то и думают, о своих мелких и жалких потребностях. Вся лучшая, достойнейшая энергия расходуется впустую…

Костя притих, задумался и вдруг услышал довольно громкий шепот сестер за ширмой — у них тоже были какие-то свои разговоры… Какие, интересно? О чем могут говорить сестры ночью, когда совершенно темно, все вокруг стихло и рядом шепчется с их родным братом, в сущности, чужой и полузнакомый им мальчишка?

До Кости опять донесся Сашкин голос:

— Ну, я, как и мой великий тезка, сильно перегибаю, так что не падай духом, Лохматый… Знаешь, о чем я только что подумал? О танкистах… Когда мы поедем в Пещерный город, надо попросить Николая Тимофеевича, чтоб завернул к Сухой балке: там стоит памятник — сгоревший танк, вроде бы целый, а глянешь повнимательней — мороз по коже продирает: черный, а без краски и резины. Все, что мог, уничтожил огонь и снаружи и внутри… Я, как увижу его, представляю в грохочущей на третьей скорости машине танкистов, еще живых, невредимых, веселых…

— А как он сгорел? — шепотом спросил Костя.

— Когда немцы, захватив Севастополь, перли дальше, одна наша часть преградила им путь, у нее было только три танка, и одна эта часть несколько дней сдерживала немцев, прикрывая отход наших.

Держались из последних сил, как и в том доте, и почти все погибли: из двух подбитых машин танкисты успели выскочить и уйти, а из этой, третьей, не успели. Танк подожгли, окружили и потребовали, чтоб сдался — всем будет сохранена жизнь. Экипаж отстреливался до последнего снаряда и патрона…

— И не сдались? — тихо спросил Костя.

— Сгорели… Ты поговори с отцом, он столько знает всего…

— Не хочу я говорить с ним… — отрезал Костя и сильно, до боли напряг лоб и брови. Конечно, Сашка не видел этого в темноте, но по голосу мог догадаться обо всем. А Костя не хотел, ужасно не хотел этого.

— А про Колю Маленького ничего нового отец не рассказывал? — спросил Сашка. — Ох и судьба же у него!

— Ничего, — сказал Костя и вспомнил старый отцовский рассказ: Коля воевал в морской пехоте, и однажды после штыковой атаки, неподалеку от Скалистого, налетели «юнкерсы» и стали пикировать на моряков. Очень много их погибло. Истекающего кровью Колю эвакуировали в тыл и после нескольких операций и переливаний крови едва спасли.

— Твой отец тоже столько пережил, — послышалось из темноты, — и так много помнит всего, я с его слов полтетради записал о войне на Черном море, о том десанте. Уже и приставать совестно…

Когда-то отец и Косте рассказывал много и с охотой о войне в этих местах, о жесточайших боях; много погибло кораблей и моряков — каждый камешек полит кровью, и если бы всем достойным поставить памятники — ни гранита, ни цемента не хватило бы…

— Ты вот, Костя, думаешь про меня: чудак и фанатик, — снова начал Сашка, — собирает ржавую проволоку и никому не нужные мятые фляги, переписывается с бывшими солдатами, с их родными… Кому это теперь нужно? Думаешь ведь так? — Костя промолчал. — А знаешь, в чем дело? Знаешь, что больше всего меня мучает? Несправедливость. Ну ты Представь: на могиле любого, кто умирает сейчас, будь он при жизни самым ничтожным человечишкой, пишется фамилия и инициалы, а тогда погибали храбрейшие люди, и мы не знаем даже их имен, и таких людей сотни тысяч… А ведь можем узнать. И еще, Костя, мне очень хочется докопаться, понять их, людей того времени, которые могли не думать о себе и рисковать всем…

Слушая Сашку, Костя вспомнил рассказ отца о том, как погиб в Скалистом во время оккупации хирург местной больницы Алексей Гаврилович Снегов. Года два назад они с отцом проходили по площади в центре городка (по той самой, где ныне стоянка такси), и отец показал Косте на старый толстый платан, росший у приземистого каменного дома с железным сейсмическим поясом вдоль стен, где помещалась библиотека, показал и как-то глухо, отрывисто, с болью сказал: «Стоит себе, и ничего, ничего с ним не сделалось, листья по-прежнему растут, а на нем людей вешали…»

Был яркий солнечный день, с моря задувал солоноватый ветер, из чьих-то распахнутых окон далеко разносился радиоджаз, небо текло и горело свежей голубизной, с пляжа, пересмеиваясь, возвращались загорелые курортники с беззаботными, счастливыми лицами, и в слова отца трудно было поверить… «Почему здесь?» — спросил Костя. «Чтоб люди видели… Всех оставшихся жителей Скалистого согнали на эту площадь и на их глазах повесили… Вот на этом толстом нижнем суку. Может, следы от веревки еще остались на коре… Долго он здесь качался, бедняга, с дощечкой на груди: «Бандит — партизан. Так будет с каждым!» — снимать его не разрешали…» — «А за что?» — спросил Костя. «За то, что других выручал, себя не жалел… И меня бы не было сейчас на свете, если бы не он; приходил тайком, рану обрабатывал, перевязки делал…» Отец внезапно замолчал и не произнес больше ни слова, как Костя ни просил, ни дергал его за руку. Отец ушел в себя, словно застегнулся на все пуговицы, задернулся на «молнию». Он шел по этой веселой, разноголосой, запруженной людьми площади и, казалось, ничего не видел и не слышал и даже забыл о его, Костином, существовании. Сейчас он шепотом стал рассказывать об этом Сашке, тот уже все знал.

— Саш, ты не спишь? — тихонько спросил Костя после некоторого молчания.

— Нет, а что?

— Скажи, ты… Ну, в общем, ты доволен своей жизнью? И собой? И всеми вокруг?

— Может, чем и доволен, но не собой, — шепнул в полной тишине Сашка. — Довольны собой лишь дураки да самовлюбленные умники, для меня они — ничтожества, психически неполноценные: нет хуже болезни, чем самомнение… А ты почему спросил?

— Да просто так…

— В плохом месте живем мы с тобой, — продолжал Сашка. — Красиво здесь, тепло, все сюда рвутся, а мне иногда удрать отсюда хочется…

— В плохом? — с недоумением спросил Костя. — Чем же оно плохое?

— Чем? А хотя бы тем, что здесь трудно сделать что-то хорошее, важное, нужное. Где-то там, за этими вот красивыми горами, настоящая жизнь, а у нас? Ведь сам знаешь, к нам приезжают работяги лишь для того, чтоб отдохнуть от штормов Атлантики — ну, это рыбаки, от таежного гнуса, где строят гидростанции, от жара мартенов, от грохота и пыли строек. И все здесь устроено для их отдыха: и пляжи, и музыка заезжих оркестров, и рестораны с шашлыками и вином, и экскурсии, и подчас пустое, глупое, не очень красивое безделье…

— Верно, — согласился Костя, — так оно и есть.

— И может, самое большое, самое героическое, что было в наших местах, — это война, жестокая и беспощадная. — Взять хотя бы оборону Севастополя. Что тогда было, что тогда творилось здесь! Какая стойкость, терпение, мужество… Здесь-то многие и узнали себя, впервые поняли, на что они способны. Ну ты, Костя, знаешь это не хуже меня…

Костя не мог уснуть дольше других. Давно уже умолк Сашка, затих за ширмой шепот сестер, а он все еще лежал с открытыми глазами, смотрел в темноту и думал. О многом. Об их побережье и об отце. Он вспомнил много раз слышанный от ребят рассказ о том, как Сашка со своим отрядом нашел заваленных в окопчике моряков. Кости там, естественно, не было, но ему многие рассказали, в том числе и сам Сашка, как это случилось. И вот сейчас Костя во всех подробностях представил картину: Сашка с лопатой в руках, в рубахе с пятнами пота, с испуганным, застывшим лицом. И такие же лица у мальчишек, стоявших возле него, у отрытого им окопчика. «Люди… — слегка заикаясь, сказал Сашка, — засыпало…» — «Моряки, — подтвердил кто-то находившийся рядом, — остатки бушлатов и пряжки с якорем…» И так ребятам стало тревожно и не по себе. Сашка срочно отправил двух парней в военкомат, а сам с тремя мальчишками присел у окопчика. Скоро пришли люди в военном и, попросив всех уйти, раскопали то, что осталось от людей; однако ни фамилий их, ни номера части узнать не удалось: рядом с останками не было обнаружено ни документов, ни медальонов-пенальчиков с краткими сведениями о погибших; иногда моряки процарапывали на алюминиевых флягах свои фамилии и названия кораблей, на которых служили, однако на фляге, найденной в окопчике, никаких надписей не было. Сотни людей со всеми воинскими почестями хоронили этих неопознанных моряков — это уже Костя видел — возле высокого обелиска на берегу, рядом с моряками, погибшими во время того легендарного десанта…

Костя лежал рядом с Сашкой, смотрел в темноту и напряженно думал. Темнота все сгущалась, холодела, потом заколыхалась и стала вспыхивать — больно, до рези в глазах, словно начиналась ночная гроза и били молнии, и при каждой такой вспышке Костя ежился от страха; но зрение его странно обострилось, и он на какую-то долю секунды с поразительной четкостью успевал увидеть то пикирующие с неба бомбардировщики с крестами на крыльях, то летящие вниз бомбы и чудовищное пламя от их взрывов, то человека, медленно раскачивающегося на веревке… Еще вспышка — и на штурм дота с приплюснутой башней и грохочущей пушкой пронесся на своей тележке Коля Маленький, отталкиваясь от земли одной рукой, в другой вместо гранаты была зажата тяжелая пивная кружка, и его смахнула темнота; снова вспышка — и отец, гневно сверкнув глазами, швырнул в Костю гаечный ключ, и Костя едва успел отпрянуть — ключ со свистом пролетел возле виска…

Будильник прогремел, как гром. Ребята вскочили раньше взрослых и, конечно, первые — девчонки.

— Подогрей чего-нибудь поесть, — сказал Сашка Люде, позевывая, и она тотчас вытянулась в струнку и вскинула к виску ладонь:

— Есть подогреть чего-нибудь!

— Вольно, — сказал Сашка, улыбнувшись.

И пока они с Костей плескались у рукомойника, Люда — в пестром халатике, босая — поставила на керогаз сковороду с нарезанной ломтиками картошкой и что-то рассказывала Иринке; они смеялись и уж, наверно, разбудили кого-нибудь за стенкой в такой ранний час…

Все хорошо, все замечательно было в этот день — по чистому небу, не закрывая солнца, плыли прозрачные, как тающие льдинки, тучки. Ребята бегали купаться и часа два, наверно, проторчали у моря. Люда, оказывается, плавала, как молодой дельфин. Ее узкое, ловкое, смуглое тело, туго схваченное синими трусиками и лифчиком купальника, стремительно прошивало воду, тонкие длинные руки с силой загребали ее. Люда несколько раз подныривала под Костю. Ее белая резиновая шапочка выскакивала из воды в самых неожиданных местах. Костя тоже плавал легко, быстро и несколько раз пробовал догнать Люду — да где там! Ее смеющееся лицо с прямым носом и блестящими темными глазами то почти вплотную надвигалось на него, то уходило в прозрачную, пронизанную солнечными бликами глубину, и невозможно было догадаться, где она вынырнет… Накупавшись досиня, нахохотавшись и устав, они неподвижно и совершенно молча валялись на знойной гальке, лениво поглядывая на рыбацкие фелюги и байды возле колхозного причала, потом вдруг резко вскакивали, боролись, гонялись друг за другом, снова до обалдения хохотали, бегали вперегонки и, обессиленные, валились на гальку.

— Ребята, я узнала… — Люда откинула со лба волосы. — На днях у нас будут снимать картину о войне — «Черные кипарисы»… Из Ленинграда приезжает киноэкспедиция… Помрежиссера сказал.

— А девочки в ней будут сниматься? — спросила Иринка.

— Уж без тебя не обойдутся! — сказала Люда, и ребята рассмеялись. Внутри у Кости все сжималось от жаркого блеска ее глаз, и звенело от счастья, и не верилось, что это может кончиться — замолкнуть и погаснуть. И все это не кончилось, а продолжалось у них во дворе, и дома, и даже в магазинах, когда они покупали продукты, готовили обед и ели… Никогда, никогда не было у Кости такого, как сегодня, моря, такого пляжа, такого яркого солнечного дня!

 

Глава 13. ДОМА

 

Еще вчера вечером, когда Костя звонил в «Глицинию», он понял, что родители спохватились и жалеют о случившемся, и все равно идти домой было мукой. Он знал, что прав, а отец — нет, и прав, что все сказал ему. И это чувство собственной правоты еще сильней утвердилось в Косте, когда он поднимался по лестнице. И все-таки легче от этого не было.

— Где ж твоя рыба? — спросила мама, выскочившая в переднюю, лишь Костя щелкнул ключом, и ее круглое, все в мелких рыжих веснушках лицо отражало одновременно непомерный испуг и еще более непомерную радость. — Или не поймал ничего?

— Поймал… Мелюзга одна… — Костя отвел глаза от маминого лица. — Сашке оставил…

— Говори мне! Костя, а тебе очень нравится Саша?..

— Ничего, — ответил Костя и подумал, почему она об этом спросила. — А тебе разве нет?

— Хороший мальчик, воспитанный, дельный… — проговорила мама, хотя и не слишком уверенно. — Поешь?

Костя кивнул, и мама ушла на кухню. Он заглянул в столовую и увидел Леню, коловшего щипцами миндальные орехи.

— А, явился наконец! Все-таки дома лучше! — сказал брат. — Хочешь орехов?

— Хочу, да боюсь, что тебе не хватит, жаловаться будешь, что объел тебя… — ответил Костя и подумал: «Что это Леня вдруг стал такой щедрый?» И поймал себя на мысли, что не может сказать брату слова, чтоб как-то не поддеть его: уж очень хитрый он и ловкий и вечно что-то клянчит у отца.

— Воображала! — брякнул Леня довольно добродушно, и Костя все понял: родители не только друг с другом, но и с братом обсудили все и сговорились за Костиной спиной, как вести себя и держаться с ним. Ну и пусть!

Скоро мама позвала Костю, и он с аппетитом ел на кухне жареную пиламиду с картошкой. Он ел на краешке стола, а мама гладила белье и уж очень ласково поглядывала — прямо наглядеться не могла! — на него, и он усиленно старался не встречаться с ней глазами. Мама водила утюгом, время от времени потряхивая непривычными для Кости огненно-коричневыми локонами. Вообще-то волосы у нее были, как у Лени, русовато-серого цвета. Потом, года два назад, она выкрасила их, и они стали, как у отца и Кости — почти белые, и отец отчитал ее за это, заявив, что ему надоел такой цвет, и пригрозил, что завтра же примется ухаживать за жгучими брюнетками, и мама то ли в шутку, то ли всерьез через день явилась домой с волосами цвета вороньего крыла; Костя за год привык к ним, и вот теперь — огненно-коричневые… Да, мама была в последний год очень нервной, встревоженной: и за отца опасалась и переживала — ну, теперь-то Костя немного понимал, в чем там было дело, — да, наверно, и за себя мама боялась, как бы не постареть раньше времени: отец-то, хоть и много ему лет, выглядит как молодой… Костя жил в курортном городке, водился с разными парнями и уже немного разбирался во всем этом.

Кончив есть, он ушел в спальню, и в глаза ему бросилась столько уже раз виденная им рамка с фотографиями, убранная маленькими бумажными розами. Раньше она висела на видном месте в столовой, потом мама почему-то перевесила ее сюда. В рамке было множество фотокарточек разного размера. Вот мама, совеем еще девчонка, в коротеньком сарафанчике на скамейке возле избы с сестренками; а вот она уже совсем другая, на стройке, на лесах, в заляпанных раствором лыжных штанах с подругами-штукатурами; а вон мать мамы, — деревенская сморщенная бабка в белом платочке с загогулинками; и отцу в этой рамке нашлось место: на одном фото он — бравый глазастый морячок, в отглаженной форменке и бескозырке, на ленте которой можно разобрать имя его эсминца — «Мужественный» (как только Сашка не реквизировал у него эту фотографию?!), очень ответственно и поэтому немножко деревянно смотрит в объектив аппарата; и Костя с Леней широко представлены тут, но это уже совсем неинтересно… Как сейчас отец с мамой, да и все изображенные в рамке непохожи на нынешних! И не скажешь, что это они!

Костя подошел к окну. Вот-вот должен был явиться отец. Стало смеркаться. Костя смотрел на улицу и слушал треск орехов за дверью: щипцы в руках брата лязгали, как затвор винтовки. Потом донесся голос теледиктора, сообщавшего о погоде на завтра, — Леня, как всегда, включил «Рубин» на полную мощность, и звук легко пробил стены их квартиры. Брат заведовал телевизором: включал, регулировал громкость, наводил четкость изображения и, так как гарантия на него недавно кончилась, старательно закрывал экран льняной скатеркой, оберегая кинескоп от прямых лучей солнца…

«Как будет вести себя отец? — думал Костя. — Что скажет?»

Костя так погрузился в свои мысли, что забыл следить за дорогой. Он опомнился, заметив отца в каких-нибудь двадцати метрах от дома. Он шел быстро и упруго. Вот за ним громко хлопнула входная дверь, и звук этот гулко отдался в Косте. И хоть он знал: они решили подобру с ним, все равно ему было тревожно.

Прошло несколько долгих минут.

Вот за Костиной спиной скрипнула дверь. Он весь напрягся. Нужно было обернуться — нельзя было не обернуться! — и глаза его отчего-то слабенько защипало. Костя крепился, не оборачивался и угрюмо, как слепой, смотрел в окно. Кожей затылка, шеей, спиной чувствовал Костя, что отец стоит сзади и смотрит на него. И не только стоит, и не только смотрит, но и улыбается… Что сказать ему? С чего начать?

Знал бы, знал бы отец, как нужен он Косте!..

— Здорово! — раздалось сзади, и это было произнесено нетвердо, улыбающимися губами. — Давненько не виделись… А ну кру-гом… шагом марш!

Костя обернулся к отцу. В голове была полная сумятица, и ни одно нужное слово не приходило на ум.

— Давай лапу? Ну? — потребовал отец. Лицо его было насмешливо серьезное, очень живое, загорелое; оно у него всегда загорелое от долгого пребывания на солнце и воздухе.

Костя протянул руку и почувствовал облегчение: его рука очутилась в сильной, цепкой пятерне отца, и это было скорей рукопожатие не отца, а товарища.

— Я, между прочим, тебе кое-что привез. — Отец протянул Косте целлофановый пакет с чем-то синим внутри.

— Что это? — с некоторой опаской спросил Костя.

— Не бойся, не кусается. — Отец вытащил из пакета великолепные шерстяные синие плавки: на них был карманчик с «молнией», а над ним серебристая рыбка и надпись по-немецки: «Гольдфиш» — «Золотая рыбка». Костя давно мечтал о таких плавках: красивые и в карманчике можно держать мелочь, чтоб купить лимонаду или мороженое на пляже. — Она может принести счастье, хоть рыбка не золотая, а серебряная. Только поменьше дури и получше проси у нее!

— Какое там счастье… — Костя набычился и убрал за спину руки, чтоб подальше были от этих плавок.

— А в чем дело? — Отец бросил плавки на Костину кровать.

— Слушай, пап… — Костя посмотрел в его лицо — худое, с острыми быстрыми глазами и постоянной усмешкой на губах. — Только не сердись, не кричи… Ну зачем ты…

— Сын, — тихо сказал отец, и с его лица стала медленно сползать улыбка, и у Кости сразу пересохло во рту. — Вот тебе мой совет: не лезь в жизнь своего отца, ты еще мал для этого. Я не хапуга и не рвач, о которых пишут в газетах, но и не лопух, прошел, как говорится, огонь, воду и медные трубы, кое-что заслужил и могу постоять за свои интересы… Понял? — Отец вдруг осторожно, чтоб не причинить Косте боль, запустил в его густые волосы руку. Костя не двинулся с места:

— И сажать в машину кого хочешь?

Отец медленно вытащил из Костиных волос руку и сдержанно сказал:

— Случается и так… Что ж в этом такого? Я не враг себе и не из робких, не из тех, кто боится собственной тени и кого может хватить инфаркт от свистка орудовца или инспектора ГАИ, не забывай — я братишка, морячок, флотский, и ни перед кем не унижаюсь… Клиенты охотятся за мной, а не я за ними… И, к твоему сведению, я ни у кого ничего не прошу, не клянчу, а дают сами — не отказываюсь… Ужасно плохой у тебя папка, правда?

— А ты думаешь — хороший? — в упор посмотрел на него Костя.

— Слушай, сынок, что с тобой стало? — грустно покачал головой отец. — Раньше ты был понятливей… Может, от кого-нибудь набрался?

— Ни от кого. — Этот вопрос удивил Костю.

— Ты говоришь свои слова?

— А то чьи же? — Костя еще больше удивился. На кого отец намекает? Он все время на кого-то намекает! И он, и мама.

— Все, — сказал отец. — Есть еще вопросы? Выкладывай все сразу, чтоб больше не возвращаться к этому… А еще лучше вот что: напиши-ка и вывеси в доме специальную инструкцию в сто пунктов, что твоему отцу разрешается делать и что не разрешается… Буду выполнять. А сейчас пойдем-ка лучше посидим у подъезда, подышим свежим воздухом, — предложил отец подобревшим голосом. — А то голова трещит после работы, да и скучно одному…

— А Семен Викентьевич на что? — сказал Костя. — У него такой нюх на тебя — сразу выбежит…

— Ох и стервец ты! — Отец улыбнулся. — Ох и обормот! Никакого почтения к старости! Никому житья не даешь! — Отец с силой потряс его за плечи, и Костя в который уже раз ощутил знакомый с детства и навсегда связанный с отцом, исходящий от его жилистых рук слабый запах бензина. Отец был в костюме с сувенирным галстуком со стеклышками-блестками; носить эти галстуки здесь считалось высшим шиком, их по специальному заказу изготовляли для отдыхающих в Кипарисах, изображая на ткани по желанию заказчика летящую чайку, якорек, три кипариса или загорающую на пляже девушку с красивой фигурой — у отца был полный набор этих сувенирных, с блестками, галстуков.

— Пап, а кроме шуток, — продолжал свою атаку Костя. — Почему ты с ним водишься? Ведь все в доме его презирают. Он лишь кажется правильным и заботливым, а сам склочник, ему бы поначальствовать, и никому нет от него житья…

— С чего ты это взял? — привычным для себя тоном балагура и насмешника проговорил отец. — По-моему, он ничего… Занятный старичок, бывает занудой, но не всегда же…

Костя стал хмуриться.

— Я у тебя спрашиваю серьезно, а ты… Ну скажи правду, почему? Разве он хороший человек?

— А что такое хороший? Для одних он может быть и так себе, дрянцо, а для других и хороший… Не можешь допустить такого?

— А для тебя он какой?

— Ты опять пристал с ножом к горлу? Со мной разделался, так теперь за него?

— Папа, с тобой можно хоть раз поговорить серьезно?

— Можно. Так вот: я от него не в полном восторге, но чего мне с ним ссориться? Живет, ну и пусть живет… Нас с тобой не трогает, а иногда дает полезные советы…

— А то, что он трогает других, тебе все равно? Если б ты знал, как он угрожал Полозову за то, что тот не успел еще прописать Филонова с женой! Какое его дело? А как он мешает жить нашим ребятам… Ну почему он суется во все?

— А зачем мне это знать? — сказал отец. — Уволь! У меня своих забот по горлышко, — отец показал ребром ладони, — с собственными огольцами, например, сладить не могу…

— А я ненавижу его! — рубанул Костя.

— Уж больно ты свиреп, сын. Значит, плавки не понравились?

— Почему же? Спасибо… — Костя протянул руку к целлофановому пакету. Не взять их значило обидеть отца, а Костя не хотел его обижать, потому что разговор у них еще не был окончен. — А Леньке купил что-нибудь? Не разорвет меня на куски? — спросил Костя, потому что знал: младший брат начинал дуться на него, если отец забывал что-то покупать и ему, или если подарок, доставшийся Косте, был, на его взгляд, более интересным…

— Как же можно забыть Леника? — Отец щелкнул зажигалкой, закурил сигарету и, напевая, ушел из дому.

Косте очень хотелось договорить с ним, доспорить, объяснить, что отец не прав. Он не вытерпел, спустился вниз и осторожно выглянул из подъезда: а вдруг отец один?

Отец был не один. Он сидел на скамейке и, покуривая, посмеиваясь, разговаривал с Филоновым, сталеваром из Макеевки, снимавшим комнату у Полозова, того самого, которому грозил Семен Викентьевич. Костя вернулся к себе.

Перед тем как лечь спать, он примерил плавки. И уж тут Костя не мог удержаться, выскочил в плавках в столовую и сказал брату:

— Ну как, ничего? — и повернулся перед ним, сверкнув серебристой «молнией».

— В самый раз! — сказала мама. — У Лени тоже кое-что есть… Покажи ему, Леник.

И Леня показал ему блестящую шариковую ручку в прозрачном футлярчике. Ох как хотелось Косте раззадорить сейчас брата! Он взял ручку, оглядел со всех сторон и авторитетно заявил:

— Красивая, но я слышал, в стержнях к таким ручкам быстро высыхает паста…

— Убирайся отсюда! — Мама засмеялась и шлепнула Костю.

 

Глава 14. В ЧЕСТЬ КОГО?

 

Когда Костя проснулся, в квартире сильно пахло масляной краской: у отца был выходной и, наверно, он уже успел покрасить на кухне шкаф. Так оно и было. Отец завтракал, легко одетый, в летних брюках и неизменной полосатой тельняшке. Он не раз говорил: все, что у него осталось от давней службы на военно-морском флоте, это привычка ходить в тельняшке, чтоб хоть немножко чувствовать и помнить то трудное и все-таки незабываемое время. Правда, эта нынешняя тельняшка была не совсем такая, как прежде, не флотская; та была, как полагалось по уставу, с длинными рукавами и без выреза у шеи, а эта нынешняя продавалась для всех штатских, пожелавших на отдыхе вообразить себя моряками; она была с кокетливо короткими рукавчиками и глубоким вырезом у шеи, и горизонтальная синяя полоска на ней была слишком узкой. Купив эту тельняшку, отец сказал: «Вот и я превратился в липового морячка…» — и присвистнул при этом.

— Па, а когда ты кончишь ремонт машины? — спросил Костя.

Отец оживился, подмигнул ему и кулаком гулко стукнул себя в полосатую грудь:

— После обеда. А завтра пусть гонят на ней хоть в Хабаровск… Машина-то новенькая и двадцати тысяч не прошла!

— Пап, — снова сказал Костя и запнулся, потому что все его мысли и слова опять разбежались в разные стороны, да и к тому же по квартире расхаживал Леня и не очень дружелюбно поглядывал на него: не оттого ли, что между Костей и отцом что-то налаживалось? Костя давно заметил, что брат очень ревнив и не прочь поиграть на противоречиях в семье и всегда поддерживает более сильного и обещающего. Отца он поругивает лишь наедине с Костей, чтоб казаться независимым и извлекать из него какую-то выгоду для себя… Ох как Костя бывает нужен ему!

— Чего? — поднял голову отец.

— Да нет, ничего… Я просто так. — Костя пальцем провел по клеенке.

— А я думал, ты за старое… Ну и правильно. Я никому не делал и не делаю зла, ну а мелочи… Кто не грешен по мелочам? Положись во всем на отца и никого не слушай…

Отец допил чай со своим любимым кексом, удовлетворенно цокнул языком и сказал на прощание, уходя из дому, что немного проветрится, а попозже пойдет заканчивать ремонт. Он ушел, натянув поверх тельняшки легкую белую рубаху с отложным воротником, и — загорелый, подтянутый, густоволосый, со смуглым, тщательно выбритым лицом — был похож на не потерявшего еще форму спортсмена. Вместе с ним убежал и Леня, а Костя не торопился.

Дома никого не было: мама — в «Глицинии», дедушка — на причале. Костя смотрел в окно и думал, что хорошо бы сейчас сходить к дедушке, однако еще сильней хотелось Косте продолжить разговор с отцом. Костя вышел во двор. Возле дома отца не было. Костя увидел его с Леней у огромной цистерны бежевого цвета на мягких автомобильных скатах: в таких цистернах раньше продавали хлебный квас, а теперь стали продавать и пиво и сухое вино.

Отец с Леней, Филоновым и Колей Маленьким пристроились сбоку, у крыла цистерны. Отец отрывал от золотистой тараньки сухие волокна и медленно жевал, а на крыле стояла его наполовину выпитая кружка. Филонов не пил — пить ему было строго-настрого запрещено, потому что он приехал сюда лечиться, и он только ради компании вяло жевал тараньку. Внизу, на своей тележке, тяжело сидел Коля Маленький, ростом далее ниже Лени, слегка опухший, небритый, в засаленной — зато настоящей — тельняшке, видневшейся в вырезе фланелевки. Он воинственно, как противотанковую гранату, держал в руке кружку толстого стекла с вином. Отец угощает, понял Костя, уж он никогда не скупится, не припрячет рубля в кармане, и Коля Маленький, нередко нападавший на отца за его домовитость, ценил его за доброту. Отец и Лене дал работу — он сосал сразу две, если не три конфеты: на щеках двигались бугорки.

Костя хотел пройти мимо выпивающей компании, однако отец заметил его, позвал к себе. Костя заупрямился.

— Шагай сюда! — повысил голос отец. Костя подошел и сразу понял, что, кроме этой кружки, он уже выпил не меньше двух: язык его слегка заплетался, а глаза смотрели мутно и нетвердо.

— Костя, — сказал отец, слегка запинаясь, и больно сжал его руку своими пальцами. — Я давно хотел сказать тебе, Костя…

Костя терпеливо молчал.

— Д-давно хотел… Почему ты стал такой? Чем мы тебе не угодили? Чего там нашел у них?

«У кого?» — тотчас подумал Костя.

— Лучше они папки с мамкой? Образованней? П-понимаю, с-с-сын не обязан любить отца, насильно мил не будешь, не аристократ я, не инженер, образования высшего не имею, но… Но как-никак… Костя?..

— Ну что ты, пап, выдумываешь? И о чем ты?

— Слушай, что я тебе говорю, я, простой матрос и шоферня, извозчик, грузчик… Слушай, не перебивай… Не таких, как я, остерегайся, а чистеньких, кто запятнаться боится, над душой своей трясется, разные красивые слова и понятия любит… А я, а я, такой-рассякой, как ты говоришь, не так уж плох… Поймешь это еще, раскусишь, да смотри, поздно будет…

«Да ведь он имеет в виду Сашку и всех Сапожковых!» — вдруг словно ударило Костю. Ну конечно! Кого же еще, если не их? Отец с мамой решили, что это Сашка наговаривает ему на них и толкает на домашний бунт… Как же так? Отец ведь всегда хвалил

Сашку, ставил в пример и держался с ним, как со взрослым.

— Ну зачем ты, пап? — Косте было неловко думать об этом и слушать отца: как можно говорить такие вещи, да еще на людях? Впрочем, отец говорил недомолвками, и чужие могут ничего не понять.

Костя молча рассматривал асфальт под ногами.

— Ну скажи мне что-нибудь? — В голосе отца вдруг послышалась жалоба, неприкаянность, тоска, и этот голос совсем не походил на тот, которым отец говорил с ним вчера вечером.

— Что тебе сказать? — спросил Костя.

— С папкой уже не о чем стало поговорить?

— Мы вчера говорили, — не поднимая от асфальта глаз, сказал Костя.

— Вчера… Забудь, что было вчера… Я давно хотел сказать тебе, Костя… Давно… Вот мы здесь с Колькой морпехоту вспоминаем и то время, а ты, ты-то, мой сын, ты знаешь, в честь кого тебя назвали Костей? Знаешь? — Отец так уставился в него своими мягкими, зыбкими, мокрыми глазами, что Костя потупился. — Никому еще не говорил я об этом, даже матери…

— Не знаю. — Костя и вправду не знал, почему его так назвали, и уж совсем не догадывался, что ему дали это имя не просто так, а в честь кого-то.

— А хочешь узнать? Хочешь или нет? Прямо отвечай!

— Хочу, — насилу выдавил Костя, потому что разговор стал похож на допрос. — Может, в другой раз, папа?

— Ладно, иди. Если он будет — другой раз. Костя пошел домой за плавками, закидушкой и термосом с кофе для дедушки. Ему было жаль отца. Не такой уж он самоуверенный, как может показаться. И многое понимает, и вроде бы даже раскаивается. Но он напрасно думает, что хоть в чем-то виноваты Сапожковы. Напрасно, и все же… Все же в этом была какая-то доля правды, хотя Сапожковы и слова плохого не сказали ему про отца — наоборот. Наверно, все дело в том, что дружба с ними открыла, распахнула Косте глаза на многое…

Костя шел домой и уже ругал себя, что не остался с отцом, не ответил ему, как нужно было ответить, не разубедил — Сапожковы не виноваты, — не стал даже слушать его, а ведь отец хотел еще что-то сказать ему, что-то, кажется, очень важное для него…

При виде дедушки настроение у Кости немножко выправилось. Так бывало всегда, и этого нельзя было объяснить. Может, потому, что дедушка охотней других слушал его, не прерывал, не брался воспитывать, и чаще всего молчал, и была у него, как и у Сашки, какая-то внутренняя ясность, спокойствие, независимость, чувство внутренней правоты, и дедушке, как и Сашке, не нужно было все время утверждать это, подстегивая себя тысячами слов, что делал Костя,

— Не зазяб? — спросил Костя, подходя к дедушке. — Я тебе кофе принес… Погрейся.

 

Глава 15. ДЕДУШКА

 

Дедушка стоял на краю причала и смотрел из-под руки на море. Огромное, бескрайнее, оно лучилось бликами, мягко переливалось из зеленого в синее. Оно было пустынно, и лишь у горизонта буксиры тянули большой плавучий портальный кран, бесцеремонно выдавливая в яркое чистое небо жирные, черные, разлохмаченные на концах колбасы дыма.

Дедушка взял сумку и пошел, похрамывая, в павильончик для ожидания, где была касса и щит с расписанием движения теплоходом, присел в тени, поудобней вытянул плохо сросшуюся ногу, достал из сумки сверток с бутербродами, красный термос и стал отвинчивать крышку. Костя любил смотреть на его крупные, натруженные, оплетенные венами кисти рук, на длинные худые ноги с похрустывающими от застарелого ревматизма суставами (их дедушка иногда натирал медузьей жижей), на вытянутую шею с выпуклой пульсирующей артерией, когда он тянул из крышки дымящийся кофе, запивая бутерброд с колбасой.

Костя смотрел на его старое, худое, с мешками под глазами лицо и думал, что хотя дедушка и упрямится, стоит на своем и не хочет уходить на пенсию, все же, видно, скоро придется уйти. Его, как говорил отец, и держали в пароходстве только потому, что жалели; в войну погибли три его сына: один на фронте, в танковых войсках, двое — здесь, у Черного моря, в партизанах, да и сам дедушка был связным у них и однажды был схвачен по доносу, допрошен и до полусмерти избит в гестапо. Он чудом спасся — бежал из тюрьмы и ушел в горы, в свой отряд. Его жена в те же годы умерла от голода, и у дедушки никого не осталось в живых; Костина мама была дочерью его брата Егора, до сих пор жившего в курской деревне, из которой дедушку увезли в семилетнем возрасте; после войны братья списались и Егор попросил на первое время приютить свою дочку Ксанку. Дедушка приходился ей дядей, а Косте — двоюродным дедушкой. Однажды, когда отец под сильным нажимом мамы с особым рвением уговаривал дедушку бросить свою мокрую беспокойную работу — и без его нескольких десяток великолепно проживут, — тот сказал ему: «Не нужны мне твои деньги, пока глаза видят и ноги ходят, сам заработаю и себя прокормлю. Да и что мне дома торчать? Краску тебе доставать? Кисти мыть? Слушать байки? Повеситься ведь можно…» Дедушка говорил это, хотя отец ни разу не поссорился с ним, не обидел его, и дедушка, случалось, не отказывался от стакана сухого вина и лишь иногда обзывал отца извозчиком, его таксопарк — конюшней и при этом безнадежно махал рукой: «Тоже работу нашел себе…»

Дедушка заторопился: вдали показался теплоход. И почти в это же время на причале появился Семен Викентьевич с синей папкой под мышкой. Он кивнул Косте и бросил дедушке: «Здоров, Иваныч!» Тот стоял у причальной тумбы, сделав вид, что не слышит и не замечает его. Дедушка и дома старался не замечать пенсионера, и всегда при его приближении или даже при одном упоминании его имени лоб дедушки шел волнами морщин и брови надвигались на глаза. Вдруг Костю что-то толкнуло изнутри.

— Куда это вы собрались? — Он с неприязнью посмотрел в блекло-голубые, однако не по-старчески зоркие глаза с тонкими красными сосудиками на белках.

— Туда, где к<